Хизер: Я так и знала, что ты все неправильно поймешь. Ты иногда такая странная.
Я щурюсь на украшенную сердцами стену. Влюбленные могут потратить пять долларов на красное или розовое сердце с их инициалами, которое в День святого Валентина будет прикреплено к стене. Они выглядят крайне неуместно, эти красные кляксы на синем. Качки́ — прошу прощения, наши спортсмены — сидят перед стеной с сердцами и обсуждают новые романы. Бедная Хизер. «Холмарк» не выпускает открыток на тему разрыва с друзьями.
Я знаю, о чем она думает. У нее есть выбор: можно продолжать тусоваться со мной и заработать репутацию шизанутой, которая в один прекрасный день способна заявиться в школу с пушкой, или можно стать Мартой — одной из тех девочек, которые получают хорошие оценки, делают добрые дела и отлично катаются на лыжах. А что бы выбрала я?
Хизер: Когда ты преодолеешь этот этап и перестанешь считать, что жизнь — это полный отстой, не сомневаюсь, многие ребята захотят с тобой подружиться. Но ты не можешь просто так прогуливать уроки и вообще не показываться в школе. И что дальше? Будешь водиться с нарками?
Я: Это так-то ты пытаешься быть милой со мной?
Хизер: У тебя уже есть определенная репутация.
Я: И какая же?
Хизер: Послушай, мы больше не можем сидеть рядом за ланчем. Прости. Ой, и не стоит есть картофельные чипсы. От них у тебя краснеет лицо.
Она аккуратно заворачивает объедки в вощеную бумагу и отправляет в мусорное ведро. Затем идет к столу, за которым сидят Марты. Потеснившись, ее друзья освобождают ей место. Они заглатывают ее целиком, и на меня она даже не оглядывается. Ни разу.
Проспрягайте этоЯ прогуливаю урок; ты прогуливаешь урок; он, она, оно прогуливает урок. Мы прогуливаем урок, они прогуливают урок. Мы все прогуливаем урок. Я не могу сказать это по-испански, потому что сегодня не пошла на урок испанского. Gracias a dios. Hasta luego[2].
Вырезая сердцаКогда мы выходим из автобуса в День святого Валентина, девочка с белокурыми, почти белыми волосами начинает рыдать. «Анжела, я люблю тебя!» — написано краской из баллончика на сугробе вдоль парковки. Я не знаю, отчего плачет Анжела: то ли от счастья, то ли оттого, что сердечные желания не опишешь словами на снегу. Ее ненаглядный ждет с красной розой в руке. Они целуются на глазах у остальных. С Днем святого Валентина! Все это застает меня врасплох. В начальной школе День святого Валентина превращался в настоящий геморрой, потому что надо было дарить открытки буквально каждому в своем классе, даже парнишке, что заставил тебя вступить в собачьи какашки. Потом мамаша из родительского комитета вносила облитые розовой глазурью кексики, и мы обменивались маленькими сладкими сердцами с надписями: «Горячая крошка!» и «Будь моей!».
В средних классах праздник был загнан в подполье. Никаких вечеринок. Никаких обувных коробок с вырезанными красными сердцами для валентинок из ближайшей аптеки. Сказать кому-то, что он тебе нравится, можно было только с помощью наслоения из друзей типа: «Джанет велела мне передать тебе, что Стивен сказал мне, что Даги говорил, будто Кэром беседовала с Эйприл, и та намекнула, что у Сариного брата Марка есть друг по имени Тони, которому ты вроде бы нравишься. И что ты собираешься делать?»
В средних классах легче было почистить зубы колючей проволокой вместо зубной нити, чем признаться, что тебе кто-то нравится.
В общем потоке я иду к своему шкафчику. Мы все как один в пуховых куртках и безрукавках, а потому сталкиваемся и катимся, точно электрические автомобильчики на ярмарочном аттракционе. На некоторых шкафчиках я вижу приклеенные скотчем конверты, но особо не задумываюсь на данную тему, пока не обнаруживаю конверта на дверце собственного шкафчика. На конверте написано «Мелинда». Должно быть, розыгрыш. Кто-то приклеил к дверце конверт, чтобы выставить меня идиоткой. Я осторожно оглядываюсь через левое плечо, затем через правое, ожидая увидеть сборище мерзкой ребятни, тыкающей в меня пальцем. Но вижу только затылки.
А что, если все это взаправду? А что, если это от мальчика? Сердце замирает, ёкает и начинает громко стучать. Нет, не Энди. Его стиль определенно не назовешь романтичным. Возможно, Дэвид Петракис, мой напарник по лабораторным работам. Он исподтишка наблюдает за мной, когда думает, что я не вижу: наверное, боится, как бы я опять не сломала лабораторное оборудование или не упала в обморок. Иногда он дарит мне озабоченную улыбку. Так улыбаются собаке, которая может укусить. Все, что мне надо сделать, — открыть конверт. Это выше моих сил. Я прохожу мимо шкафчика и отправляюсь на урок биологии.
В честь Дня святого Валентина мисс Кин решает повторить материал о птичках и пчелках. Естественно, ничего такого, что можно применить на практике, никакой информации насчет того, почему вас сводят с ума гормоны, или почему у вас чуть что вспыхивает лицо, или как узнать, действительно ли кто-то прикрепил валентинку к вашему шкафчику. Нет, она реально рассказывает нам о пчелках и птичках. Записочки, свидетельства любви и измены, передаются из рук в руки, словно лабораторные столы — полосы скоростного движения на шоссе Купидона. Мисс Кин рисует яйцо с крошечным цыпленком внутри.
Дэвид Петракис изо всех сил борется со сном. Интересно, а я ему нравлюсь? Я его определенно нервирую. Он боится, что я могу испортить ему оценку. Но, может, он начинает потихоньку на меня западать? А оно мне надо? Я грызу ноготь большого пальца. Нет. Мне просто необходимо хоть кому-нибудь нравиться. Получить записку с сердечком. Я слишком сильно оттягиваю край ногтя, из-под него течет кровь. Я сжимаю палец, собирая кровь в круглую каплю, которая скатывается на ладонь. Дэвид протягивает мне бумажный платок. Я прижимаю его к ранке. Белые бумажные волокна расползаются и становятся красными. Мне не больно. Ничуточки. Больно только от ухмылок и взглядов, которые мелькают в комнате, точно крошечные воробушки.
Я открываю тетрадь и пишу Дэвиду записку: «Спасибо!» И пододвигаю к нему тетрадь. Он тяжело сглатывает, его адамово яблоко опускается и поднимается. Он пишет ответ: «Всегда пожалуйста». И что теперь? Я еще сильнее прижимаю к пальцу платок, чтобы сосредоточиться. На доске птенец мисс Кин вылупляется из яйца. Я изображаю мисс Кин в виде дрозда. Дэвид улыбается. Он пририсовывает у нее под ногами ветку и возвращает мне тетрадь. Я пытаюсь соединить ветку с деревом. Получается замечательно — гораздо лучше, чем все мои жалкие потуги в художественном классе. Звенит звонок, и, когда Дэвид собирает книжки, его рука касается моей. Я точно ошпаренная срываюсь с места. Я боюсь на него посмотреть. А что, если он думает, будто я уже прочла его открытку, но ничего не сказала, потому что ненавижу его всеми фибрами души? Но я ничего не могу сказать, потому что открытка может быть или розыгрышем, или подарком от другого молчаливого наблюдателя, затерявшегося в тени шкафчиков и дверей.
Мой шкафчик. Открытка все еще здесь, белый прямоугольник надежды с моим именем. Я отрываю конверт и вскрываю его. Что-то падает к моим ногам. На открытке два слащавых плюшевых медвежонка угощаются медом из одного горшочка. Я читаю открытку. «Спасибо за понимание. Ты душка!» И подпись красными чернилами: «Удачи!!! Хизер».
Я наклоняюсь посмотреть, что там выпало из конверта. Ожерелье дружбы, которое в приступе безумия я подарила Хизер в канун Рождества. Тупость тупость тупость. Как я могла быть настолько тупой?! Я чувствую, как внутри меня что-то трещит, это ребра сжимают легкие так, что становится трудно дышать. Спотыкаясь, я бреду по коридору, затем — по другому, пока не нахожу мою, и только мою дверь, не проскальзываю внутрь и не запираю ее, даже не утруждая себя тем, чтобы включить свет, а просто падая, падая с высокой горы на сиденье коричневого кресла, на котором я могу вонзить зубы в мягкую белую кожу запястья и плакать, точно ребенок, кем, в сущности, и являюсь. Я раскачиваюсь и бьюсь головой о стену из шлакобетонных блоков. Полузабытый праздник обнажил каждый застрявший во мне нож, каждую рану. Ни Рейчел, ни Хизер, ни даже глупому компьютерному гению — никому не могла бы понравиться сидящая внутри меня девочка — мое второе «я».
Пресвятая Дева приемнойБольницу Пресвятой Девы Милосердия я обнаруживаю совершенно случайно. Заснув в автобусе, я проезжаю торговый центр и решаю попытать счастья в больнице. Возможно, там я смогу узнать что-нибудь полезное из области медподготовки для Дэвида.
Мне здесь нравится, хотя интерес мой явно нездоровый. Практически на каждом этаже есть приемные. Чтобы не привлекать к себе внимания, я не сижу на одном месте и постоянно поглядываю на часы с таким видом, будто я тут по делу. Я боюсь, что меня поймают, но у людей вокруг и без того хлопот полон рот. Больница — идеальное место стать невидимкой, а еда в здешнем кафетерии лучше, чем в школьной столовке.
Самая ужасная приемная в отделении для больных с сердечными приступами. Она забита измученными женщинами, которые нервно крутят на пальце обручальные кольца и не сводят глаз с двери, ожидая появления знакомого доктора. Одна дама просто плачет навзрыд, и ей плевать, что у нее течет из носа на глазах у людей или что ее всхлипывания слышны даже у лифта. И рыдать она перестает только потому, что больше нет сил плакать. От всего этого бросает в дрожь. Я хватаю пару номеров журнала «Пипл» и поспешно ретируюсь.
Родильное отделение — опасная зона, потому что люди здесь счастливы. Они спрашивают меня, к кому я пришла, когда должен родиться ребеночек и кто роженица — мама или сестра? Если бы я хотела, чтобы мне задавали вопросы, то отправилась бы в школу. Я говорю, что мне надо позвонить папе, и улетучиваюсь.
В кафетерии очень круто. Он огромный. Здесь полно людей с пейджерами и университетским апломбом, в форменной одежде врачей и медсестер. Мне всегда казалось, что представители медицинской профессии должны быть фанатами здорового образа жизни, но эти ребята накидываются на вредную еду так, словно приехали с голодного острова. Горы начо, чизбургеров размером с тарелку, вишневый пирог, картофельные чипсы и прочее. Сотрудница кафетерия по имени Лола одиноко стоит у подноса с рыбой на пару и луком. Мне становится ее жаль, и я покупаю порцию рыбы. А еще я покупаю тарелку картофельного пюре с подливкой и йогурт. Я сажусь неподалеку от компании очень серьезных, хмурых седовласых мужчин, которые произносят такие длинные слова, что даже странно, как им хватает дыхания. Все очень официально. Приятно находиться рядом с людьми, которые говорят так, будто хорошо понимают, что делают.
После ланча я поднимаюсь на пятый этаж, в хирургическое отделение для взрослых, где посетители сидят, вперившись в телевизор. Я устраиваюсь так, чтобы видеть пост медсестры и парочку палат. Похоже, болеть здесь даже приятно. Врачи и медсестры ходят с деловым видом, но постоянно улыбаются.
Служащий прачечной толкает перед собой огромную корзину с зелеными больничными ночными рубашками (теми самыми, которые распахиваются на заднице, если вовремя не придержать полы) в сторону кладовой. Я иду за ним. Если кто-нибудь спросит, я ищу питьевой фонтанчик. Никто не спрашивает. Я беру ночную рубашку. Я хочу надеть ее на себя, а потом, забравшись под белое пикейное одеяло, лечь на белые простыни, которыми застелены высокие кровати, и уснуть. Дома я теперь сплю все хуже и хуже. Интересно, через сколько времени сестры догадаются, что я самозванка? И разрешат ли мне здесь отдохнуть пару дней?
По коридору несется каталка, ее толкает какой-то высокий накачанный парень. Рядом идет женщина, медсестра. Я понятия не имею, что не так с пациентом, но глаза у него закрыты, а повязка на шее пропитана кровью.
Я кладу ночную рубашку на место. Со мной все в порядке. Люди здесь действительно больны, это видно даже невооруженным глазом. Я направляюсь к лифту. Автобус скоро должен подъехать.
Битва титановНас вызывают к Самому Главному. Кто-то обнаружил, что я отсутствовала на занятиях. И что я не разговариваю. Начальство решает, что я скорее психически неуравновешенная личность, нежели преступница, и поэтому приглашает школьного психолога.
У мамы дергается уголок рта, так как у нее на языке вертятся слова, которые она не хочет произносить в присутствии посторонних. Папа непрерывно проверяет пейджер в надежде, что кто-нибудь позвонит.
Я пью маленькими глотками воду из бумажного стаканчика. Если бы стакан был хрустальным, я бы открыла рот и откусила кусочек. Хрум, хрум, ам!
Они хотят, чтобы я говорила.
«Почему ты молчишь?» «Ради всего святого, открой наконец рот!» «Мелинда, это ребячество». «Скажи что-нибудь». «Ты только делаешь себе еще хуже тем, что отказываешься нам помогать». «Я не знаю, почему она с нами так поступает».
Самый Главный громко откашливается и вмешивается в разговор.
Самый Главный: Без сомнения, мы собрались здесь, чтобы помочь. Давайте начнем с оценок. Мелисса, мы вовсе не этого от тебя ожидали.
Папа: Мелинда.
Самый Главный: Мелинда. В прошлом году ты была твердой хорошисткой, никаких проблем с поведением, практически никаких прогулов. А вот отчеты, которые я сейчас получаю… Ну что мы можем сказать?
Мама: В том-то и дело, что она ничего не хочет сказать! Из нее и слова не вытянешь. Она немая.
Школьный психолог: По-моему, в данный момент нам стоит рассмотреть развитие семейных отношений.
Мама: Она постоянно выделывается, чтобы привлечь наше внимание.
Я (мысленно): «А ты стала бы слушать? А ты мне поверила бы? Маловероятно».
Папа: Ну, тут что-то явно не так. Что вы с ней сделали? В прошлом году у меня была милая любящая доченька, но, оказавшись здесь, она замкнулась, стала прогуливать школу, спустила свои отметки в унитаз. Вы знаете, я играю в гольф с президентом школьного совета.
Мама: Нам без разницы, с кем ты там знаком, Джек. Мы должны заставить Мелинду говорить.
Школьный психолог (наклоняется вперед, смотрит на маму с папой): А у вас двоих, случайно, нет проблем в семейной жизни?
Мама использует недопустимую для приличной дамы лексику. Папа предлагает школьному психологу посетить жаркий, жуткий подземный мир. Школьный психолог успокаивается. Возможно, она понимает, почему я держу рот на замке. Самый Главный снова садится в кресло и начинает машинально рисовать шершня.
Тик-тик-тик. Из-за всего этого я пропускаю самостоятельные занятия. Свой тихий час. Сколько дней осталось до окончания школы? Я сбиваюсь со счета. Надо найти календарь.
Мама и папа извиняются. И исполняют песенку из шоу: «Как же нам быть? Как же нам быть? Нас только двое, и как же нам с ней, такой мрачной, унылой, жить? Ой-ей-ей, как же нам быть?»
В моем мысленном мире они вскакивают на директорский стол и исполняют добрый, старый степ. На них направлен свет прожектора. Вступает хор, и школьный психолог танцует с украшенной блестками тросточкой. Я хихикаю.
Стоп. Возвращаюсь в их мир.
Мама: И ты находишь это смешным? Мелинда, мы здесь говорим о твоем будущем, о твоей жизни!
Папа: Не знаю, где ты научилась валять дурака, но уж точно не дома. Возможно, это все здешнее плохое влияние.
Ш. П.: На самом деле у Мелинды тут чудесные друзья. Я видела, как она помогала девочкам, которые активно занимаются волонтерской деятельностью. Мег Харкатт, Эмили Бриггс, Шивон Фэлон…
Самый Главный (перестает рисовать): Очень милые девочки. И все из очень хороших семей. (Впервые за все это время он смотрит на меня и склоняет голову набок.) Они ведь твои подруги?
Почему они предпочитают тупить? И где они этого набрались? У меня нет друзей. У меня ничего нет. Я ничего не говорю. Я ничтожество. Интересно, сколько времени занимает поездка на автобусе до Аризоны?
ВОЗШМВременное отстранение от занятий в школе «Мерриуэзер». Такое вот для меня Наказание. Это прописано в моем договоре. Правду говорят люди, что не следует ничего подписывать, предварительно внимательно не прочитав. А еще лучше заплатить юристу, чтобы тот все внимательно прочитал.
Наш школьный психолог придумала договор после нашего междусобойчика в кабинете директора. В договоре перечислен миллион вещей, которые я в принципе не должна делать, и расписано, какие меня ждут наказания в случае, если я все же эти вещи сделаю. Наказания за незначительные нарушения типа опоздания на урок или неучастия в работе класса просто нелепы: они хотят, чтобы я написала сочинение. Поэтому я еще раз прогуливаю школу — и бинго! Я зарабатываю ВОЗШМ.
Это классная комната с белыми стенами, неудобными стульями и гудящими, как разбуженный улей, лампочками. Приговоренные к ВОЗМШ обречены сидеть, уставившись на голые стены. По идее, такая тоска зеленая должна или заставить нас смириться, или довести до сумасшедшего дома.
Сегодня наш сторожевой пес — мистер Шея. Он скалит зубы и рычит на меня. Думаю, он наказан за ту бодягу с проявлением нетерпимости, которую развел в классе. Со мной еще двое заключенных. У одного на бритом черепе вытатуирован крест. Он словно высеченный на склоне горы гранитный идол в ожидании резца, чтобы освободиться из каменного плена. Второй парнишка с виду совершенно нормальный. Правда, одет он как-то странно, но здесь это не тяжкое преступление, а незначительное правонарушение. Когда мистер Шея встает, чтобы приветствовать опоздавшего гостя, с виду нормальный парнишка сообщает мне, что он поджигатель.
Наш вновь прибывший компаньон — Энди Эванс. Мой завтрак превращается в соляную кислоту. Энди ухмыляется мистеру Шее и садится рядом со мной.