— Ничего!.. — усмехнулся Мадат. — Что случится с твоим домом? Не развалится небось!
— В доме должен быть хозяин, — угрюмо пробубнил Тарыверди. — На курсы мне нельзя…
Новраста, кончив заниматься самоваром, подошла к ним. Взглянула на залитое потом лицо мужа и звонко рассмеялась:
— Что это вы, товарищи, навалились вдвоем на одного?
— Мы записываем твоего молодца на шестимесячные курсы, которые скоро откроются в районе. Он там и грамотой овладеет, и политическое сознание обретет, — объяснил Мадат.
— Я согласна, пусть едет, — сказала Новраста, передернув плечами. — Вам виднее!.. Я согласна.
Тарыверди зло глянул на жену, заворчал:
— Не обращайте внимания на ее слова, товарищи… Она женщина, что с нее взять?.. В доме обязательно должен быть мужчина.
— Ничего, ничего, поезжай! — пропела Новраста и опять залилась смехом. Раз говорят — езжай.
Меджид сказал неуверенно:
— Поедет — станет человеком.
— Пусть едет хоть сегодня, — серьезно ответила Новраста. — Прямо сейчас, сию минуту, я согласна. Хочу, чтобы мой Тарыверди стал одним из первых в районе.
В сердце Тарыверди закралось сомнение: "Она хочет от меня избавиться!"
Мадат и Меджид, оставив в покое Тарыверди, заговорили между собой о предстоящем собрании сельчан, о необходимости как можно скорей организовать в Эзгилли колхоз.
Вдруг они услышали конский топот. Обернулись и сразу узнали всадника: это был Хосров.
Въехав во двор, Хосров соскочил на землю, поздоровался и протянул Мадату пакет. Конь Хосрова был в мыле, тяжело дышал, с губ его на землю падала белая пена. Меджид, увидев, что Хосров сменил милицейскую форму на форму уполномоченного политуправления, спросил:
— Как это понимать, Хосров? Вы перешли на новую работу? Чекист? Когда успели?..
— Да уже несколько дней как работаю. Оформлять меня начали давно, заполнил анкету, отдал товарищу Гиясэддинову… И вот в Баку утвердили…
— Растут люди, — заметил Мадат. — Молодец, Хосров, рад за тебя! Из Тарыверди, я думаю, тоже выйдет человек. Выдвигать людей из низов, из народа наша святая обязанность. Увидите, замечательных работников мы вырастим!
Хосров показал глазами на пакет:
— Очень серьезное дело, товарищ Мадат.
Мадат, отойдя в сторону, вскрыл пакет. Извлек из него листок бумаги, развернул — и лицо его сделалось белым как полотно.
Он читал адресованные ему строки:
"Товарищ Мадат! В районе произошло трагическое событие. Я только что вернулся из поездки по селам и узнал: ночью в деревне Чайарасы стреляли в Заманова. Срочно выезжаю…"
Письмо было подписано старшим уполномоченным политотдела района Балаханом.
Мадат некоторое время размышлял, затем спрятал письмо, обернулся к Тарыверди, махнул рукой:
— Хозяин, коня! Поскорей!..
Известие потрясло его. Ведь он сейчас в районе вместо Демирова. Несет ответственность за весь район!
"Нехорошо, нехорошо получилось, — думал он. — Уехал в отдаленные деревни и оставил без присмотра весь район… И вот жизнь преподносит горькие уроки…"
Мадат молча сел на коня. Посмотрел на Меджида: лицо того выражало полную растерянность.
— А как же я, товарищ Мадат? — спросил инструктор. — Мне тоже ехать?
Мадат распорядился:
— Вы останетесь здесь и проведете собрание. Ясно? Надо создать в Эзгилли колхоз, это очень важно.
Он протянул руку Меджиду. Тронул коня, выехал из ворот. Хосров последовал за ним. Через минуту их уже не было видно в деревне.
Меджид призадумался: "Странный он, этот Мадат. Легче летом в зной достать лед, чем выведать у него что-нибудь. Узнал про быков Тарыверди — молчит, сразу ничего не сказал мне. Получил пакет — помрачнел, опять я ничего не знаю. Как с таким человеком держать себя?.." Он приказал Тарыверди:
— Вечером собери людей. Пусть придут к твоему тестю Намазгулу-киши. У него дом большой. Если будут спрашивать, в чем дело, отвечай: дело очень важное. Понял?
— Понял. Будет исполнено, товарищ Меджид.
— И еще… — сказал инструктор. — Возьми моего Серого и попаси где-нибудь на лужайке. Прямо сейчас, не теряя времени… Кроме того, к вечеру накоси пару мешков свежей травы, чтобы ночью Серый не голодал.
— Все сделаю, как ты сказал, товарищ Меджид!
Через минуту Тарыверди уже вел его жеребца, резвого мышастого трехлетка карабахской породы, к воротам. Крикнул Новрасте:
— Ай, гыз, пошли, поможешь мне! Новраста отмахнулась:
— Ты что — ребенок?! Сам не управишься? Мне некогда, я занята по дому.
Тарыверди насупился, сказал твердо:
— Ребенок я или взрослый, но ты дома не останешься!.. Идем!.. Живей, живей, ай, гыз!
Новраста, не желая ругаться с мужем при госте, направилась к воротам. Тарыверди прихватил с собой веревку, серп и вышел со двора, держа коня в поводу. Новраста покорно следовала за ним.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Тарыверди было три года, когда мать его Махтабан, обездоленная вдова, пошла в услужение в дом богатого сельчанина Намазгулу-киши. Спустя семь лет мать внезапно умерла, Тарыверди же так и остался жить в доме Намазгулу-киши. Он был шустрый, расторопный мальчуган, помогал хозяину по дому, смотрел за скотиной, летом пас его овец. Рано, лет тринадцати, начал заглядываться на хозяйскую дочку Новрасту. Он привык считать дом Намазгулу-киши своим и не помышлял никуда уходить от него.
Так прошло еще несколько лет.
От Намазгулу-киши не укрылись игривые отношения его юной дочери и подросшего батрака. Постепенно в нем укрепилась мысль:
"По нынешним временам выгоднее иметь зятем бедного батрака, чем человека богатого. Если Тарыверди станет мужем Новрасты, я всегда в трудную минуту, не дай, конечно, аллах, смогу сказать: "Я труженик, вот мои мозолистые, жилистые руки, а зять мой — бывший батрак!.."
Приняв в душе твердое решение породниться с бедняком, он однажды завел разговор с женой:
— Послушай, Нурджахан, пора нам выдавать дочь замуж. Самое время. Знаешь, если кипящее молоко вовремя не снять с очага, оно убежит. Я подумал: лучшего зятя, чем Тарыверди, нам не сыскать. Он для нас и нукер, и ключ к двери сердца новой власти.
Нурджахан всплеснула руками:
— Что ты говоришь, Намазгулу?! На нас аллах разгневается, если мы отдадим нашу беляночку Новрасту этому бездомному бедняку. Опомнись!
— Сам аллах за это, жена. Аллах хочет, чтобы дочь Намазгулу, сына Аллахгулу, вышла замуж за Тарыверди, сына батрака-косаря Мами и вдовы-беднячки Махтабан. Это его воля, он послал нам зятя. Мы должны смириться, не перечить божьей воле.
— Позор!.. Как можно привить нашу кость к кости бездомной собаки?! Опомнись, киши, опомнись!..
— Время трудное, жена. Кто сейчас думает о костях?! Сейчас каждый должен думать о своей голове. У человека главное — жизнь. Сейчас это наша забота… Соображай, жена!
— Выходит, мы теперь должны жить в тени этого Тарыверди?! Выходит, теперь мы должны прятаться у него под крылом?! Да разве может гора укрыться в тени куриного яйца?! Не понимаю тебя, Намазгулу, где ты ищешь тень?! Если бы это был хоть кто-нибудь из начальников, которые наверху. Тогда еще куда ни шло…
— Тарыверди — лучше, — настаивал на своем Намазгулу. — Нам нужен щит… Ты понимаешь, что такое щит, жена?
— Понимаю, все понимаю. Хочешь принести в жертву себе, своему благополучию родную дочь.
Намазгулу решительно хлопнул ладонями о колени:
— Иначе не будет, жена! Другого выхода у нас нет. Я все обдумал, все взвесил. И я пришел к выводу, что этой жертвы требует время. Такова наша судьба, против нее идти нельзя.
И Новраста стала женой Тарыверди. Намазгулу-киши помог зятю починить, привести в порядок убогую хижину, оставшуюся ему от отца, батрака Мами. Молодые стали жить отдельно.
Тесть поучал зятя:
— Ты, милочек, должен жить в лачуге своего родителя. Пусть твоим самоваром будет вот этот измятый, видавший тяготы кочевой жизни самоваришко. Ничего… Пусть твоим одеялом будет вот этот старенький грубый палас. Ничего… Раз ты батрак, кричи так, чтобы тебя за пять верст было слышно: "Я — батрак!.. Я бедняк Тарыверди, сын бедняка Мами!.."
— Я тоже так считаю, дядя Намазгулу. Я с вами согласен. Мудрые слова! поддакивал зять.
— Вот и молодец, сынок. Кроме того, ты должен быть всегда на виду, всюду совать свой нос. Первым делом вступи в эту самую… партию. Кто в нее вступает — становится человеком. Ты тоже вступи, стань человеком. Я тебя заверяю: если у тебя есть голова на плечах, через три — пять лет ты станешь видным начальником. Сейчас время батраков и бедняков! — Говоря это, Намазгулу-киши вздыхал: — Ничего не поделаешь… Жизнь — это горная дорога: то спуск, то подъем. В нашей жизни человек как на колесах. Один едет в гору, другой — с горы. Ясно тебе, понимаешь, сынок?
— Понимаю, все понимаю.
— Понимаешь, да не сразу — с запозданием, — сокрушался тесть. — Зелен ты пока еще, зелен… Созревать тебе поскорей надо, Тарыверди.
Тяжелые тумаки Намазгулу-киши сделали в свое время свое дело: Тарыверди приучился к повиновению.
— Всегда, везде и во всем будь сообразительным, — наставлял тесть зятя. Понял, сынок?
— Понял, понял. Чего тут не понять? Все ясно. Сообразительным надо быть…
— Нет, ничего ты не понимаешь, — вздохнул Намазгулу-киши. — Учись, дорогой, учись!.. Учись у жизни. Пойми наше время. Не будь простаком, очнись!.. Тебе говорят: грамота, — учись. Говорят: книги — читай. Говорят собрание, — иди, не пропускай. Понял, сынок? Вот так надо жить. Теперь ты наш сын. Была у нас одна-единственная дочь, которую мы берегли как зеницу ока. Отдали ее тебе. Остался у нас один малый сынок — Оруджгулу. Считай, он тоже твой, в твоей тени теперь будет жить. Не скоро он будет нашим кормильцем. Говорят, пока жеребенок станет крепким конем, хозяин его ноги протянет. Верно я говорю, сынок?
Можно ли было не поддакивать такому мудрому ласковому тестю? И Тарыверди поддакивал:
— Верно, дядя Намазгулу, верно. Все правильно говорите, согласен с вами. Мудрые слова!
— Вот так-то, сынок… Запомни, непросто жить на этом свете. Ты сам видишь, как я тружусь, работаю, как лезу вон из кожи. А разве враги не называют меня кулаком?.. Недавно пошел к Гаджи, он приходится дядей прокурору Дагбашеву, брат его отца… Говорю ему: "Помоги, Гаджи, болтают про меня всякое, хотят моей погибели!.." Смотрю: Гаджи и сам какой-то жалкий, испуганный. Однако Гаджи есть Гаджи, у него есть защита, есть на кого опереться. Спрашиваю: "Что с тобой, Гаджи?" Говорит: "Болен я, даже на улицу не выхожу погреться на солнышке, худо мне…" А я ему: "Все на свете меняется, не вечно снег идет, не вечно мерзнут ноги…" Сказал он мне: "Поговорю с племянником, ни о чем не беспокойся…" Он ведь дядя прокурора, большого человека. Конечно, я ходил к нему не с пустыми руками.
— Разумеется, — вставил Тарыверди. — С пустыми руками к Гаджи идти бесполезно. Я его знаю.
— Видишь каков он — этот Гаджи. И какого имеет племянника! Прокурор — не шутка. Хоть сам нездоров, но голова в порядке, хорошо варит. Словом, помни: сейчас твое время. Не будь простофилей. Не зевай! Встряхнись!.. Двигайся, действуй!
— Понимаю, понимаю! Я все понимаю! — твердил Тарыверди. — Мудрые слова, дядя Намазгулу.
— Понимать, может, и понимаешь, — вздыхал тесть, — да толку что? Не ловок ты, странный. Удивляюсь тебе.
Неизвестно, что Тарыверди понимал, что не понимал, но жену свою, Новрасту, он, ему казалось, понимает хорошо. Ее он ни на минуту не выпускал из поля своего зрения. Любил. До безумия. И ревновал.
Вот и сегодня, едва увидел гостей, его забрали сомнения: "Чего это к нам опять приехал инструктор Меджид? Может, Новраста его притягивает?!" Когда же Меджид поручил ему пойти попасти Серого, его подозрения еще больше усилились.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Когда муж и жена вернулись домой, Меджид начал заигрывать с Новрастой:
— Ай, гыз, согласен подарить тебе моего Серого. Ты правильно сделала, что села на него. К чему утомлять ножки ходьбой?.. Эй, Тарыверди, хочешь, я подарю Серого моей сестре Новрасте?
Тарыверди нахмурился:
— У отца твоей сестры только свиней да птичьего молока нет в доме, буркнул он угрюмо. — Зачем ей твоя лошадь?
— Эх, Тарыверди, ничего ты не понимаешь! — весело продолжал гость. Подарок отца — это одно, а подарок брата — совсем другое.
Новраста заулыбалась:
— Большое спасибо тебе, братец Меджид! Да хранит тебя всегда аллах! Хороший ты человек.
Меджид подошел, помог женщине слезть с лошади. Затем провел ладонью по крупу Серого, обернулся к хозяину дома:
— Эй, Тарыверди!.. Что с конем? По-моему, на нем скакал сам дьявол. Почему Серый такой взмыленный? Он едва стоит на ногах.
— В чем дело, товарищ Меджид? Что там еще? — недовольно отозвался Тарыверди. — Опять я виноват! Мы как будто ни у кого не одалживали денег, а с нас долг требуют.
— Дорогой мой, посмотри сам: Серый весь мокрый — хоть выжимай его. Скажи правду, Тарыверди, куда ты скакал на нем?
— Куда я мог скакать? О чем ты говоришь? Подумай сам, ведь я был не один, с женой. Мог ли я бросить ее одну в лесу?..
— Может, все-таки удрал от Новрасты? Скажи правду. Чувствую, ты обманываешь меня.
— Нет. Вместе ушли, вместе пришли. Я Новрасту одну не брошу. Лес — это лес.
— Новраста, сестрица, так ли это было? — спросил Меджид. — Признайся. Где ты, Новраста?! Ай, гыз!
Женщина была за домом и не отозвалась. Меджид, сокрушаясь, продолжал ходить вокруг коня.
— Нет, Тарыверди, ты не проведешь меня! — сердился он. — Посмотри, на кого похож мой Серый. Даже голову не держит, вот-вот упадет. Сознайся, ты скакал на нем и загнал.
— Ай, товарищ Меджид, клянусь аллахом, меня даже мой хозяин Намазгулу не притеснял так, как притесняешь ты. Что тебе надо от меня, дорогой? Я сделал добро тебе и твоей лошади, попас ее, а ты недоволен. Странные люди!.. Удивляюсь, что ты ко мне привязался? Сразу, как приехал, начал! То не так, это не так. Теперь вот лошадь!..
Меджид решил не ссориться с Тарыверди и умолк. Навалил перед Серым гору травы, привязал поводья к изгороди.
Новраста зажгла маленькую керосиновую лампу, повесила ее над тахтой на веранде.
— Что будешь кушать, братец Меджид? — спросила она, с деланным смущением отводя глаза в сторону. — Что твоя душа хочет?
— Гыз, почему Серый в таком виде? — поинтересовался Меджид. — Скажи мне правду.
— Разве ты, братец, не хотел подарить мне Серого? — ответила вопросом на вопрос хитрая женщина.
— Но что с ним?
— Это знаем я и он, твой конек…
— Серый — твой, дарю его тебе. Но кто скакал на нем? Прошу тебя, сестрица, скажи, умоляю!
— Я скакала.
Лицо Меджида расплылось в широкой улыбке, он хлопнул в ладоши, воскликнул:
— Сто таких коней, как Серый, не жалко принести в жертву моей милой сестренке Новрасте!. — Затем обернулся к хозяину: — Все, Тарыверди, не будем больше ссориться. Ну, не хмурься, не хмурься… Ты почему такой сердитый?
Сидевший на тахте Тарыверди отвел глаза в сторону и промолчал. Он был мрачнее тучи.
Новраста налила воды в самовар, разожгла его. Затем поймала в сарайчике молодую курицу, принесла на веранду. Меджид, чувствуя себя в этом доме свободно, как хозяин, сам зарезал птицу.
— Приготовь чихиртму, гыз, — попросил он. — Но Тарыверди не получит ни кусочка! Вернусь с собрания — мы с тобой вдвоем попробуем эту курочку.
Новраста поставила казан на очаг и начала проворно ощипывать курицу.
— Тарыверди, ступай в деревню, собери людей, скажи — собрание будет, распорядился Меджид, Тарыверди отмахнулся:
— Я один не пойду. Меня никто слушать не станет. Вдвоем пошли, товарищ Меджид.
Меджид мысленно обругал строптивого мужика. Но делать было нечего. Они вдвоем вышли со двора.
Тарыверди сразу же начал горланить:
— Эй, люди!.. Эй, ребята!.. На собрание!.. Все к дому дяди Намазгулу!.. На собрание!.. Эй, на собрание!.. Из домов послышались голоса:
— В чем дело, дорогой?..
— Ты что орешь, Тарыверди, людей пугаешь?! Что случилось?.. Куда ты зовешь нас?..
Тарыверди не переставал кричать:
— Э-э-эй!.. На собрание!.. На собрание!.. Из района приехал инструктор!.. Все на собрание!.. Ему отвечали:
— Я давно уплатил налог!.. Какое может быть еще собрание?.. Что там еще надо от меня?! Тарыверди объяснял:
— Ничего от тебя не надо!.. Ничего от тебя не требуют!.. Только приди на собрание!..
— Зачем же мне идти, если собрание — дело добровольное? — упорствовал крестьянин.
— Добровольное, — значит, людей слушать не надо?! — кричал Тарыверди. Эх, темный народ!..
Он проворно залез на плоскую крышу невысокого дома, вновь заголосил:
— Люди, на собрание!.. Эй, тетка Гюльэтэр, и ты иди на собрание!.. Все, все — к дому Намазгулу-киши!..
Старая Гюльэтэр недоумевала:
— Какое может быть собрание в темноте?!
— Не бойся, там будет лампа, — успокаивал ее Тарыверди. — Специально для тебя зажгут.
— "Лампа, лампа"… — ворчала старая женщина. — А как я пойду в темноте к дому Намазгулу-киши?! Еще ноги сломаю.
— Ничего, одни ноги сломаешь — другие вырастут! — смехом отвечал Тарыверди.
Затем он взобрался на крышу другого дома, позвал:
— Эй, дядя Гумбатали, на собрание!
— А что случилось, сынок?
— Приходи — узнаешь!
— Ох, беда! Встанет твой комсомол и будет говорить три часа. Уснем!
— А ты перехитри его — сам возьми слово и говори четыре часа!.. И не заснешь!..
— Да кто же нам позволит болтать столько времени, дорогой?! Да и где нам найти столько слов?! Клянусь аллахом, сколько я ни стараюсь — не могу найти ни одного словечка для собрания! Ничего не приходит в голову. О чем говорить?.. И так, без слов, все ясно, каждый о каждом все знает!.. Вот говорили вы — курсы для грамотности. Ничего из этих курсов не получилось. Живем-то как? Сегодня здесь, завтра — там! Мы ведь кочевники… Стал и учитель кочевать с нами, а что вышло?.. Ничего!.. Кто учится играть на зурне в шестьдесят — заиграет лишь на том свете!.. Верно ведь, сынок?.. Так дайте нам спокойно умереть, не мучайте!..