Несчастнейший из людей, звукотехник Серегин, лишь минуту назад отошедший от тяжелого шока, моргливо глядел на белого в гневе Фиму Гольдштейна.
– Серегин! Шо ж ты творишь-то, Серегин? Совсем обалдел? Очнись! Слушай внимательно! Сейчас Гурбангюль допоет, уйдет, и ты, Серегин, включишь фонограмму! Ты понял? Допоет, уйдет, включишь!
Все осознавший, раскаявшийся, готовый искупить Серегин положил палец на клавишу магнитофона. Хореографический ансамбль «Народные ритмы» поднял бубны, оправил шкуры, встал на изготовку.
– Танцевальная композиция «Увезу тебя я в тундру!» – выкрикнул Гольдштейн резиновым голосом.
Звукотехник Серегин нажал магнитофонную клавишу. «…мся на оленях утром ранним, – как ни в чем не бывало, продолжил прерванную песню Кола Бельды, – и отчаянно ворвемся прямо в снежную зарю-юуу!» Звукотехник Серегин, разволновавшись, забыл перемотать пленку.
Инстинкт Вовы Шапочкина отказывался реагировать на чуждые слова. Вова Шапочкин привык отчаянно врываться только на «увезу тебя я в тундру», поэтому возникла недобрая заминка. По залу носился трагически одинокий баритон великого нанайца.
Дождавшись привычного заклинания про «увезу тебя», Володя Шапочкин выскочил на сцену с началом второго куплета. Дело вошло в колею, однако каждый из участников забега догадывался, что песни на всех не хватит, что негибкий в изменившихся обстоятельствах Бельды окончит повествование точно к установленному сроку, ни минутой позже. Так и произошло. «Ты увидишь – он бескрайний, я тебе его дааа-рююю!» – сообщил собеседнику Кола Бельды и замолк.
Брошенный на произвол судьбы, совершенно умотавшийся табун взопревших под шкурами нанайских оленеводов поскакал в хаотичном порядке за кулисы, подволакивая свой бубенно-копейный скарб.
Наступал черед прославленного трио туйдуков «Дружба»…
ЛОЖКАРИ ЦАРЯ СОЛОМОНА
На кольце царя Соломона было написано «И это пройдет».
– Так чего писать-то?
– Да любые фамилии. Вот что в голову придет – то и пиши!
– Ну что, Иванов, Петров, Сидоров, что ли?
– Не. Ты их жизненно так меняй. Напиши Иваненко, Петорчук и… и Сидоридзе!
– Ничего себе! Что за Сидоридзе такой? – говорю я, придвигая серую рыхлую бумагу – будущую Ведомость Посещения Кружка Самодеятельности Завода Таких-то Приборов имени Кого-то Там.
У меня хороший почерк. Был. Когда-то. Лет в одиннадцать-двенадцать. А вот у отчима моего – плохой. Легендарная лапа былинной курицы – ничто в сравнении. А еще у моего отчима были тяжелые финансовые будни студента консерватории, в связи с чем он взялся за творческую работу практически по специальности: рабочий кружок самодеятельности. Песни, пляски, художественный свист.
– Слушай, а чем вы там в принципе должны заниматься?
– Ну-у… хором петь, например.
– Фигасе! Я целый хор фамилий не придумаю!
– Ну не хор. Пусть будет камерный ансамбль.
– Угу. Баянистов. Или этих… ложкарей!
– Не ложкарей, а ложечников! И вообще, не мудри. Мало ли у нас знакомых, друзей, соседей? Делов – с рыбью ногу!
Итак. Ведо-о-мость по-се-е-ще… пишу я, старательно, твердо нажимая на ребристую и пачкучую шариковую ручку фабрики «Союз». И-ванен-ко.
Пето-орчук. Си-до-ри…
…дори…дзе.
Четвертым участником ансамбля ложечников стала родная бабушка Елена Исааковна Копировская. После чего я спохватилась, что ближайших родственников и членов ЦК просили не использовать. Друзья, соседи, знакомые.
Главным другом был Эдька Ефимович. Физик, доцент, умница, знаток Высоцкого, блестящий исполнитель задушевного романса «Ямщик, не гони, так сказать, лошадей!» («…ну ты же понимаешь, если Эдик обещал – он же в лепешку!»). Однажды матушка совершила чудовищный, невозможный поступок: страшно даже сказать – она разбила о прибрежный ладожский камень бутылку водки в первые же минуты пикника! Конечно, это была не последняя бутылка, но сам факт! Нет, ничто не могло ее оправдать! И даже тогда Ефимович простил ее. Не сразу, не до конца, но ведь простил! («Ну, Тань, ты скажи – как же ты могла?!») «Ефи-мо-вич», – вывела я и вспомнила другого главного друга – дядю Женю.
Дядя Женя всегда сидел крючком на нашей кухне и ел желтые матушкины блинчики. Дядя Женя – альпинист. Он умел делать важные штуки: например, прыгать с места через кресло. И еще кататься на буржуйских по тем временам горных лыжах. А еще дядя Женя – мой свекор, но это уже другая история, и случится она много позже. Дядя Женя жилист, космат и очкаст. Он смешно пишет левой рукой.
После дяди Жени ведомость пополнилась Жекой с первого этажа, Вадиком из соседнего подъезда и сердечным другом Сашкой из тринадцатой квартиры.
Жека был хороший мальчик, уже студент; между прочим, работал над дипломом – про Пушкина.
– А про чего ты пишешь диплом, Жек?
– Конечно, о Пушкине! – отвечает Жека столь горячо, будто этот Пушкин – его любимый дядя из Бердичева. («Тетьтань, умоляю, в ДЛТ выкинули печатные машинки, я записан в очереди триста-там-с чем-то, полтинник не одолжите?» – «Женечка, голубчик, о чем разговор, нежто уж на Пушкина-то не дадим?!»)
А вот Вадик был матушкин рояльный ученик, страстный любитель музыки. («Вадик, нет, ты мне скажи: вот как, как это золотой медалист, математик и, заметь, шахматист может не уметь считать простую четверть с точкой?! Обыкновенную человеческую четверть с точкой?! Рааз – иии – дваа! – а потом отдельно: ИИИ!!!») Каждый год, в мае, матушка прощалась с Вадиком навеки. И каждый год в сентябре Вадик появлялся перед нашей дверью. («Вадик! Опять?!» – «Ну пожалуйста, ну можно я и в этом году позанимаюсь музыкой, а?» И, спустя пару месяцев: «…нет, ты мне скажи: вот как… шахматист… простую человеческую четверть…»)
А Сашка был красивый. У него были красивая миниатюрная мама-профессор с модной белой прядью в сложной черной стрижке, красивый статный папа и красивая фамилия Вайншток. Мы с Сашкой не целовались, но прогуливались.
«Вайншток!» – записала я. И, покончив с соседями, перешла в мир музыки.
Моей первой учительницей фортепиано была грузная и чопорная дама с неприличной фамилией Пейсахис. Добрый, чуткий ребенок – я страшно переживала за несчастную Дору Абрамовну. «Кто твоя учительница, девочка?»«Писахи», – тихо отвечала я, краснея. Мне казалось, с такой фамилией человеку следовало незамедлительно умереть от смущения. Что, собственно, Дора Абрамовна и сделала довольно скоро. Чувство неопределенной, неявной вины и где-то даже причастности к этому печальному событию навещало меня некоторое время. Пока неожиданно и по секрету не выяснилось, что Дора Абрамовна умерла понарошку и, будучи на ту пору вполне живой, продолжала смущаться среди пальм и соленых песков далекой жаркой страны. Дора Абрамовна была занесена в списки ложечников-виртуозов на правах павшего, но счастливо воскресшего солдата. В конце концов, не соседа же пьянчугу Кольку-Умру-ли-я увековечивать! Художественная самодеятельность Завода Таких-то Приборов пополнялась людьми глубоко порядочными и ответственными.
Последним участником концерта оказался Димка Селицкий – консерваторский друг отчима, скрипач, красавец, хохмач. Заодно – сын известного Вадима Селицкого: II конкурс Чайковского, Академический симфонический, Мравинский… Академическое мравинское прошлое отца не уберегло хрустальные Димкины пальцы от армейской службы. Вечера напролет исполнял он перед фольклорно-тупым и вечно пьяным майором черт знает каких войск пленительный полонез Огинского – любимую майорову вещицу, авторство которой так и осталось для майора загадкой: «Эх, написал же ж кто-то такую музыку!» В послеармейской жизни Димка Селицкий подрабатывал на «Ленфильме» в массовке. Чаще всего его звали на роли белогвардейских офицеров: что-то неуловимо белогвардейское виделось в тонком иудейском Димином профиле помощникам режиссеров. В свободное от скрипки и Белой гвардии время Димка распевал чудовищно антисоветские куплеты, от которых щемило сердце даже у подвальных мышей.
…и тут мой скорбный труд (привет старику Пимену!) прервался вздохом-охом:
– Ты с ума сошла? Что ты пишешь?!
– А чо?
– Да ты посмотри на свой список! Да на всем заводе не найти столько евреев, сколько ты запихала в этот говенный кружок этой гребаной самодеятельности!
– Да кто, кто евреи???
– Да все!!! Все!!!
– Ничего не знаю! Меня про евреев не предупреждали!
– Та-ня! – Оперный баритон отчима срывается на фальцет. – Нет, ты поди сюда! Нет, ты взгляни на этот список!
Список рабочих-энтузиастов в составе:
Иваненко,
Петорчук,
Сидоридзе,
Копировская,
Ефимович,
Мительман,
Рубинштейн,
Кантор,
Вайншток,
Пейсахис,
Селицкий
был предъявлен матушке на справедливый и беспощадный суд.
– Ну и что тут делают среди приличных людей эти два фальшивых хохла с этим, прости господи, грузином? – спросила матушка, вытирая руки о фартук. И если бы я была постарше, я бы ответила: «Шо ви хочите этим сказать, мадам? Кстати, Сидоридзе – вообще не от меня». Но я лишь заверещала что-то на тему «сами сказали друзей-знакомых, а сами теперь говорят!»
– Да за этот список меня поволокут в партком! Это же гнездо сионизма, а не художественная самодеятельность!
– Сами сказали – друзей-знакомых, а сами…
– А мозги, мозги должны быть? Или как?
– А что такого? Сами сказали!..
– Да этот список теперь можно только сжечь! Тайно!!!
– А кого, кого мне было туда писать? Соседа Кольку? Я не знаю его фамилии!!! Он ее сам не знает! «Колька Умрулия» – двоюродный брат Сидоридзы!
Сосед Колька исполнял романс «Гори, гори, моя звезда» ежевечерне. Рвал в клочья связки и душу. Соседом Колькой, собственно, заканчивались мои представления о жизни простого советского человека. Лица Кольки я не помню, помню лишь голос – невыносимо мерзкий, горький и едкий – как паленая водка, нахлебавшись которой, Колька вскоре и помер на радость всем.
Ну что сказать. От создания самодеятельной человекомассы меня с позором устранили. Ведомость посещений кружка была объявлена утраченной в неизвестном, но сокрушительном стихийном бедствии. Гнездо сионизма так и не было обнаружено компетентными органами. Впрочем, ансамбль ложечников им. царя Соломона и сам рассосался – кто куда – в течение последующих десяти лет.
Так что не стоило волноваться.
И это – прошло.
СТАРАЯ ХОХМА С ТОРТОМ
Рыжий был сух. На любителя. Белый – жирен и пах коньяком. Им же и сочился. Коричневый имел раздирающее душу название «Какавно-Кофейный. Свежий. $30».
– Точно?
– Что «точно», мужчина?
– Ну точно свежий? Или не свежий?
– Там же написано «свежий», мужчина!
– Ну да, да… Тогда и его тоже. Итак: «Рыжик», «Настенька» и этот. Какав… коричневый этот.
«На сцене! Мегазвезда! Неповторимая! А-а-а-а-а-а-а-а…!!!» – проорал телевизор в углу над кассой. Имя неповторимой утонуло в девятом вале оваций. «Мальчик, мальчик, ты моя любовь! Я тебя увидела – полюбила вновь!» – оповестила публику мегазвезда, подрагивая бедром. Пытка российской эстрадой в североамериканских русских магазинчиках входит в ассортимент. Вместе с голубцами, гречкой и селедкой.
Сеня отмечал сорок седьмой день рождения. В конторе, где служил Сеня, дни рождения заедали тортами. Хэппи берздэй, мол, дорогие товарищи, угощайтесь! Третий тортик был, наверное, лишним, но Сеня решил себя подстраховать. Контора за год выросла: новая секретарша, инженеры, пара техников, складские… Третий тортик не помешает. Пусть. «Домой возьму, если останется», – решил Сеня.
Белую «Настеньку» съели сразу. В «Настеньке» работников конторы «Олдмэн и пасынки» привлек запах и общая нутряная нежность. Правда, секретарша Лора сказала, что у нее фигура, диета, вечный пост, ах, Сеня, нет-нет, ни-ни, ну хорошо, уговорили, но малюююсенький кусочек, ах, какой огромный кусок, как вам не стыдно, Сеня, я же дала себе клятву, а вы меня искусаете… искушаете…
Вслед за секретаршей перед Сеней бурно исповедались все конторские женщины, включая бухгалтера. У них, как выяснилось, тоже были клятвы, диеты, фигуры, и пусть эта Лора из себя фифу не строит! Сеня был назван «просто соблазнителем» два раза, «коварным соблазнителем» три раза и даже один раз «бессердечным соблазнителем», из чего следовало, что в ад Сене предстояло идти по тяжелой статье, без амнистии.
Короче говоря, мужчины прикончили «Настеньку» и маленько отъели от «Рыжика». Буквально сбоку. Торт «Какавный» не был поруган вовсе, к Сениной грусти о зря потраченной тридцатке. Пол-«рыжика» и «Какавный» отправились в холодильник, потеснив на полке чей-то древний йогурт, – ждать окончания рабочего дня. Впрочем, через час пришла уборщица Аделаида и отпилила от «Рыжика» толстый мохнатый кусок «за здоровье Сени, ну будь здоров, Сеня!».
Еще через час секретарша Лора откусила от «Рыжика» «малююююсенький ломтик, ах, Сеня, что вы со мной делаете, негодник!». После чего негодник Сеня самостоятельно доел сухой рыжий торт, потому что разволновался.
Потом Сеня позвонил жене.
– Нюрок! – сказал Сеня. – Зови левых соседей на чай. У меня торт лишний. Целый. Нет, не обглоданный. Ну зачем мне врать?
Нюрок верила Сене беззаветно, но не каждый раз.
Позвонив левым соседям, Нюрок узнала о тревожном: крепкая соседская семья в тот вечер была совсем плоха. Гнусная бацилла глодала всех ее членов, включая младенцев. Глава семейства бродил по дому, истязаемый головной болью. Мать семейства и младенцы семейства посвятили день соплям и кашлям. Бабушка семейства была вполне бодра и безмятежно спала. Сообщение о наступлении на тортик соседская семья встретила с энтузиазмом пехоты, только-только занявшей оборону в окопах.
– Ох…
– Ну ребята, ну тортик!
– Ох…
В пять часов Сеня загасил последнюю искру трудового костра и пошел в буфетную к холодильнику. Торт «Какавно-кофейный» стоял в своей родной коробке. Без шнурков. В Сениной глубине дернулось нехорошее предчувствие, которое тут же и подтвердилось: какавный торт оказался вскрыт и многократно надкушен. Внутри торта было так же темно, как и снаружи. Густая какава тягучей африканской рекой заполняла пористые берега кофейных коржей.
– Ах, Сеня, – воскликнула секретарша Лора за Сениной спиной, – дайте-ка я попробую эту красоту, чтобы вас не обидеть, все равно уж диета моя пошла насмарку, только малюююсенький кусочек, пожалуйста, да, вот такой, ну можно немного побольше, да, достаточно, ах, Сеня, что это со мной, я совершенно не могу сопротивляться вашему напору!..
По дороге домой Сеня много думал. Задача перед ним стояла библейская: на что намекает Лора? Как накормить пятерых соседей фрагментом какавного тортика? И что скажет при этом Нюрок?
Рассматривая фрагмент, Нюрок заявила, что, во-первых, она знала, что все тем и кончится. А именно – позором! А во-вторых, слава богу, соседи разболелись и поэтому не придут. Что никак Сеню не оправдывает.
– Просто считай, что тебе крупно повезло!
Тут же выяснилось, что на ночь торт есть нельзя, ибо сладко-жирно-вредно, а лучше-ка отнеси, Сеня, этот кусок правой соседке Зине и ее малолетнему сынишке Васеньке.
– Стой! Куда помчался?
– То есть? К Зине…
– Погоди. Что ты, в самом деле… Давай его из коробки вытащим. На тарелочке красиво отнесешь. Как человек.
Как человек Сеня умел делать много полезных вещей. Колоть дрова, например. Пользоваться логарифмической линейкой. Чинить заборы. Передислокация тортов не входила в число Сениных умений. Вооружившись двумя суповыми ложками, Сеня поволок торт из коробки на тарелку, и уже было совсем доволок, но по дороге торт внезапно просел, накренился и рухнул всей своей какавной сущностью непосредственно на газовую плиту. Африканские тортовьи берега, чавкнув, разверзлись.
– Молодец! – похвалила Сеню жена. – Еще хорошо, что я плиту в четверг вымыла.
Размозженные ошлепки какавного фрагмента Сеня с Нюрком съели с плиты, чтобы уж не пропадать добру. А вот центральную часть, сохранившую относительную целостность, возложили на тарелку согласно первоначальному плану.
– Кажись, ровно, – сказала Нюрок. – Вполне себе кусок торта. Неси!
Сеня обулся и вышел.
…Вечер угасал привычным чередом, темный ветер посвистывал за мокрыми окнами. Нюрок зябко зевнула и, потягиваясь, спросила умиротворенного Сеню:
– Так чего… Отдал?
– Не-а. Их дома нету.
– Ааа… ох… иззевалась вся… а где тортик?
– Так я на пороге оставил. У двери.
– То есть как у двери?!! То есть как оставил?!! Там же проливной дождь!!!
Сеня оцепенел. Ему стало очень страшно. Оставить тортик у двери – это было личное Сенино решение, никак не согласованное с начальством. Плод, так сказать, его мысли.
– Сеня! Он же размокнет! Он же торт!
– Да… Я как-то не подумал. Наверное, он уже размок?
– Тем более! Вставай немедленно, Сеня, иди, убери из-под Зины это художество!
В этот самый момент Зина с Васенькой некстати вернулись домой. Тявкнула у крыльца «тойота», гавкнула такса за стеной. «Ну вот. Приехали», – прошептала Нюрок. «Может, не размок?» – отозвался Сеня. Ему подумалось, что не так уж долго стоял под струями какавно-кофейный, свежий, тридцать долларов. Да не мог он вот так взять и размокнуть! Нет-нет, все вышло к лучшему. Правильно третий тортик купил. И тридцатки не жаль совершенно! Жаль, что какая-то паразитская рожа отъела от тортика. А и ладно. Все равно Зиночке и Васеньке радость! Если, конечно, не размок.
– Нюрок, ты бы позвонила Зине. Хоть узнаем, что да как, а?
Нюрок, шипя «Ох, Сеня, Сеня», взялась за телефон.
– Але, Зиночка… («Размок?» – «Сеня, отстань!» – «Я переживаю!») Зиночка, ну как?
– В каком смысле?
– Сеня там у двери оставил… Побаловаться. Небольшой такой тортик…
– Ах, тортик! А я-то думаю, во что это Вася лицом упал?
ОДА «К РАДОСТИ»
Белая грудь моя прижималась к шоколадной спине юного креола. Лохматые подмышки его будили ошалевшее по жаре воображение. На заднем дворе сознания всплывал образ кудрявого конкистадора, озверевшего от долгого похода и растерявшего всякую святость при встрече с не в меру любопытной дочерью джунглей. «Завоевание и осеменение» – разбойничий лозунг креольского предка не утратил пятисотлетней актуальности. Креол хлопал жилистой рукой где-то в области копченых ляжек и белозубо восклицал: «Ну, приятель, давай, давай!» Приятель креола вибрировал и плевался тугими солеными струями…