Короче говоря, я жил на самой процветающей ферме в самом процветающем округе. Но в возрасте десяти лет я это мало ценил. Наша ферма представлялась мне местом чересчур беспокойным, где работы, казалось, всегда больше, чем людей, и надо принимать специальные меры, чтобы от нее уберечься.
В тот вечер я ухитрился скрываться до тех пор, пока привычные звуки не известили меня, что приближается время трапезы и мне можно показаться на людях без опаски.
Я побродил по двору, посмотрел, как распрягают и выводят коней. Наконец колокол на конюшне прогудел два раза. Двери открылись, люди высыпали во двор и направились к кухне. Я пошел со всеми вместе. Прямо напротив двери красовалось предостережение: «НЕ ПРОГЛЯДИ МУТАНТА!», но оно было слишком привычным, чтобы обращать на него внимание. Меня в тот момент занимал исключительно запах еды.
3
После того случая я один-два раза в неделю навещал Софи. По утрам мы учились. Все учение заключалось в том, что несколько старушек по очереди обучали полдюжины ребятишек читать, писать и производить несложные арифметические действия. А после уроков мне легко удавалось закончить пораньше полуденную трапезу и ускользнуть из-за стола прежде, чем кто-нибудь догадается поручить мне какую-либо работу. Софи, после того как ее нога зажила, познакомила меня со всеми интересными местами на их территории.
Однажды я повел ее на нашу сторону большого вала, чтобы показать паровую машину. Другой такой не было на сто миль вокруг, и мы страшно ею гордились. Корки, который присматривал за ней, не оказалось на месте, но двери сарая, где стояла машина, были открыты настежь, и оттуда доносились ритмичные вздохи, стоны и скрипы. Мы подобрались к самому порогу и заглянули внутрь. Зрелище открылось завораживающее: в темной глубине сарая с шелестом двигались большие бревна, а под самой крышей, едва различимая в полумраке, медленно раскачивалась взад-вперед огромная поперечина. В крайних точках своего движения она ненадолго останавливалась, как будто собираясь с силами для следующего захода. Картина увлекательная, но тем не менее довольно однообразная.
Десяти минут было достаточно, чтобы насмотреться вдоволь, а потом мы залезли на бревна около сарая и сидели там, чувствуя, как с каждым уханьем машины вся груда под нами ответно вздрагивает.
— Дядя Аксель говорит, что у Прежних Людей машины были гораздо лучше этой, — сказал я.
— А мой папа говорит, что если хоть четверть того, что рассказывают о Прежних Людях, правда, то они были просто волшебники, а не настоящие люди, — возразила Софи.
— Нет, они действительно были необыкновенными, — настаивал я.
— Слишком необыкновенные, говорит папа, чтобы быть на самом деле, — продолжала Софи.
— Разве он не верит тому, что о них рассказывают? Что они могли летать? — спросил я.
— Нет. Это глупости. Если бы они летали, то мы бы тоже могли.
— Но ведь они умели много такого, чему мы сейчас учимся заново, — запротестовал я.
— Только не летать, — покачала головой Софи. — Это же очевидно: либо ты можешь летать, либо нет. Мы летать не можем.
Я хотел рассказать ей о своем сне, о городе и тех штуках, что летали над ним, но передумал: в конце концов, сон не доказательство. Вскоре мы слезли с бревен и, забыв о машине с ее вздохами и скрипами, отправились к Софи домой.
Джон Уэндер, ее отец, вернулся с очередной охоты. Из-под навеса слышался стук молотка: он растягивал шкуры на рамах, и от этого все вокруг пропиталось специфическим запахом. Софи со всех ног бросилась к отцу и повисла у него на шее. Он выпрямился, прижимая ее к себе одной рукой, и сказал:
— Привет, птичка!
Со мной он поздоровался более сдержанно. Между нами была невысказанная договоренность, что мы с ним держимся друг с другом как мужчина с мужчиной. Так было с самого начала. Когда мы встретились в первый раз, он так поглядел на меня, что я испугался и долго боялся при нем разговаривать. Однако со временем мы подружились. Он показывал и рассказывал мне много интересного. Но все-таки я иногда ловил на себе его тяжелый взгляд. И неудивительно. Только спустя много лет я смог оценить, как сильно он встревожился, когда однажды узнал, что Софи вывихнула ногу и что из всех людей на свете ее ступню видел Дэвид Строрм, сын Джозефа Строрма. Я думаю, его очень искушала мысль о том, что мертвый мальчик секрета не разболтает… Спасла меня, по-видимому, миссис Уэндер…
Мне кажется, ему было бы гораздо спокойнее, если бы он знал об одном происшествии, которое случилось у нас дома примерно через месяц после моей встречи с Софи.
Я посадил в руку занозу. Когда я вытащил ее, ранка сильно кровоточила. Я пошел на кухню перевязать руку, но там все были слишком заняты приготовлением ужина, чтобы возиться со мной. Поэтому я сам пошарил в ящике с чистыми тряпками, оторвал лоскут и неуклюже старался обвязать им руку, пока мать не обратила на меня внимание. Она укоризненно поцокала языком и заставила сначала промыть ранку, а потом аккуратно перевязала ее, ворча, что, конечно, я должен был обязательно занозить руку именно тогда, когда она занята. Я сказал, что сожалею, и добавил:
— Я бы и сам перевязал, если бы у меня была еще одна рука.
Наверное, мой голос прозвучал слишком громко, потому что вокруг мгновенно наступила гулкая тишина. Мать застыла на месте. Я оглядел внезапно умолкшую комнату: Мэри с пирогом в руках, двух работников с фермы, ожидавших еды, отца, приготовившегося занять свое место во главе стола, и других — все они остолбенели, глядя на меня. Я увидел, как на лице у отца удивление сменилось гневом.
Еще не понимая, что произошло, я с тревогой увидел, как рот его сжался, подбородок выдвинулся вперед, брови нахмурились. Все еще с недоумением в глазах он переспросил:
— Что ты такое сказал, мальчик?
Мне был знаком этот тон, и я судорожно попытался сообразить, что ужасного я натворил в этот раз. Запинаясь и заикаясь, я ответил:
— Я… ска-азал, что никак не могу справиться с повязкой.
Недоумение во взгляде отца пропало, теперь он смотрел на меня с угрозой:
— Ты пожелал иметь третью руку?
— Нет, папа. Я только сказал, что если бы у меня была еще одна рука… то…
— … то ты бы мог завязать сам. Если это не желание, то что же это?
— Я только сказал: если бы… — возражал я, слишком перепуганный и смущенный, чтобы толково объяснить, что я всего-навсего употребил одно из многих выражений для обозначения трудности выполнения дела. Я видел, что окружающие перестали глазеть на меня и теперь выжидательно смотрят на отца. Выражение его лица было страшным.
— Ты, мой сын, призывал дьявола дать тебе еще одну руку! — Голос его обличал.
— Да нет же! Я только…
— Замолчи, мальчик! Все в этой комнате слышали твои слова. Ложь тебя не спасет!
— Но я…
— Выражал ты или не выражал неудовольствие формой тела, данной тебе Богом по своему образу и подобию?
— Я только сказал: если бы…
— Ты богохульствовал, мальчик. Тебе не нравится Норма! Все слышали тебя. Что можешь ты ответить на это? Ты знаешь, что такое Норма?
Я перестал оправдываться. Я хорошо знал, что отец в теперешнем своем настроении даже не попытается понять меня. Как попугай, я пробормотал:
— Норма — это образ Божий.
— Значит, ты знаешь это и все-таки сознательно пожелал быть Мутантом? Это чудовищно, это возмутительно! Ты, мой сын, совершил богохульство, да еще в присутствии родителей! — и самым суровым голосом, каким он читал проповеди, потребовал: — Скажи, что такое Мутант?
— Проклят он перед Богом и людьми, — промямлил я.
— Ты пожелал стать ТАКИМ! Что ты можешь сказать в свое оправдание?
Но я с угнетающей отчетливостью понимал, что говорить что-либо бесполезно, и, опустив глаза, молчал.
— На колени! — скомандовал он. — Становись на колени и молись!
Голос отца зазвенел. Все остальные тоже опустились на колени.
— Господи, мы согрешили, мы виноваты в упущении. Прости нам, что мы плохо обучали этого ребенка Твоим законам…
Долго гремели слова молитвы, затем наконец раздалось: «Аминь», и после паузы отец сказал:
— Теперь отправляйся в свою комнату и молись. Моли Бога, несчастный, о прощении, которого ты не заслужил, но которое милосердный Господь, может быть, еще дарует тебе. Я приду к тебе позднее.
Ночью, когда утихла боль после расправы отца со мной, я долго лежал без сна и ломал голову: у меня и мысли не было желать третьей руки, но если бы я даже захотел?.. Если так чудовищно даже подумать о том, чтобы иметь три руки, то что случилось бы, если бы они действительно у кого-нибудь были? Или существовала бы какая-нибудь другая неправильность? Например, лишний палец на ноге?..
Когда я наконец уснул, мне приснился сон. Мы все собрались на дворе, как во время последнего Очищения. Тогда объектом его был маленький безволосый теленочек, который стоял в ожидании и глупо моргал, глядя на нож в руке отца. Теперь на его месте оказалась маленькая девочка. Софи стояла посередине двора и тщетно пыталась скрыть длинный ряд пальчиков на ногах, хорошо видных всем собравшимся. Мы глядели на нее и ждали. Вдруг она стала перебегать от одного к другому, умоляя помочь ей, но никто не двигался с места и на всех лицах было написано безразличие. Мой отец направился к ней, в руке у него сверкал нож. Софи отчаянно заметалась между неподвижными людьми, слезы ручьями бежали по ее лицу. Отец приближался к ней, жестокий и неумолимый, и никто не пошевелился, чтобы ей помочь. Отец подошел совсем близко и раскинул руки, чтобы она не могла убежать, когда он загонит ее в угол.
Когда я наконец уснул, мне приснился сон. Мы все собрались на дворе, как во время последнего Очищения. Тогда объектом его был маленький безволосый теленочек, который стоял в ожидании и глупо моргал, глядя на нож в руке отца. Теперь на его месте оказалась маленькая девочка. Софи стояла посередине двора и тщетно пыталась скрыть длинный ряд пальчиков на ногах, хорошо видных всем собравшимся. Мы глядели на нее и ждали. Вдруг она стала перебегать от одного к другому, умоляя помочь ей, но никто не двигался с места и на всех лицах было написано безразличие. Мой отец направился к ней, в руке у него сверкал нож. Софи отчаянно заметалась между неподвижными людьми, слезы ручьями бежали по ее лицу. Отец приближался к ней, жестокий и неумолимый, и никто не пошевелился, чтобы ей помочь. Отец подошел совсем близко и раскинул руки, чтобы она не могла убежать, когда он загонит ее в угол.
Он поймал ее и потащил обратно на середину двора. Край солнца показался над горизонтом, все начали петь псалом. Одной рукой отец держал Софи, как вырывающегося теленка, а другую высоко вознес вверх. Когда он с размаху опустил ее, нож засверкал в лучах восходящего солнца, как тогда, когда он перерезал горло теленку.
Если бы Джон и Мэри Уэндер видели меня, когда я, проснувшись, метался в слезах и долго лежал потом в темноте, стараясь убедить себя, что эта ужасная картина только сон, я думаю, на душе у них стало бы гораздо спокойнее.
4
В ту пору кончилась моя безмятежная жизнь, и со мной стали происходить различные события. Видимых причин этому не было. События даже не были связаны между собой. Больше всего это походило на перемену погоды.
Первым таким событием было знакомство с Софи, второе — что мой дядя Аксель узнал обо мне и моей двоюродной сестре Розалинде Мортон. Он наткнулся на меня, когда я с ней разговаривал, и счастье еще, что это был он, а не кто-нибудь другой.
Наверное, инстинкт самосохранения заставлял нас до тех пор молчать об этом, потому что ясного ощущения опасности у нас не было. Я настолько ничего не боялся, что не стал особенно скрывать, в чем дело, когда дядя Аксель увидел, как я сижу за стогом и вроде бы сам с собой разговариваю. Он стоял рядом минуту или две, прежде чем я увидел его краешком глаза и повернулся посмотреть, кто это.
Дядя Аксель был человеком высокого роста, не худой и не толстый, но крепкий и, что называется, хорошо сохранившийся. Я часто наблюдал, как он работает, и думал о том, как крепко сроднились его жилистые руки с полированным деревом рукояток его инструментов.
Он стоял, опираясь на толстую палку, с которой он всегда ходил из-за того, что сломанная в плавании нога неправильно срослась, и внимательно меня рассматривал. Его лохматые, начавшие седеть брови были слегка нахмурены, но на губах играла улыбка.
— Ну, Дэви, с кем это ты так усиленно щебечешь? С феями, гномами или просто с кроликами?
Я только покачал головой. Он подошел, хромая, сел рядом и осведомился, жуя травинку:
— Скучно одному?
— Нет, — ответил я.
Немного нахмурившись, он снова спросил:
— Разве не интересней было бы разговаривать с кем-нибудь из ребят? Гораздо ведь интереснее, чем с самим собой?
Я было заколебался, но ведь меня спрашивал дядя Аксель, мой лучший друг из всех взрослых, и я сказал:
— Я так и делал.
— Что делал? — недоуменно спросил он.
— Разговаривал с одним из них, — сказал я.
Он нахмурился и переспросил:
— С кем?
— С Розалиндой, — ответил я.
Он пристально посмотрел на меня и заметил:
— Но я что-то ее нигде рядом не вижу.
— А она не здесь. Она у себя дома, то есть не совсем дома, а в маленьком тайнике на дереве, который для нее построили братья в леске неподалеку от ее дома. Это ее любимое место, — объяснил я.
Сначала он никак не мог понять, что я имею в виду, и продолжал говорить со мной так, как будто это была игра. Но когда я постарался объяснить ему, он притих и долго слушал, внимательно глядя мне в глаза. Лицо его становилось все серьезнее. Когда я закончил, он минуту или две молчал, а потом спросил:
— Значит, это игра? Ты мне правду говоришь, истинную правду, Дэви?
Внимательно и пристально он всматривался в меня.
— Ну конечно же, дядя Аксель, — уверял я.
— Ты об этом больше никому никогда не рассказывал?.. Совсем никому?
— Нет, это же секрет, — сказал я, и он вздохнул с облегчением.
Отбросив одну изжеванную травинку, он взял из стога другую и долго, тщательно грыз ее и выплевывал, потом посмотрел на меня в упор:
— Дэви, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты дал мне слово.
— Какое, дядя Аксель?
— Я хочу, — очень серьезно сказал он, — я хочу, чтобы ты хранил это в тайне. Я хочу, чтобы ты дал мне слово никому, слышишь, никому не рассказывать то, что ты мне сегодня рассказал. НИКОГДА. Это очень важно. Позже ты поймешь, насколько это важно. Ты не должен делать ничего такого, что даст кому бы то ни было повод даже заподозрить это. Обещаешь?
Его суровая настойчивость произвела на меня большое впечатление. Никогда не говорил он со мной так серьезно. Я понял, что, давая ему слово, клянусь в чем-то гораздо более важном, чем могу себе представить. Он смотрел мне в глаза, пока я произносил слова обещания, и удовлетворенно кивнул, увидев, что я действительно собираюсь его исполнить. В знак договора мы пожали друг другу руки. Потом он сказал:
— Лучше всего тебе было бы совсем забыть об этом.
Я подумал хорошенько и покачал головой:
— Я, наверное, не смогу, дядя Аксель. Никак. Я хочу сказать, что это просто есть во мне. И стараться забыть это все равно что… — Тут я остановился, не в силах выразить словами то, что хотел сказать.
— Все равно что забыть, как говорить или слышать? — продолжил он.
— Вроде этого, только по-другому, — признался я.
Он кивнул и снова задумался, потом спросил:
— Ты слышишь слова в уме?
— Не то чтобы «слышу» и не то чтобы «вижу». Они… вроде каких-то образов… и если при этом их называть словами, то они делаются яснее, их тогда легче понимать…
— Но у тебя нет необходимости пользоваться словами, выговаривать их громко вслух, как ты только что делал?
— Нет. Просто это иногда помогает делать их яснее. Отчетливей.
— Это еще помогает делать все гораздо опаснее для вас обоих. Я хочу, чтобы ты еще пообещал мне никогда больше не говорить при этом вслух.
— Ладно, дядя Аксель, — согласился я.
— Когда ты станешь старше, ты поймешь, насколько это важно, — сказал он и принялся настаивать, чтобы я вынудил Розалинду пообещать то же самое. Я не стал ему ничего говорить о других, потому что он и без того очень встревожился, но для себя решил, что их тоже надо заставить дать слово. Под конец он снова протянул мне руку, и мы еще раз очень торжественно поклялись хранить тайну.
В тот же вечер я рассказал о нашем разговоре Розалинде и остальным. Каким-то образом это наконец позволило отчетливо выразить то чувство, которое давно зрело во всех нас. По-видимому, все мы к тому времени уже совершили в тот или иной момент какую-нибудь оплошность и привлекли к себе любопытный или подозрительный взгляд. Столь пристальное внимание было достаточным предостережением каждому. Именно такие взгляды, непонимающие, но полные неодобрения, почти подозрения, уберегли нас от беды.
До этого мы не сговаривались о какой-то единой линии поведения, просто каждый в отдельности старался вести себя осторожно из чувства самосохранения. Однако теперь взволнованные настояния дяди Акселя соблюдать тайну резко усилили сознание угрожающей нам опасности. Она была не вполне отчетлива, но очень реальна. Наверное, стараясь внушить им серьезность предостережений дяди Акселя, я всколыхнул жившую в их умах тревогу, потому что возражений не последовало. Все они дали слово охотно, даже горячо, как будто были рады разделить это бремя на всех. Это стало нашим первым совместным действием, оно сплотило нас, сделало нас ГРУППОЙ, потому что отныне четко определялись наши обязанности по отношению друг к другу. Оно изменило нашу жизнь, явив собой начало коллективной самозащиты, хотя в то время мы этого не понимали. Главным тогда казалось только чувство общности…
А потом, почти сразу после этого события, в моей жизни произошло то, что затронуло всех: большое вторжение из Зарослей.
Как всегда, никакого плана борьбы с грабителями не было. Единственной организованной мерой явилось назначение определенных мест сбора добровольных отрядов различных округов. При объявлении тревоги всем здоровым мужчинам полагалось мчаться к штабу своего округа, где решалось, как действовать, в зависимости от места и размеров нападения. Такой метод был хорош для борьбы с небольшими группами врага, но ни на что большее не годился.
В результате, когда у Людей Зарослей появились предводители, которым удалось организовать настоящее вторжение, мы оказались без отлаженной системы защиты, способной его отразить. Поэтому они смогли, смяв маленькие отряды нашей добровольной милиции, широким фронтом продвинуться вперед и грабить в свое удовольствие. Серьезное сопротивление встретило их, только когда они забрались почти на двадцать пять миль в глубь освоенной территории.