В 1916 году, в самый разгар войны, когда любая забастовка, хотя бы на день, имела цену нескольких рот русских солдат, не поддержанных вовремя валом артиллерийского огня, а заводское правление вдобавок к тому постоянно срывало сроки поставок, Путиловский завод был изъят у собственников и передан в казну. Собственники подготовились, как могли: касса завода на момент секвестра составляла 136 рублей, а долги – более 10 миллионов.
Завод был передан в ведение особого совещания по обороне, а оперативно он подчинялся Главному артиллерийскому управлению. В короткий срок работу предприятия удалось стабилизировать и вернуться к изначальному графику отгрузки готового вооружения. Воодушевленное удачным примером, правительство по представлению военного министра секвестровало и передало в оперативное управление ГАУ почти все крупные петроградские заводы, производившие вооружение: Обуховский, Металлический и Ижорский, «Людвиг Нобель», «Новый Лесснер» и завод Эриксона на Выборгской стороне, который выпускал телефонные и телеграфные аппараты.
После войны Дума подняла было вопрос о возвращении заводов, но ни бывшие собственники не хотели брать обремененные долгами предприятия, ни Военное министерство их отдавать. Стороны сошлись на небольшой компенсации, выплаченной казной акционерам.
Главное артиллерийское управление превратилось в полноценного хозяина половины всей тяжелой промышленности Петрограда. Огромная индустриальная империя с сотнями дымящихся труб и тысячами машин, непрерывно кующих, льющих, режущих сталь и чугун, не могла не жить, но жизнь ее теперь, когда не было нужды ежедневно убивать по германскому и австро-венгерскому полку, оказалась бессмысленной. Сотни тысяч угрюмых рабочих ежедневно приходили в черные, замасленные корпуса с закопченными световыми окнами в крышах. Они должны были работать, чтобы кормить своих плачущих детей. И генерал Маниковский, начальник Главного артиллерийского управления, нашел чем занять заводы. Они стали делать цеппелины – самое мощное и самое дорогое оружие в мире, как будто это было единственное, в чем нуждался Петроград после кровавой изнурительной войны. Но смешно и нелепо было даже подумать, что на этих заводах, где родилась и откуда полетела на запад миллионами русских снарядов немецкая смерть, станут вдруг делать швейные машинки или автомобили, чтобы катать на Острова смотреть закат наглотавшуюся кокаина публику. Нет, прошло время тех машин.
Масштабы воровства на казенных военных заводах живо интересовали Думу, она несколько раз запрашивала по этому поводу военного министра, министра финансов и государственного контролера. Особенно славился речами на тему оборонных заказов Гучков, считавший себя специалистом в военном деле. Но правительство всякий раз оставляло запросы депутатов без удовлетворения, ссылаясь на засекреченный статус этих статей расходов. Да и как можно было доверять вопросы государственной обороны Думе, когда она сама была первой заговорщицкой организацией, каждый второй ее член – революционером, а каждый пятый, сверх того, японским шпионом?
XI
* * *В дорогом довоенном автомобиле «форд» с двумя хромированными газовыми баллонами сзади по Калинкину мосту ехал митрополит Петроградский и Ладожский Питирим. Мутно-снежный день заканчивался совсем непроглядным вечером. Шофер, включив все фары, таращил глаза в проносящиеся перед ним потоки снега, стараясь разглядеть силуэты других автомобилей и пешеходов перед собой.
Автомобиль митрополита промчался мимо Нарвских триумфальных ворот, перед которыми теперь стояли трофейные немецкие пушки, прогремел по мосту через Таракановку и по тем булыжникам, которые 9 января 1905 года приняли на себя первые теплые тела расстрелянных рабочих. Теперь здесь, чтобы никто не вздумал собираться и вспоминать о том дне, стояла будка городового, и он сам, закутанный в шубу, почти обнимался с бочкой, внутри которой горели для тепла дрова. Прожектор на башне углового дома с Нарвским проспектом лениво ползал по площади, выискивая, не спрятался ли там кто-нибудь, и отбрасывая на окровавленные булыжники рваную тень колесницы Победы на арке. Лучше бы он так искал в небе немецкие цеппелины, взлетавшие в 1917 году с баз в Риге, – может быть, тогда бы меньше бомб упало на Петроград.
И дальше, по Петергофской дороге, поехал митрополит, до самого Путиловского завода. Здесь он велел остановиться и ждать. Спустя непродолжительное время из калитки у ворот выглянула фигура и, глядя на автомобиль митрополита, замахала ему рукой. Идти нужно было саженей 10, не больше, но по лютому ветру, и Питирим потребовал подвезти его прямо к калитке. Там он вышел, спрятав лицо в воротник бобровой шубы и надвинув на глаза, как можно ниже, шапку. Впрочем, Питирим напрасно боялся быть узнанным – он же не Распутин, которого по карикатурам в левых газетах легко мог признать в свое время любой рабочий.
– Благоволите за мной пройти, – сказал встречавший и скрылся за калиткой. Питирим секунду подумал, махнул, решившись, рукой и вошел внутрь завода.
Это был небывалый город: огромные, высотой с Исаакиевский собор, закопченного красного кирпича корпуса тянулись куда-то вглубь и тонули в темном снежном воздухе зимнего вечера. Как кровеносные сосуды, их опутывали трубы: они выходили из стен, утыкались в землю, шли в другие корпуса и уходили в стены обратно. То и дело открывались, выпуская шипящие облака, паровые клапаны, пар тут же замерзал и ледяными капельками летел в потоке ветра. Сверху, как маленькие солнца, ярко, прямо вниз светили прожектора, создавая в темной атмосфере заводской улицы тянувшиеся в ряд световые пирамидки. Пахло дымом и дегтем, как на железной дороге. Этот запах просмоленных шпал, всегда такой манящий, навевающий воспоминания о прошедших путешествиях и мечты о грядущих, был Питириму неприятен. Что-то засвистело над самым его ухом, он отпрянул, и вовремя: мимо, по невидимым под снегом рельсам, сами по себе пронеслись три вагонетки на электрической тяге, без паровоза.
– Осторожнее, – проворчал, не чувствуя за собой никакой вины, митрополитов провожатый, – не хватало, чтобы вас тут раздавило.
Улица была узкой, саженей в пять, зажатой между двумя одинаковыми гигантскими корпусами. Поэтому дуло в ней, как в трубе.
– Сюда, – остановился вдруг провожатый перед небольшой дверью. Они вошли в цех.
Скелетом невероятного древнего кита стоял во 2-м сборочном цехе Путиловского завода остов будущего цеппелина типа «Император Александр III». В переплетениях стальных балок его каркаса то тут, то там вспыхивали неоновые огоньки – это невидимые с земли рабочие электросваркой соединяли силовые элементы небесного линкора. Инфракрасные горелки, установленные вдоль стен для обогрева, светились красным светом, но не могли прогреть такое помещение. Здесь, впрочем, не было ветра, и от этого, по сравнению с улицей, становилось даже как будто уютно. Или ощущение уюта создавали огромные кипящие самовары, поставленные, чтобы рабочие могли согреться горячим чаем. Паровые электрогенераторы гудели и вибрировали, отчего чугунные плиты пола едва заметно дрожали под ногами, к их шуму добавлялись равномерные удары парового молота где-то в невидимом дальнем конце сборочного зала.
Митрополит и его провожатый, так, кстати, и не представившийся, пошли вдоль стены, пока не остановились у еще одной небольшой двери с надписью «Бомбоубежище 2 сбор. цеха и бункер». За дверью была лестница вниз, под землю, с бетонными стенами и страшными, такими ненадежными металлическими пролетами, освещенная электрическими лампочками в сетках, чтобы они, взорвавшись, никого не поранили своими стеклами. На каждом этаже была площадка с металлическими дверьми на закрутках. Они спустились на 4-й этаж вниз, и провожатый, повернув колесо на одной из дверей, пустил митрополита внутрь, после чего зашел сам и завернул колесо так, что дверь прижалась к косяку, не пропуская внутрь с лестницы, если он вдруг там окажется, удушливый газ.
Начальник Главного артиллерийского управления генерал от артиллерии Маниковский, заложив руки за спину, расхаживал по подземному бункеру правления Путиловского завода, обшитому дубовыми панелями, с иконой Николая Чудотворца в углу и портретом государя на стене. Генерал был высокий, худой, с боевыми орденами на кителе.
– Это черт знает что такое, – раздраженно говорил генерал, и митрополит морщился при упоминании нечистого, – вчера получаю от министра финансов записку, вот полюбуйтесь!
Генерал схватил со стола и протянул митрополиту бумажку. Митрополит взял ее и, не читая, положил рядом с собой на кресло.
– Как вам это нравится! – продолжал Маниковский. – Министерство финансов не считает возможным изыскать средства на программу довооружения полицейского воздушного флота столицы. Особое совещание программу утвердило, сам великий князь Сергей Михайлович, его начальник, программу государю докладывал, а они, видите ли, не считают возможным изыскать средства!
– Это черт знает что такое, – раздраженно говорил генерал, и митрополит морщился при упоминании нечистого, – вчера получаю от министра финансов записку, вот полюбуйтесь!
Генерал схватил со стола и протянул митрополиту бумажку. Митрополит взял ее и, не читая, положил рядом с собой на кресло.
– Как вам это нравится! – продолжал Маниковский. – Министерство финансов не считает возможным изыскать средства на программу довооружения полицейского воздушного флота столицы. Особое совещание программу утвердило, сам великий князь Сергей Михайлович, его начальник, программу государю докладывал, а они, видите ли, не считают возможным изыскать средства!
– Так ведь средства немаленькие, Алексей Алексеевич, – проворковал митрополит, – 265 миллионов, как-никак. Если мне память не изменяет. Слыханное ли дело?
– Если память ваша столь крепка, ваше высокопреосвященство, – злобно сказал генерал, – то вы должны помнить и то, что закупки дюралюминия для нужд строительства воздушного флота, в том числе – и по этой программе, осуществляются у указанного вами общества, и цена этого дюралюминия, мягко скажем, далеко не самая низкая.
– Да уж помню, ваше превосходительство, – сухо сказал Питирим, – помню прекрасно. Только мне непонятно, зачем вы изволили вытащить меня со света Божьего в это подземелье? Чтобы напомнить об оказанной вами услуге? Так ведь и я в долгу не остался. Все обещания исполняю по мере возможностей. Однако нельзя же требовать от меня большего. Материал-то наш, с которым работаем, – души человеческие. Их не взвесишь, не измеришь и на арифмометре не сосчитаешь. Тут ни сроков, ни конкретных задач нельзя ставить. Потихонечку-полегонечку идем в нужном направлении.
Маниковский повернулся:
– Я все понимаю, ваше высокопреосвященство, но бывают времена, когда необходимо делать больше, чем можешь. Если мы не получим эти 260 миллионов сверх обычных ассигнований в ближайшие 2 года, все Общество Путиловских заводов ждет крах, потому что еще одну отсрочку по французским военным кредитам нам не дадут. А крах Путиловского завода неизбежно повлечет банкротство других предприятий, переданных в ведение Главного артиллерийского управления и Особого совещания. И вы знаете, что за этим последует? В первую очередь – ревизия всей деятельности.
Угроза ревизии, однако, судя по всему, не подействовала на митрополита. Он погладил рукой свою жидкую бороденку.
– И что же вы, любезный Алексей Алексеевич, от меня хотите?
– Мы исчерпали все возможности, – сказал генерал, – Сергей Михайлович ездил к государю, говорил о необходимости выделения средств на программу, но государь не сказал ни да ни нет. А это означает, что, скорее всего, нет. Владыко Питирим, только на вас уповаем. Объясните царю, как велика угроза со стороны социалистов и недобитых большевиков.
Митрополит хитро прищурился.
– На меня только и уповаете, ваше превосходительство? А я слыхал, есть у вас и еще одна надежда… Вавилонскому богу, говорят, вы фимиам курите. А он за это вас науке обучил, как мертвых людей живыми делать и ими повелевать. Грех это великий, Алексей Алексеевич, грех: идолопоклонничество. От Бога истинного отстаете. Хуже нигилиста-атеиста. Тот хоть вообще ни в какого Бога не верует, а вы – дьяволу под маской Бога поклоняетесь!
– Не понимаю, о чем вы, – ответил генерал.
– Ну, раз не понимаете, так я и пойду. – Питирим оперся на свой митрополичий посох и, перенеся на него тяжесть своего грузного тела, поднялся из кресла.
– Относительно вавилонских дел вы плохо информированы, – глядя в пол, сказал генерал, – там все совсем не так.
Митрополит усмехнулся.
– А вы расскажите мне, Алексей Алексеевич, – сказал Питирим, – покайтесь, как идолу бесовскому поклонялись. Покайтесь, голубчик. Авось Бог простит, и не будет ревизии.
Маниковский посмотрел на Питирима и подумал, что если сейчас выстрелит в его жирное тело, дряблые старческие складки которого напрасно скрывала ряса, то никто и не узнает, где митрополит окончил свои дни. И любая печь Путиловского завода переварит его со всеми костями в своем нутре за несколько секунд. Эта мысль была простой и ясной, и исполнять ее нужно было немедленно, пока митрополит находился в бункере в 8 саженях под землей, в самом сердце огромного завода, на который он приехал втайне.
Питирим как будто понял, о чем думает генерал. Он вздрогнул, сделал шаг назад, чуть не упав в кресло, из которого встал, и поднял руку в бессмысленном защитном жесте. Его глаза со страхом впились в Маниковского, и это спасло митрополиту жизнь. Он стал таким беззащитно-неловким, что сама мысль об угрозе с его стороны в этот миг показалась генералу нелепой. Нет, не нелепой, потому что такие тщедушные всегда и подливают яд в кофе, но – не важной. 265 миллионов рублей программы довооружения воздушного флота – вот что было первостепенно сегодня, а жизнь Питирима не будет важна до завтра.
– Что с вами, ваше высокопреосвященство, вам нехорошо? – кинулся к митрополиту генерал.
– Ах, что-то не поздоровилось, – прошептал Питирим, опускаясь в кресло поддерживаемый Маниковским, – что-то, знаете, Алексей Алексеевич, почудилось, и в глазах помутилось. Ах, сейчас пройдет, сейчас.
Он ахал, как старая баба, – жалобно и при этом противно.
– Так что же, Алексей Алексеевич, уважите мою просьбу? – спросил Питирим, когда самообладание вернулось к нему, и Маниковский спросил сам себя, что именно из его мыслей прочитал митрополит. – Покажете, что вы там придумали такое?
– Я, владыко, не могу такие решения один принимать, – осторожно, чтобы не насторожить Питирима быстрым согласием, ответил начальник ГАУ, – мне надо посоветоваться.
– Конечно, без великого князя Сергея нельзя, – хихикнул совсем пришедший в себя Питирим, – только не тяните, пока государь окончательную резолюцию на программу довооружения не наложил. А я, увидя ваше покаяние и смирение, авось укреплюсь душевно и к государю пойду о делах ваших молить.
– Да уж я постараюсь побыстрее, – пообещал Маниковский. Митрополит снова поднялся из кресла и своей странной виляющей походкой медленно побрел к выходу. Генерал с ненавистью посмотрел ему в спину. «Как с Распутиным все просто было, – подумал он. – Эх, Григорий, Григорий, зачем же ты нам этого подлеца вместо себя оставил?» Выдохнув и изобразив на лице улыбку, начальник Главного артиллерийского управления Алексей Алексеевич Маниковский побежал открывать дверь и провожать наверх, на закопченный путиловским дымом свет Божий митрополита Петроградского и Ладожского Питирима.
1915
* * *Холодный и липкий утренний туман стелился над болотистой долиной реки Бобр. Жалкие изможденные деревья голыми палками торчали прямо из лениво текущей на восток воды. И, прежде чем начаться настоящему, твердому берегу, долго-долго тянулись от нее поросшие каким-то болотным мхом с чахлыми осинами топи. В маленьких польских деревушках, как-то раскиданных по этой недружелюбной земле, лаяли собаки.
За рекой, за линиями русских окопов и рядами проволочных заграждений, за притопленными низинами в нескольких верстах были немцы.
Август еще только начался, но по утрам уже было по-осеннему холодно, и генерал-майор Николай Бржозовский предусмотрительно накинул на плечи шинель. Еще не играли побудку. Он стоял на 5-м капонире Центрального форта, выдающегося за линию стены в северную сторону. Под сапогами генерала, под толщиной в две сажени железобетонной крышей капонира, за узкими амбразурами прятались капонирные пушки, нацеленные вправо и влево, вдоль сухого рва, чтобы в упор расстреливать подступивших к стенам германских солдат. Впереди по правую руку, на том берегу Бобра, виднелись железобетонные казематы Заречного форта, слева через мост шли рельсы и шоссейная дорога Граево – Белосток, единственный пригодный для переброски армии путь, соединявший Восточную Пруссию с русской Польшей. Этот путь защищали форты крепости-заставы Осовец.
Укрывшись за топкими болотами Бобра, тысячами тонн бетона вросшие в землю, опоясанные рвами с десятками рядов проволочных заграждений и стальными решетками, ощерившись противоштурмовыми пушками и пулеметами из щелей амбразур, шаря по ночам прожекторами, форты Осовца ждали немцев. Ждали немцев русские гаубицы, на открытых железобетонных батареях и зарытые в землю, под вращающимися бронеколпаками на Скобелевой горе за Центральным фортом.
Но немцы не наступали. Перебросив из Кенигсберга тяжелую осадную артиллерию во главе с четырьмя «Большими Бертами»[20], раскалывавшими как орехи форты Льежа и Вердена, в конце февраля они начали обстрел крепости. Неделю падали на нее снаряды, и земля дрожала так, что в соседних с крепостью деревнях в шкафах звенела посуда. Небо гудело, воздух почернел от дыма и пыли, взрывы выворачивали с корнями деревья. Огонь пожаров пожирал форты.