Сейчас Мельников подумал, что отец был прав. Если бы Мельников не потратил три года на этот изнурительный роман, он бы уже защитил диссертацию. Вместо того чтобы решать личные проблемы, надо было решать научные. Как говорил их профессор по алгебре: Если вы сведете все ваши жизненные проблемы к полиномам, они будут решены. Хотя бы приближенно… От полиномов по крайней мере не бывает детей.
Мельников налил еще спирта, выпил и резко встал. Доносились взволнованные голоса: Ты, я вижу, совсем отупел – не понимаешь, что тебе говорят! Кажется, обсуждали вопросы, которые встанут через десять лет, когда дело дойдет до пилотируемых полетов к другим планетам.
Мельников вышел в ночь. Солончаковая степь лежала перед ним, безмолвная и огромная, как звездное небо над головой. Отсюда мы отправим человека к звездам, взволнованно подумал Мельников. Десять, может быть, пятнадцать лет. В худшем случае – начало следующего столетия. Может, если я приму участие в разработке такого полета, мне простятся все мои долги? Перед Лёлей, перед Светой, перед братом, перед моими детьми, перед отцом и матерью, перед дедом, которого я никогда не видел? Я бы хотел сам полететь на этой ракете, пьяно думал Мельников, чтобы вернуться через двести лет, где-нибудь в двадцать втором веке, когда человечество уже найдет все ответы, достигнет той целостности, о которой говорит отец, – и не потеряет при этом ни любви, ни свободы. Может, в самом деле правду пишут в учебниках: все развивается по спирали? И через голод, кровь, войны, через сумасшедшие несправедливости мы придем к свободному обществу неисчислимых материальных и духовных богатств. К тому самому золотому веку наших прапрадедов. Вернемся – и с этим возвращением начнется новая ветвь спирали, такая, что подумать – голова кружится. Совсем-совсем иная ветвь, не похожая на ту, что мы прошли. И двигает нас по этой новой ветви совсем новое противоречие: между бесконечностью тайн природы и конечностью наших возможностей в каждый момент. И это обещает впереди миллионы веков интереснейшей жизни. И тем, что мы сегодня запустили еще один спутник, – мы же приблизили это, ведь правда?
Мельников вспомнил, как исчезала в небе яркая рукотворная звезда, запущенная Кочиным, Жуковым, Сидорчуком, подготовленная Эфэфом и Королевым, вспомнил – и задрал голову, пытаясь разглядеть среди ровно сияющих точек пульсацию спутника. Прошептал: Мы сделали это во имя Твое – и замер изумленно, сам не понимая, чтó сказал и к кому обращался.
Они вернулись в Москву поздно вечером, по дороге из аэропорта пошел дождь. На шоссе стало скользко, и водитель – маленький, черноглазый – сбавил скорость. Он вел тяжелую машину и тихонько пел, почти не двигая губами. Какая-то старая незнакомая песня. Было непривычно темно и неуютно, зарева городских огней не было видно, и Мельникову казалось, что машина вновь идет через степь. Впереди на шероховатом мокром асфальте плясал белый свет фар. Встречных машин не было.
Машина уносила Мельникова в будущее, навстречу неблагодарным потомкам, обманутым надеждам, несбывшимся мечтаниям, нереализованным утопиям. В этом будущем не было ни пилотируемого полета на Марс, ни штурма далеких звезд, ни расцвета наук. Компьютеры стали дешевле, меньше, быстрей; весь космос уместился у них внутри. В этом будущем только фанатов блокбастеров и компьютерных игр волновали полеты к далеким мирам.
Надежды не оправдались: звезды никому не нужны. Василий Мельников так и не понял – почему.
40. Вода пресной смерти
За окном – дождь. Капли падают, падают на землю, барабанят по лужам, вливаются в ручьи и реки, в моря и океаны. Пресная вода льется с неба, пополняет пресную воду озер и запруд, соленую воду заливов и бухт.
В глубине – кораллы и затонувшие корабли, рыбы и моллюски, водоросли, осколки бутылок.
Бутылки молочные, пивные, водочные, бутылки, куда наливали воду, бутылки, где лежали записки, – теперь их никто не прочтет: вода растворила чернила.
Вода скрывает все.
Утонувший в море корабль ложится на дно.
Плывущий в океане айсберг растворяется и тонет.
Упавший с неба самолет, станция «Мир», обломки «Челленджера», подлодка «Курск» – океан скрывает все.
Океан, откуда мы вышли когда-то. Лизни у женщины между ног – почувствуешь вкус соли. Океан передает нам привет, говорит: секс – тренировка перед погружением, перед величайшим, последним путешествием. Приходите ко мне, опуститесь глубже, я расступлюсь перед вами, приму вас, как Красное море – фараона. Вы увидите то, чего никогда не видали. Вам не нужны инструкторы и акваланги – свободные, вы поплывете между водорослей, разноцветные рыбы мелким песком заскользят у вас между пальцев, медузы зонтиками раскроются над головами, щупальца осьминогов обхватят, обнимут, сожмут – куда там самой страстной любовнице! Если вы не были на дне, вы не знали, что такое настоящая любовь, последняя, самая великая любовь!
Океан, куда вольются все реки. Океан всех успокоит. Соль заживит раны. Он накроет нас своими волнами, влажным, вечно колышущимся одеялом.
Тебя укачало? Опустись на дно, там нет морской болезни.
Ты хочешь любви? Раскрой легкие, распахни грудь мне навстречу – моя соленая любовь вольется в тебя.
Ты боишься? Нырни поглубже, увидишь – тут нет страха.
Вода океана – вода вечности.
Выйти из нее – и в нее вернуться.
Пресная вода в кранах наших домов, в бутылках, в кастрюлях. Мальчишки, мы строим запруды, когда подрастаем – плотины. Речная вода вращает турбины, электричеством светится в наших домах, в стакане стоит на столе.
Домашняя, привычная вода. Мы считаем ее водой, дающей жизнь. Две трети нашего тела, что-то около того.
Загляни в воду, Крошка Енот, – кто сидит в реке? В океане – морской царь и русалки, в океане – затонувшие корабли и трезубец Посейдона. А в реке – только ты, Крошка Енот, только твое отражение. Покажи кулак, скорчи рожу – а лучше улыбнись, потому что твоя жизнь – как река, твое время – как река. Будешь долго плыть – в соленой воде океана ты найдешь, наконец, покой. А пока тебя окружает река – плыви.
Плыви, не останавливайся, плыви. Остерегайся бурных порогов, не захлебнись в прибрежном мелководье, не обольщайся красотой водопадов. И главное – не доверяй омуту, темному омуту, тихому омуту – сам знаешь, кто водится там. Особые черти, речные черти, водяные, кикиморы, увитые водорослями утопленники. Сомы и налимы, раки и щуки, гнилые коряги, торчащие колья, давно затонувшие пни.
Это – ловушки для тех, кто сбился с пути.
Дети прибегают в избу, кричат: Тятя, тятя, смотри, кого выловили наши сети! Дети долго сидели на берегу и наконец дождались. Кто это проплывал по реке, кого это они притащили в сетях, спеленатого, будто младенец? Не дети, нет, – бесенята, ловцы неразумных человеков.
И поэтому не останавливайтесь, плывите, плывите дальше. Все, кто оглядывался, все, кто хотел передохнýть, все, кто рассчитывал отлежаться, кто успокоился слишком рано, кто посчитал путешествие оконченным, – всех ждет речная вода. Вода пресной смерти, домашней, ручной смерти. Бытовой смерти, за которой нет вечности, только мельничное колесо непрестанно кружится у запруды, водяные вращают его, и утопленники вращают, и все, кто не доплыл до океана, тоже будут крутиться в нем пресноводной подводной белкой.
Это наша история, история тех, кто еще не напился темной озерной воды, гнилой воды заброшенных запруд. Нам еще пить и пить, опускаться на дно и снова всплывать, грести, смешно размахивать руками, кричать: Эй, там, на берегу! – и плыть дальше, и пробовать воду на вкус, пока на губах не проступит соль.
Часть вторая Бэнг-бэнг (Атлантида) (сороковые-пятидесятые)
Григорий Борисов, 1905 г. р., отец Елены (Лёли) Борисовой, дед Мореухова
Полина Борисова, 1932 г. р., старшая дочь Григория Борисова
Джамиля Тахтагонова, 1924 г. р., мать Татьяны и Гульнары Тахтагоновых, бабушка Ани (Эльвиры) и Риммы
Олег, 1904 (?) г. р., отец Татьяны Тахтагоновой, дед Эльвиры
Михаил Мельников, 1905 г. р., отец Василия и Александра Мельниковых, дед Никиты, Мореухова и Эльвиры
Константин Николаевич, 1865 г. р., отец Михаила Мельникова, дед Василия и Саши Мельниковых, прадед Никиты, Мореухова и Эльвиры
41. 1913 год. Материк под ударом
Фестонный камин в завитках рококо открывал свою черную пасть, заслоненную, точно намордником, тонкой ажурной решеткой; на нем же часы из фарфора – не тикали.
Отец заложил свои пальцы за вырез жилета, о вырез жилета бил пальцем и говорил:
– Атлантида! Атланты, четвертая раса. Мы к карте обеих Америк привыкли, забывши, что прежде Америки не было, был материк Атлантида. Четвертая раса, которая – до человека, до ариев, до нас с тобой! Великие древние знали, – он воздуху переглотил, – что не снилось науке.
– Атлантида! Атланты, четвертая раса. Мы к карте обеих Америк привыкли, забывши, что прежде Америки не было, был материк Атлантида. Четвертая раса, которая – до человека, до ариев, до нас с тобой! Великие древние знали, – он воздуху переглотил, – что не снилось науке.
Миша задрогся, забился, зажал кулачок от восторга:
– Что знали? Ты скажешь?
– Тсс! – палец к губам – и к двери зарысил, закрыл, запружинил назад, к дубовому шкафу, и там – в обрамленье резьбы – раскрылися дверцы, а за ними сафьянились, кожились, пыльно серели Блаватская, Штайнер и Бёме. Французский, английский, латынь, иврит и арабский. Всё – книги.
Одну из них выцепил, выволк.
Стол был огромен, не стол – а престол; свет лампы на нем округлялся. И в центре желтевшего круга – страницами пухлилась книга.
– Ты можешь прочесть? – и пальцем нацелил в обложку.
Хлюпнул носиком, лобик наморщил, посусолил свой пальчик, провел золотым окоемом обреза:
– Аз – Твердо – Люди – Аз – Слово… Атлас?
Атлантида?
В переплеске ресниц распахнулись глаза.
Отец перещелкнул застежкой, расхлопнул – он замер с открывшимся ротиком:
– Карты!
Страницы шуршали пергаментно-желтым, бирюзовилось море, красно-кирпичились горы, изумрудно-лужились равнины.
Да, карты!
– Смотри, – и палец с проскрипом прошелся по охре бумаги, – смотри вот сюда. Это – Индия, вот – Гималаи.
С тоненькой шейки тянул головёшку, распахнулся глазами все шире:
– И там?
– Там город Шамбала, прибежище древних, хранилище тайн.
– Там – атланты? Четвертая раса?
Он выдохнул, щеку чеснул, взъерошил усы.
– Они все погибли, давно. Наказаны были. За пагубу, фыки и брыки, и – как бы сказать? – он секундно задумался, – да, за распад и разврат, за черную магию и – материк был опущен под воду, брошен в безгласную тьму. Затоплен водой, как в Потоп.
Миша вздрогнул:
– Как будто град Китеж?
Щека увлажнилась. Лицо бледновато-фарфорилось.
– Нет! – он пальцы со скрипом скрестил. – Был Китеж – сокрыт, Атлантида – потоплена. Разницу ты – понимаешь?
И Миша кивнул.
Отец замолчал; в угли камина вперившись, задумался. Рука протянулась и Мишины космы взвихрила.
– А может, сокрыта? Кто знает? А может быть, ты и узнаешь?
И под усами мелькнула смешинка; глаза – огонькнули. Улыбились губы.
Мишин маленький пальчик шершавит страницу, коленки вминаются в кресло:
– Где, папа?
– Вот здесь, запомни. Вот Индия, – и промельк по карте, – запомни: вот здесь.
И плечо припечатал рукой.
– Вот, смотри, – и рукой произвел он курбет, приглашая к вниманию, – видишь, на пальце – кольцо?
Миша видел не раз; тут курносился он в изумленье, невтолк и невесть – что же дальше?
– Вот, смотри, – палец раскольцевал, после дзянькнул кругляк по столу, – из рук не берут, запомни. – И знак головой: теперь можно.
Потнились руки, пальцы влажнились. Кольцо в них – скользило. Уладонил его, рассмотрел:
– На каком языке это буквы?
– На санскрите, индийский язык.
– Ты был в Индии, папа?
Кручинились пальцы, скрестившись, потом раскрестившись друг с другом. Мише казалось: под усами задрогнулись губы:
– Нет. Я не успел. Ты успеешь.
Кольцо золотилось в потной ладошке, хиромантилась линия жизни.
– Я умру – оно будет твоим. И ты в Индии – будешь!
И он вытер испарину.
Ночью снился – точнее, кошмарился – сон.
Город людился, словно большой человечник, по улицам ситцелись платья, картузились мастеровые, лошадились пролетки, кареты; каменели дома, латунились ручками двери; дома деревянные колером серо-кофейным, кофейно-коричневым разнообразили улицы; а переулки кривели живою раскрикой цветов; а надо всем – золотясь, куполилися храмы, а дальше – домики, сжатые в двоёнки, в троёнки, с протыками труб, и – дальняя лента лесов Воробьевских: резною оградой.
То был материк Атлантида.
Загрозарело, потом – грохотнуло, в тусклом мерцанье зарниц – косохлесты дождя, всплеск и крики – какая-то каша, полилось, заюлило, залиловелась ночь, задзенькали стекла, граахнуло громом – и пламени выжелчь и выбель!
Окулачевши руки, рот разодравши, оскалясь зубами, капкапкая слезы из глаз – закричал.
Глафира давала воды, лоб ладонила мама, утром – белохалатился врач. Пальцем коснувшися лба, грустно вздохнув, дал понять – здесь наука бессильна.
Миша хехекнул с подмигом: наука бессильна, одни лишь великие древние – знают.
Врач в трубочку глянул, где ртутилась температура:
– Мальчик просто напуган.
Испуг воплотился: всей жизнью.
Нарастал гром событий, меч войны нависал. Скоро мать будет плакать о сыне, который в мазурских болотах погибнет, скоро барышни корпий защиплют; студент – зашагает с ружьем; а после – нахлынет волна! – и тринадцатый год будет дальше, чем Индия, чем Атлантида; а смерть будет ближе, чем завтрашний день. И словно колодятся карты – ваш выбор, тяните: испанка и голод, чекисты и краснорабочие, просто ворье и бандиты. Все умрут своей смертью: мать – испанкой, сердечным разрывом – отец.
Но Миша – ускольз от судьбы, после стал – безымянкой, ушел – в безызвестье; взял с собой – беспредметность. И только на память – кольцо.
Ты в Индии – будешь!
Он – помнил.
42. Тело вообще не нужно
Как все начинается? Встречаешь девушку на отдыхе в Симеизе, красивую, чуть взбалмошную, но какая же девушка не взбалмошная, когда ей нет и тридцати, а вокруг – летний Крым? Смотришь, как она плавает, сильные руки рассекают воду, потом выходит, мокрая, счастливая. И вот у вас роман, под звездным небом ты что-то делаешь с ее телом, она с твоим, цикады стрекочут, море шумит, все понятно – отпуск, лето, Крым. Потом возвращаетесь в Москву, продолжаете встречаться, все как-то удивительно нежно, как-то удивительно трогательно, хотя девушка все-таки взбалмошная, звонки в два часа ночи, все такое. Однажды в постели вдруг говорит: Давай без резинки, честное слово, если забеременею – можешь не жениться. На дворе середина девяностых, все считают – СПИД только у наркоманов и голубых, ну, еще у проституток – и поэтому трахаются как попало, спросят разве что: ты здорова? Или: а тебе сегодня можно? А если девушка сама говорит: давай так, – как-то совсем глупо отказываться, тем более – знакомы уже несколько месяцев, уже понятно – с кем попало не спит, по вене не ширяется. И вот через полчаса они лежат рядом, сперма медленно вытекает на простыню, Маше лень вставать и подмываться, и она рассказывает, что, похоже, у нее вообще не может быть детей, какая-то неудачная операция, врачи предупреждали, в принципе, конечно, хочется, вот она и не особо предохраняется, забеременеет – будет такое чудо, а нет так нет. Ну, и получается, конечно, нет, и на этот раз, и на другой, и на третий, а потом проходит полгода, как-то само собой получается – они уже вместе живут, а на дворе – середина девяностых, снимать одну квартиру на двоих дешевле, чем две, работа есть то у Никиты, то у Маши, денег все время не хватает, к лету девяносто восьмого все как-то выравнивается, но тут кризис, обвал, потом новый подъем, Путин, стабильность, пятьдесят долларов за баррель.
Где-то после кризиса, когда подъем даже и не намечался толком, Никита пару раз предложил: может, сходим к врачу, выясним, чего там с детьми? Маша отвечала, что совсем не хочет детей, или хочет, но не сейчас, или просто некогда к врачу, – и как-то они заболтали эту историю. Никита сказал себе: ладно, время еще есть, не надо никого торопить, пусть сама созреет.
И действительно, года три назад – Никита как раз ставит свои первые аквариумы – Маша говорит: да, пора заняться этим всерьез, хотя бы решить для себя, да так да, нет так нет, и они отправляются в одну клинику, потом в другую. Всюду светлые коридоры, зеленые халаты, вежливые врачи, деньги в кассу, пожалуйста, – и никаких результатов. Никита выучивает слова ВРТ, ЗИФТ, ГИФТ, ЭКО, ИКСИ, эндометриоз, декапептил, менопур.
Потом Никита перестает рассматривать картинки в брошюрах, разложенных в центрах репродукции, пытается вчитаться в текст, вылавливая фразы типа неспособность к зачатию влияет на ваше чувство собственного достоинства или вы злитесь на то, что бесплодие мешает вам жить, или секс становится для вас скучной обязанностью – в них хотя бы все слова понятные. Читает и думает: слава богу, это не про нас!
Через полгода Маша впервые сказала: Наверное, я не заслуживаю ребенка, и Никита скорее удивился, чем испугался – взрослая женщина, какое там заслуживаю – не заслуживаю, медицина и больше ничего, но потом началось, как брошюрки предсказывали: если бы мы не предохранялись в Крыму, если бы мы начали ходить к врачам на пять лет раньше, если бы я правильно питалась, если бы ты не так уставал… Никита перестал удивляться, освежил в памяти советы для мужей и по мере сил им следовал. Если и помогало, то ненадолго. В конце концов Маша перестала говорить о беременности. Никита решил: она оставила эту идею, ну и ладно, снова захочет – мы еще не все методики перепробовали, денег, слава Богу, хватит. Тут как раз бизнес пошел в гору, и Никита как-то позабыл эту историю, отложил в долгий ящик.