Что происходило в то утро в отделе на Васильевском острове, записано полностью, с необычайной простотой и, как показала проверка, с великою правдивостью – одной интеллигентной девушкой. Мы приводим здесь этот документ почти целиком:
«В воскресенье утром, в 10-м часу, я отправилась на 4-ю линию В. О. На улицах еще было тихо. На одном углу стояла кучка дворников или сыщиков, которые, когда я проходила, со смехом сказали: «Ну их сегодня перебьют…» Толпа все прибывала. К 10 ч. двери собрания были открыты, и мы вошли. На эстраде появился пожилой рабочий и обратился к толпе: «Товарищи! Вы знаете, зачем мы идем. Мы идем к царю за правдой. Невмоготу нам стало жить. Помните ли вы Минина, который обратился к народу, чтобы спасти Русь? Но от кого? От поляков. Теперь мы должны спасти Русь от чиновников, под гнетом которых мы страдаем. Из нас выжимают пот и кровь. Вам ли описывать нашу жизнь рабочую! Мы живем в одной комнате по 10 семей, также и холостые. Так ли я говорю?»«Верно! Верно!» – раздалось со всех сторон…«И вот, товарищи, мы идем к царю. Если он нам царь, если он любит народ свой, он должен нас выслушать. Мы послали ему через министра письмо, в котором просили выйти к нам в 2 ч. дня на Дворцовую площадь. Мы представим ему петицию, в которой выражены все наши требования, известные вам. Не может быть, чтобы он нас не принял. Мы идем к нему с открытой душой. Мы гарантировали ему неприкосновенность его личности. Он должен нас выслушать, он это сделает. Товарищи! Так идем же все к царю. Я первый пойду, в первых рядах, и, когда мы падем, вторые ряды за нами. Но не может быть, чтобы он велел в нас стрелять…» Затем на трибуну стала женщина, по виду интеллигентная, уже немолодая. Она обратилась к женщинам с речью: «Матери и жены! Не отговаривайте ваших мужей и братьев идти за правое дело. Идите вместе с ними. Если на нас нападут или будут стрелять, не кричите, не визжите, явитесь сестрами милосердия. Вот вам перевязки с красным крестом. Обвяжите эту повязку кругом рукава, но только тогда, не раньше, когда в нас начнут стрелять». «Идем! Идем!» – раздалось вокруг меня, где стояли несколько девушек и несколько пожилых женщин. «Все должны идти. Дайте кресты», – потянулись со всех сторон женские руки. А девушка, стоявшая подле меня, обратилась к подруге в сильном возбуждении, говоря: «Пойди, скажи маме, я пойду. Все равно, убьют так убьют. Что же это! Одних будут убивать, другие воспользуются – это нехорошо. Все, все должны идти». И опять, в сильном возбуждении, стала просить красный крест, так как на ее долю не хватило. Одна старуха с заплаканными глазами сказала: «Я только сбегаю домой, посмотрю, что там делается. Я приду. Я еще успею». И действительно, я ее потом видела в толпе, направляющейся к Дворцовой площади. Вся толпа благоговейно, с напряженной думой в глазах, стройно, одним хором, пропела молитву, истово крестясь. Один старик и многие женщины плакали…»
Путиловский отдел оставался на попечении самого Гапона. Здесь он проводил последние тревожные ночи. Здесь окружала его „верная стража“, группа восторженно любивших его рабочих. По сообщениям некоторых свидетелей, Гапон был чрезвычайно взволнован предвидением того, что должно было случиться. Некоторым женщинам, матерям семейства, подходившим в последнюю минуту просить его напутственного благословления, он советовал лучше идти домой, потому что, может быть, будут стрелять. Приближенные Гапона достали большой портрет царя и два небольших портрета царя и царицы и сделали большой белый флаг, на котором написали крупными буквами: „Солдаты! Не стреляйте в народ“.
В 9 часов утра пришли несколько человек с предложением: „О. Георгий! А можно нам поднять иконы и крест, чтобы идти с крестным ходом?“ О. Георгий им на это ответил: „У нас нет икон и негде взять“. Народ говорил: „Мы, батюшка, можем достать, и нам дадут“. – „Если можете достать, тем лучше“. Через 40 минут Гапону сообщили, что хоругви, крест и иконы принесены. Их взяли в часовне Болдыревской дачи. Около 11 ч. утра Гапон, в священнической рясе, вышел во двор, где ожидал крестный ход и многотысячная толпа рабочих. Здесь же было несколько человек полиции с помощником пристава. Шествие стало строиться в ряды. Впереди несли хоругви, иконы, крест, царские портреты и белый флаг. В первых рядах, крепко взявшись под руки, шли, окружая Гапона, самые смелые, самые восторженные. Предшествуемый полицией, крестный ход тронулся и растянулся по шоссе – чуть не на несколько верст. На небе сияло солнце. Запели „Спаси, Господи, люди Твоя“. Все шли с обнаженными головами. Полицейские чины на пути снимали шапки.
Когда голова шествия приближалась уже к Нарвским воротам, из-за ворот, прямо на толпу, карьером понесся отряд конницы. Он прорвал шеренги первых рядов, но быстро повернул назад и отъехал в сторону, открывая стоявшую на мостике – поперек его и по бокам – пехоту. Толпа пришла в замешательство. Но первые ряды сейчас же сомкнулись, взялись за руки и с пением мужественно двинулись вперед, к мостику. Раздался сигнальный рожок – обезумевшие, ничего не понимающие псковские солдаты дали залп. Помощник пристава крикнул: „Что вы делаете! Как можно стрелять в крестный ход и портрет царя!“ – но через минуту упал мертвым. Солдаты продолжали стрельбу пачками, беглым огнем. Невообразимое смятение произошло в эту минуту, когда повалились люди в первых рядах, роняя образа и хоругви. Убиты были старики, несшие царские портреты, и мальчик, несший церковный фонарь. Ужасные крики неслись из толпы. Часть ее разбегалась, пряталась по соседним дворам. Шальные пули догоняли ее и там. Другая часть, верная клятве не отступать, в безумном порыве напирала вперед. Подкошенные пулями, падая, сшибали других. Гапон тоже упал, сбитый с ног одним из убитых первого ряда. „Верная стража“, среди общего смятения, подхватила его и быстро перебросила через забор. Здесь пало на месте несколько десятков, более сотни было ранено. Часть убитых была скрыта полицией, но многие выставлены были потом, для опознания, в больничных мертвецких. Месяц спустя жена одного рабочего, сама не потерявшая в этом деле никого из близких, рассказывала нам дрожащими губами, какие у этих покойников были „страшные и удивленные лица“.
Во втором часу дня по тротуарам Невского, как это бывает обыкновенно в ясные праздничные дни, двигалась огромная толпа народа. Но среди обычной городской публики сейчас же бросалась в глаза масса рабочих. Они торопливо шли, кучками и вереницами, в одном направлении, к площади Зимнего дворца. По улице разъезжали отряды казаков. На Дворцовой площади была масса войск, конницы и пехоты. Дворец был окружен пушками. Толпы народа теснились здесь к решетке Александровского сада с одной стороны, к зданию Главного штаба, вплоть до арки, с другой. Народ все прибывал, размещаясь по обеим сторонам Адмиралтейского проспекта и по углам Невского. Многие пошли в сад и изнутри теснились к его решетке. На ветках деревьев сидели взобравшиеся туда уличные мальчуганы. В саду, пользуясь редким солнечным днем, играли дети, каталась на коньках беспечная молодежь. Городской люд шел по своим надобностям во всех направлениях и задерживался в саду или на площади необычайным зрелищем. Учащаяся молодежь, интеллигенция, кое-кто из случайной публики смешивались с рабочими.
Настроение было сдержанно-возбужденное. Народ терпеливо ждал появления царя. Между рабочими шли тихие разговоры. Около 2 часов жандармерия прошлась по Александровскому саду и, небрежно приказав некоторым группам расходиться, заперла все входы и выходы сада, оставив там публику. Толпа начинала между тем волноваться: с окраин приходили известия о расстрелах. Но рабочие упорно ждали царя. Кто-то сказал, что царя нет в С.-Петербурге. Большинство не поверило. Изредка в толпе раздавались крики: „Уберите войско! Ведь мы ничего дурного не делаем“. В одном месте толстый офицер с красным лицом подошел к толпе и сказал: „Расходитесь! Будут стрелять“. Слышавшие это не поверили ему и продолжали говорить между собой: „За что же стрелять?“
К рабочим, стоявшим у штаба – это была группа колпинских, – тоже подошел офицер с предупреждением, что будут стрелять. Ему ответили: „Стреляйте! Мы пришли искать правду“. Вскоре из группы пеших войск, занимавших середину площади, выделилась рота Преображенского полка с офицером и выстроилась в две шеренги против Александровского сада. Публика смотрела с недоумением. Заиграл горнист. Наступила тишина. Все переглядывались. Раздались ободряющие голоса: „Это так… Не может быть…“ Горнист проиграл еще раз, и послышалась команда: „Целься“. Первый ряд преображенцев опустился на колени и взял на прицел. Никто не тронулся с места, но лица побледнели, многие стали креститься. Раздался залп – в народ, стоявший у сада, и прямо в сад, в любопытных и в играющих детей. Толпа замерла. Некоторые подумали, что залп холостой. Но кругом на площади и за решеткой сада валились убитые и раненые. С деревьев, как подстреленные воробьи, посыпались мальчуганы. Кто-то громко застонал. Часть толпы вдруг скорчилась, согнулась и побежала в сторону. Солдаты сделали полуоборот вправо и дали залп по направлению к Адмиралтейству и к Дворцовому мосту. Потом полуоборот влево – и залп по направлению к штабу, в убегающую толпу. Шальные пули сваливали прохожих у самой набережной и за Александровским садом у Исаакиевского собора.
По Невскому и Гороховой все еще везут раненых и убитых. Толпа отнимает покойников у полиции и переносит их к Казанскому собору с криками: „Шапки долой!“,„На колени перед мучениками!“ В одном месте Невского толпа, отняв три трупа у полицейских, кладет их на снег и, опустившись на колени, поет „Со святыми упокой“. Конница карьером несется на поющих и разбрасывает их в стороны, но они сейчас же опять собираются. В другом месте несут труп рабочего с пением молитвы, сменяющейся революционной песней. Два студента с обнаженными головами везут убитого товарища… А в это время пехота уже дает залп по толпе у Полицейского моста. На Морской, у арки и на Певческом мосту кавалерия бросается вперед и рубит народ шашками, раскраивает черепа, не щадя ни женщин, ни случайных прохожих. Стреляют недалеко от Думы…
Небывалое, невиданное зрелище представлял собою в это время Петербург. И как бы в довершение фантастической картины бунтующего города, на затянувшемся белесоватой мглою небе мутно-красное солнце давало в тумане два отражения около себя, и глазам казалось, что на небе три солнца. Потом, в 3-м часу дня, необычная зимою яркая радуга засветилась в небе, а когда она потускнела и скрылась, поднялась снежная буря. И народ, и войска были в это время в каком-то неистовстве. На Полицейском мосту вновь и вновь раздавались залпы пехоты: вдоль по Невскому, в ту и другую сторону, в обе стороны по набережной Мойки и даже на лед ее, куда прыгали, спасаясь от пуль, обезумевшие люди. Стреляли и в момент затишья, в небольшую кучку людей, прижавшуюся к дому Строганова, и в толпу, бросавшую камни вслед проезжающему офицеру.
Три дня продолжались в городе бесчинства казачьих и вообще кавалерийских разъездов. Но на всех перекрестках, несмотря на постоянные атаки кавалерии, продолжали собираться толпы. На Невском, недалеко от Думы, подле колониального магазина Романова, где на стене и панели виднелась еще запекшаяся кровь, слышались злые народные шутки: „Вчера на этом месте тут живой кровью торговали…“ В пятом часу дня, 10-го, на Невском и многих других улицах внезапно потухло электричество и произошла паника. Прошел слух, что скоро закроют водопровод. Слухи – правдоподобные и неправдоподобные, совершенно фантастические – продолжали расти, волнуя воображение. Магазины были закрыты, многие забиты досками. Но улица и во мраке продолжала жить необычайною, возбужденной жизнью, впервые взволнованная, словно пробужденная от вековой внутренней спячки. Только перед больницами, где с утра до ночи толпился народ, стояла гробовая тишина: люди пришли искать своих – ранеными или убитыми, но не могли их доискаться. Часть трупов тщательно скрывалась администрацией в каких-то больничных сараях, куда можно проникнуть только за подкуп. Многим беднякам не удалось увидеть своих покойников: полиция вывезла и похоронила их в братских могилах Преображенского и Успенского кладбища в 3 час. ночи, обманув публику, допытывавшуюся о времени похорон».
XXXVII
* * *– Можете ли вы, Роберт Христофорович, определить место входа в камеру, где расположена ваша машина, если мы исходим из того, что она стоит под башней на Ватном острове? – спросил Романов, поднявшись в отведенную немецкому археологу комнату.
Тот, прищурившись, посмотрел на князя.
– Вы же понимаете, что живым до нее не дойдете, – сказал он, – цеппелины почуют ваш страх и вашу ненависть.
Князь улыбнулся.
– Пусть вас это не беспокоит.
Колдевей вздохнул.
– Если ваши генералы скопировали расположение входа с нас, то смогу. У вас есть план города подходящего масштаба?
Князь протянул карту, взятую им в картографическом управлении Главного штаба. Такие карты, на которых был прорисован не только каждый дом, но и линии канализации, управление делало ежегодно по заказу полиции – чтобы войска на случай беспорядков в городе могли успешно действовать против восставших. Он разложил ее на столе и показал Колдевею Ватный остров, на котором и стояла башня.
– Длина коридора была 307 футов, он шел строго на юг, – сказал археолог, отыскивая в углу карты линейку масштаба, – а футы в саженях – это сколько?
Князь задумался.
– Примерно 0,15 сажени, – сказал он, – 307 футов – это около 45 саженей.
Колдевей по линейке масштаба отмерил нужную длину на бумажке и приложил ее к карте, считая от центра башни.
– Вот.
Романов посмотрел на карту. Получалось, что вход находится на Александровском проспекте, который шел от Большого проспекта к Кронверкскому, с восточной его стороны, у городского питомника. От питомника был переброшен мост к Ватному острову с находившимися на нем казенными винными складами и винным заводом – зданиями из красного кирпича, где во времена винной монополии перегоняли спирт. Теперь там были казармы и штаб Петроградского сводного отряда цеппелинов, а над ними, упираясь своими стальными рельсами в устроенные для нее по краям острова железобетонные фундаменты на сваях, поднималась гиперболоидная башня. И заснеженные двухэтажные пакгаузы под ней были похожи на перевязанные ленточками коробки с подарками под рождественской елкой, которые родители кладут своим ненаглядным детям, набросав сверху, как снег, вату. Конечно, те родители, у которых есть деньги на подарки в Рождество.
На том месте, куда показывал палец археолога, на карте не было ничего, но рядом находилось какое-то небольшое здание, вероятно относящееся до питомника.
– Но я надеюсь, вы не собираетесь туда идти? – повторил Колдевей.
– Принадлежность к императорской фамилии, – вздохнул Олег Константинович, – не позволяет мне врать, даже в мелочах. Хотя по нынешним временам это довольно старомодный взгляд, я его придерживаюсь.
Он вышел от Колдевея. В столовой князя ждал Бурцев.
– Сейчас, Олег Константинович, я вас покину, – сказал он. – Надеюсь, собачьи носы цеппелинов не учуют запах моей к ним ненависти. Тем более что чувство ненависти я давно в себе поборол, еще на английской каторге. Это плохое чувство – оно не дает жить.
– А как вы попали на английскую каторгу? – спросил князь.
– Английское правительство отправило меня туда по просьбе русского, – сказал Бурцев, – но прежде, чем уйти, я хотел спросить у вас, Олег Константинович, как вы съездили в Царское Село. Я не допытываюсь у вас относительно цели визита. Но – не случилось ли чего-нибудь странного?
Князь усмехнулся.
– За исключением того, что мне пожаловали трость, а потом зачем-то решили ее забрать, – ничего.
– Трость? – вздрогнул Бурцев.
Олег Константинович рассказал про трость, описав ее внешний вид. Последнее очень встревожило старого революционера.
– А не было ли такого, – спросил Бурцев, – что вы дали царю некое обещание, которое его обнадежило и которого он от вас не ожидал?
– Пожалуй что да, – согласился князь.
– Уж не касается ли это завтрашнего выступления рабочих, которые хотят повторить шествие 9 января?
– Вы откуда об этом выступлении знаете?
– В Охранном отделении только об этом и говорят, но толком ничего не знают. У них практически не осталось агентуры в рабочей среде, к тому же подготовкой выступления занимается организация, никогда в революционной деятельности не замеченная и потому находившаяся на периферии полицейского интереса. Поскольку сведения об этом выступлении стали известны не от агентов, а из Царского Села, на следующий день после вашей туда поездки, я и спросил.
– И что же, – спросил Романов, – царь выйдет к рабочим?
– Думаю, да. Уж если он сам это затеял – вряд ли он хочет новое Кровавое воскресенье. Еще одной революции ему не пережить. Так это вы посоветовали?
– При всем моем уважении и доверии к вам, Владимир Львович, – вздохнул Олег Константинович, – я не имею права посвящать вас в содержание разговоров с государем. Даже если это усложнит ваше расследование относительно того, кто собирается меня убить.
Бурцев кивнул, принимая ответ князя.
Князь почувствовал себя неловко. Этот человек, убежденный революционер, побывавший на каторге, уже однажды спас его, члена императорской фамилии. Спасал, как один человек должен спасать другого человека, которому угрожает опасность. И готов спасать дальше, тратя, по крайней мере, свое время, а может – и что-то большее. А он в благодарность устраивает секреты на пустом месте и, хуже того, втайне планирует дела, которые могут кончиться гибелью. А ведь его жизнь принадлежит уже не только ему, но и чуть-чуть – Бурцеву.
– Владимир Львович, – медленно сказал князь, – я, наверное, попрошу вас прекратить всякие действия, направленные на расследование этого дела. Мое поведение нетактично: я прошу вас тратить свои силы на спасение моей жизни, сам же нисколько о ней не забочусь. Как будто вру врачу, что пью лекарства, которые он мне прописал. Не для того, чтобы вы попытались меня отговорить, но в знак признательности и доверия к вам, я хочу сообщить вам, что завтра утром планирую спуститься в камеру, где стоит машина, молящаяся Мардуку, и в 12 часов дня остановить ее.