Мама стала зачем-то рассказывать, как у нее самой проходят месячные, мол, это не так страшно, но Римма удивилась – к чему все это? Она ведь не сказала: Мир устроен несправедливо, потому что у женщин бывает менструация, – ей же объяснили, зачем это нужно, она не дура, понимает.
Она всего-навсего имела в виду: мир устроен несправедливо, потому что менструация будет у нее, у Риммы.
Тем более она вообще не собиралась рожать детей – и потому легко отказалась бы от тонко устроенного и хлопотного женского репродуктивного аппарата.
Хорошо, я не чувствую себя девочкой, думала она, ну мальчик из меня тоже вряд ли получился бы. Но это как-то несправедливо – не быть ни девочкой, ни мальчиком, и при этом пять дней в месяц париться, чтобы в сумочке были нужные прокладки и не протекло на одежду.
Римма не чувствовала себя девочкой, но, разумеется, вела себя как девочка – особенно на работе. Одевалась как девочка, улыбалась как девочка, читала женские журналы, красилась и душилась, а однажды, чтобы почувствовать себя настоящей девочкой, даже купила автозагар, точнее, «автобронзат», как значилось на ценнике. Но понимала – не то. Загорелая или нет, одетая так или этак, она все равно не совпадала с девочками из рекламы, с покупательницами в молодежных магазинах, с героинями женских сериалов.
А вот с японскими анимешными девочками – глаза на мокром месте, палец на спусковом крючке – совпадала стопроцентно.
Каждый день ходила в офис, улыбалась Сазонову, мечтала, что сделает карьеру, будет у нее не девятьсот, а полторы, дальше – две, а нет – уйдет с повышением в другую компанию или в соседний департамент. К тридцати станет хорошим менеджером, возьмет ипотеку, купит квартиру, к сорока получит свой отдел в цветных металлах или в нефтянке – и будет у нее все хорошо, пока нефть не кончится или мировые цены не упадут.
Эта схема была убедительной, выверенной по рекомендациям журнала «Компания» и сайта e-xecutive. Римма не сомневалась: так все и будет.
Но каждый раз, когда она пыталась представить себя вот этой сорокалетней успешной женщиной, начальницей отдела, с квартирой-машиной-дачей, – ничего не выходило. Получался тот же Сазонов, только поменьше ростом и постройней, не в костюме, а в дорогих туфлях, фирменных джинсах и пиджаке из бутика.
Выходило, что это она и есть в свои будущие сорок лет.
32. Девяносто секунд
Знаешь, Димон, когда я пьяный, у меня отлично стоит. Жалко только, что при этом я быстро кончаю. Хотя в этом есть и своя прелесть – отстрелялся и на боковую. Я всегда считал, что девушка и сама себя развлечь может. Чай, руки не отсохли, верно ведь?
Был бы чемпионат по эротической скорострельности – у меня были бы хорошие шансы. Хотя, знаешь, мне пришла в голову мысль: мой брат мог бы побить мой рекорд.
Представь себе, вот он сидит в своей «тойоте», пытается успокоиться, руки до сих пор дрожат. Даже музыку не включает. Дух переводит. Пятнадцать минут назад он установил свой личный рекорд: кончил за девяносто секунд. Как школьник.
Думает: Эх, вот Косте бы рассказать, он бы оценил. Но Костя улетел куда-нибудь на Мадагаскар, а мне Никита, конечно, не догадается позвонить. Ну я же алкаш, пьянь, дурную траву с поля вон, куда ему со мной!
Вот Никита и сидит один, сидит и вспоминает, как все случилось.
Месяц назад в туалете гламурного японского ресторана ему в голову пришел удачный образ. Сказал Косте «это какая-то женщина из омута» – и так оно и осталось, разделилось. Отдельно – Даша, двадцать два года, сережка в брови, скобка в языке, Пауло Коэльо на книжной полке. Отдельно – женщина из омута, глубинная Дашина сущность, являющая себя только на пороге глубокого оргазма. Волны, колыхания, колебания, утробный вой и обильная влага – вот спутники женщины из омута, древней Дашиной ипостаси, до которой Никита смог дотянуться с помощью своей яшмовой флейты. Он спрашивал себя: не спит ли эта женщина из омута в сокровенной глубине каждой девушки, каждой праведницы и потаскушки, дурнушки и красавицы? Будь Никита моложе, он мог бы потратить всю жизнь на поиски ответа, а так ему оставалось только благодарить судьбу за удивительный дар, который принесла ему Даша.
Конечно, Никита понимает, «женщина из омута» – только метафора, образ внезапно распахивающейся Дашиной сексуальности. И вот сегодня он впервые обнаружил следы этой метафоры в Дашиной повседневной жизни, в будничных телесных практиках.
(Вот тут я, кажется, разошелся, говорит Мореухов. С чего бы Никите знать такие умные слова? Я и сам их почти забыл, вспомнил только потому, что перетащил архив «Художественного журнала» в туалет. Бумага, правда, неудобная – зато понтово. Ну, в общем, неважно, какими словами Никита рассказывает эту историю. Важен сюжет: в результате исследовательской работы над темой «Где же у моей любимой тело и есть ли у нее что-нибудь еще?» мой сводный брат оказался там, где оказался.)
Неделю назад мама устроила Дашу работать в контору какой-то своей однокурсницы. Секретаршей или офис-менеджером – короче, на работу с минимальной зарплатой и единственным требованием: быть на месте с десяти до семи. Минус шестьдесят минут на обед, но ни минутой больше.
Иными словами, прощай, утренние визиты в выхинскую квартиру! А бедный Никита так привык к ним за последние три недели!
Встречаться вечером оказалось намного сложнее: то сдвигалась деловая встреча, то начинала названивать Маша, а то и у Даши находились какие-то важные дела – короче, наши любовники не виделись уже неделю, и сегодня Никита решил специально заехать за Дашей днем. Видать, надеялся, что где-то рядом с ее офисом обнаружится гостиница, где они смогут провести час без всякого обеда.
Разумеется, ничего у него не вышло: гостиницы поблизости Даша не знала, знала только отличный ресторан, в который давно собиралась сходить. И, разумеется, она хотела есть, потому что убежала с утра не позавтракав.
Пришлось Никите вести ее обедать, что же еще ему оставалось?
Ресторан в самом деле был отличный – по крайней мере, если судить по ценам. Никита даже не ожидал, что в стороне от «золотой мили» и Бульварного кольца можно обнаружить такое дорогое меню. Народу, к счастью, было немного: можно сказать, в зале они сидели вдвоем, если не считать официантов и пары лысоватых мужчин в мятых дорогих костюмах, пивших в два часа дня водку у стойки бара.
Достойные люди, к слову сказать. Мне такие нравятся.
Мужиков Никита, разумеется, вообще не заметил, поскольку выяснилось, что Даша ходит на работу в черном обтягивающем платье.
– У нас дресс-код, – буркнула она. – Грудь прикрыта, колени закрыты, руки выше локтя тоже. Пришлось это старье надеть, я его в школе носила. Было готично. Как видишь, я тогда была килограмм на семь худее.
И в самом деле: платье плотно облегало Дашино тело. Как художник – то есть бывший художник – должен тебе сказать, что черное обтягивающее платье на девушке, склонной к излишней полноте, производит удивительный визуальный эффект. Черный цвет, как известно, стройнит – а обтягивающее платье подчеркивает все детали фигуры.
Представим для большей выразительности, что Даша не носила нижнего белья. По крайней мере, под обтягивающее готичное платье, надетое ради дресс-кода.
Ну да, соски торчат, это конечно. Но это еще ерунда. Главное – все складочки подчеркнуты и усилены; бока, бедра, живот – в таком наряде Дашина плоть становится даже рельефней, чем если бы Никитина возлюбленная была вовсе голой.
Ну и грудь, конечно. Ткань натянута, словно кожура на созревшем фрукте. Не могу придумать, на каком – слива, персик? Они недостаточно черные. По цвету годится баклажан, но баклажан все-таки овощ. И совсем не эротичный.
Иными словами, все в целом представляло собой зрелище непристойное, как публичная мастурбация.
(При этих словах я, конечно, представляю себе Бренера, а Никита – какую-нибудь девку. Соответственно, здесь в виду имеется девка, а не Бренер, потому что я пытаюсь описать, как видел Дашу Никита.)
Итак, они сидят друг напротив друга. И каждое Дашино движение отдается по всему ее телу слабым колыханием плоти, и тесное черное платье только усиливает его. И где-то между булочкой с маслом и закуской Никита узнает это колебание – после чего полностью теряет интерес к еде, питью и разговору.
Впервые он видит, как женщина из омута подмигивает ему среди бела дня. Поднести ложку ко рту, поправить салфетку, сесть поудобней, нагнуться, оглянуться, поднять голову – любой жест кажется знакомым, напоминает предоргазмические колыхания плоти, неподвластные Даше, неподконтрольные ей.
Теперь Никите ясно: Дашино тело ей не принадлежит, оно – владения женщины из омута.
Я думаю, подобные чувства испытал Моисей, когда горящий куст заговорил с ним голосом Бога. Да, сегодня в ресторане Никита испытал смесь восторга и ужаса, настолько непереносимую, что предпочел свести ее к банальному вожделению.
Сейчас, сидя в машине, он повторяет про себя: Я так хотел ее трахнуть, что чуть не сошел с ума.
Это, конечно, не совсем точно. Мы-то с тобой, Димон, образованные ребята, мы понимаем, что вся эта история не про «трахнуть», а про Реальное, Воображаемое и Символическое. Подробности, которые вы постеснялись спросить у Лакана, спросите у Жижека.
Сам-то Никита никогда не читал таких умных книг. Некогда было, находились дела поважней.
Но в выдержке ему не откажешь. Он терпеливо ждет, пока Даша доест, и только потом перегибается через стол и говорит:
– Даша, я больше не могу. Пойдем отсюда быстро, или я трахну тебя прямо здесь.
Даша улыбается, поводит плечами (этот жест Никите тоже о многом напоминает) и шепчет:
– Ты бы раньше сказал, а то сидишь сам не свой. Не волнуйся так – найдем сейчас какое-нибудь подходящее место.
Подходящее место они ищут минут, скажем, семь – поверь, Димон, для Никиты это очень длинные семь минут. Возможно, их даже надо приплюсовать к девяноста секундам, потраченным моим братом на половой акт как таковой.
Честно говоря, я не хочу придумывать, где Никита трахает свою любовницу. В машине или в туалете, может, в подъезде. Я бы, конечно, хотел – на свалке, но это все-таки вряд ли.
Ну вот, дрожащей рукой Никита застегивает брюки, Даша оправляет платье (не то, чтобы мокрое насквозь, но все-таки изрядно влажное), смотрит на часы и говорит:
– Пока, милый, я побежала, а то у меня перерыв заканчивается.
И тут Никита не выдерживает.
– Слушай, – говорит он, – ну ее на хрен, эту работу. Давай я тебе квартиру сниму и денег каких-нибудь буду давать… ну, пока ты себе что-нибудь подходящее не найдешь…
Никита говорит все это, а руки его по-прежнему теребят только что снятый презерватив, и Никита глядит на него, словно разговаривает со своей высыхающей спермой, а не с Дашей, которая смотрит на него… как? С благодарностью? Злорадством? Торжеством? Удивлением?
Никита не знает, он не может отвести глаз от собственных пальцев, мнущих и растягивающих розоватый резиновый цилиндрик.
И вот он сидит в машине и повторяет: это не любовь, не вожделение, не похоть – это морок.
И остается у Никиты единственная надежда: морок иногда рассеивается.
Здесь самое важное, резюмирует Мореухов, – слова «морок» и «женщина из омута». Это, собственно, мои слова, ведь в нашей семье я отвечаю за подводную нечисть и туманные колдовские видения. Потому мне так нравится придумывать эту историю – про Никиту, Дашу, «женщину из омута». Наверное, я вижу в этом сюжете потенциал для фильма нуар с его роковыми женщинами и доверчивыми прекраснодушными лохами.
Непонятно, правда, насколько Никита подходит на эту роль, – ну ничего, поживем-увидим. В любом случае всегда можно сварганить из этой истории порнографический фильм. Или комикс.
Димон, скажи мне как фанат комиксов бывшему художнику, существуют интеллектуальные порнушные комиксы? Давай сделаем, а? Издадим анонимно, заработаем кучу денег!
33. Не СПИД и не рак
Нелегко признаться себе, что твой ближайший друг – алкоголик. Звезда курса, человек, который в шутку придумал себе псевдоним Самый Талантливый Художник Нашего Поколения (тм) и чуть было не организовал в каком-то сквоте одноименную выставку. Самый юный участник всех заметных художественных проектов середины девяностых. Герой-любовник, друг-собутыльник, знатный тусовщик, свой парень, светский лев, персонаж ХЖ и МК, да просто – Сашка Борисов, ну, потом еще придумал себе фамилию Мореухов, хрен разберет зачем, там какая-то телега была, типа в честь знаменитого подводника, героя войны. Кто же не знает Сашку, помнишь, мы нажрались с вами, еще Виталик был, нажрались – прошли маршем по улице, распевая «Все идет по плану». Кто же не помнит Сашку, а что с ним сталось, чего-то давно не слышно, неужто спился? Не сторчался, нет? Разве не на коксе? Просто спился? И чего, с концами, да? А ты давно его видел? А если зашиться? А к наркологу обращаться пробовали? А мне говорили, есть одна бабка, один дедка, репка, кошка, мышка, внучка, жучка. Тянут-потянут, вытянуть не могут, руки опускаются, ну его, пускай сам, нам-то что, у нас своя жизнь, у него своя, в конце концов – это же не болезнь, а если болезнь, то не СПИД и не рак, тут он сам виноват, пусть и выкручивается сам. Да я видел его на прошлой неделе, он вроде зашился, был нормальный совсем, только зуба переднего нет, ужас какой, а ведь был красавец, помнишь, все девки по нему сохли, ни одной не пропускал, похудел страшно, осунулся, но вроде трезвый был, нормальный, только пургу какую-то нес, я сказал: Мне бежать надо, – сил не было слушать, бред какой-то.
Это всегда так, Димон-то знает, после выхода из запоя, первое время. Голова не соображает, нервы ни к черту, так что тут главное никуда его не пускать, сидеть с ним, разговаривать, разговаривать, ну то есть слушать, потому что слова не дает вставить, гонит, гонит что-то, рассказывает, как оно было там.
– Представляешь, Димон, она была как Мэгги Чун из «Любовного настроения», такая красавица, я даже подумал, мне примерещилось, мы с ней посидели на скамейке, выпили немного, она дальше пошла, а я добрался до дома, а то думал – вообще все, кранты, сдохну в сугробе, в десяти шагах от магазина, представляешь, а? Да, я вот тоже думаю – откуда китаянке здесь взяться, особенно Мэгги Чун. Она если бы в Москву приехала, об этом во всех газетах было бы, все-таки звезда. Ну и по-русски она не понимает, а мы о чем-то говорили, не помню о чем, я вообще ничего не помню, ну, кроме обычного, ты знаешь, рыбы, коряги, темная вода, руки эти ко мне тянутся, не хочу вспоминать.
Если твой ближайший друг алкоголик, ты никогда не выключаешь телефон на ночь – потому что может позвонить. Из ментовки. Из Выхино, из Медведково, из Кузьминок, с другого конца города, сам не зная откуда, заплетающимся языком, избитый, умирающий, твердя что-то про воду, рыб, удушье, – и едешь к нему, тащишь в тропаревскую квартиру, где дверь запирается, только если хозяин трезв, подтираешь блевотину, меняешь одежду, суешь под душ, звонишь Тигру Мраковичу, капельница, физраствор и воды побольше.
– Конечно, я пьянь, алкаш, что ты мудохаешься со мной, зачем я тебе нужен, а? Может, ты голубой, а, сознайся? Ладно, ладно, шучу. Я знаю, мы друзья, все нормально, я закодируюсь на этот раз, зашьюсь, брошу пить, насовсем. Понимаешь, мне все время кажется, я могу как нормальные люди: по пивку, джин-тоник, «Отвертка» там, Очаковский завод. Помнишь, как мы пили когда-то с Соней Шпильман, матерью моих нерожденных детей? И ничего, все нормально было. Я когда начинаю, думаю: главное – водки не пить, и все будет нормально. А потом, потом я уже не помню, как оно получается. Помню, я ментов на деньги развел, а потом меня какой-то гопник отметелил, а потом я купил водки, а потом помню только вот эту скамеечку и Мэгги Чун. Ты знаешь, она была такая красивая, я подумал, это смерть моя пришла. Я ведь имею право на красивую смерть, заслужил, верно? О чем все-таки мы с ней говорили, не знаешь?
Может, я в самом деле голубой, а? Ну да, конечно, жена, дочка, а мужчины мне никогда не нравились. Хотя с женой все равно в разводе, а что до мужчин – ну так, может, это я сам себя обманываю? Уж сколько раз давал себе слово – не буду больше с Мореуховым связываться, пусть выплывает, как хочет, из своей темной воды. А вот, гляди, не получается, опять я сижу здесь, в этой засранной, заблеванной квартире, держу его за руку, слушаю похмельный бред про Мэгги Чун, спасшую его из сугроба. Твою мать, что я тут делаю?
– Я думаю, это уже в последний раз. Все потому, что дядя Саша умер. Я же тебе говорил, я всю жизнь был уверен, что он – мой настоящий отец.
– Я так и не понял – почему? – спрашивает Димон.
– Да там какая-то темная история, я так и не выяснил до конца. У него был брат Василий, у которого вроде был роман с моей мамой. И вроде от этого романа я и появился на свет. При этом выясняется, что дядя Саша маму знает едва ли не всю жизнь. Меня брал к себе на выходные, в кино со мной ходил на Гойко Митича, а потом на Серджио Леоне, уже в перестройку. Был когда-то женат, но давно развелся и дочку свою, эту самую Аню-Эльвиру, считай, и не видел никогда. Толком даже не говорил мне о ней. Я вот думаю, все наоборот: я должен был быть Александр Александрович, а Аня – Эльвира Васильевна. А еще есть Никита, как бы законный сын моего как бы законного отца Василия. Еще один повод считать моим отцом дядю Сашу – потому что, если бы Никита был моим братом, пусть даже сводным, здесь бы сидел он, а не ты.
Я знаю, почему здесь сижу я, думает Димон. Потому что именно для меня Сашка в самом деле был самый талантливый художник нашего поколения. Без больших букв и трейдмарков, без шуток, без стеба. А теперь Сашка – опустившийся алкаш. Словно мы поделили: ему – запои и обстинентка, мне – карьера и деньги. И это как-то несправедливо, будто все, что я получил, – за его, Мореухова, счет. Будто я виноват перед ним.