Нет, неслучайно две сестры не дружат. Им не о чем говорить.
С кем еще дружить Римме? С девочкой-блондинкой из «Перекрестка»? С секретаршей из соседнего отдела?
Нет, Римма не знает, как дружить. Она пробовала дружить в детском саду, однажды целых полгода дружила с одноклассницей, но остальные десять с половиной школьных лет и единственный год института была абсолютно одна.
Она не понимает, зачем дружить. Девочки говорили: раскрыть друг другу душу. По утрам Римма стоит перед зеркалом, готовится к встрече с Сазоновым, воображает себя офисной сукой – отражение совсем плоское. Как мультипликационные герои на экране. Где внутри этой двумерности прячется душа? Что тут можно раскрыть? Она не понимает.
У Риммы нет друзей – но у нее множество знакомых. В мобильном телефоне больше трехсот человек. В контактлисте почтовой программы – около шестисот. Римма следит за своей социальной жизнью, делает все как положено. Если зовут на вечеринку, приходит с подарком. Когда наступает время поздравить с днем рождения, телефон или аська об этом напоминает. Римма записывает дни рождения всех своих знакомых, даже детей и жены Сазонова. Она знает: Сазонову приятно, когда о таком помнят.
Люди вообще ценят, когда о них не забывают. Поэтому Римма никогда не ходит обедать одна, всегда идет с кем-нибудь, старается сказать что-нибудь приятное.
Римма всегда старается говорить приятное.
Всегда старается говорить.
Она не любит тишины. Тишина бесструктурна, хаотична, чревата. Тишина – аналог темноты. Не сон разума, а тишина порождает чудовищ.
Римма заполняет тишину разговором. Бесконечный цикличный small talk, набор привычных фраз, социально одобряемых формул, знакомых выражений, клишированных эмоций.
Римма не знает, как можно разговаривать по-другому. В разговоре она – только узелок социальной сети, транслятор чужих мнений, передатчик того, что слышала накануне. Для нее разговор – подобие глянцевого журнала: на каждый раздел отведено несколько страниц, один раздел кончается – тут же начинается другой. Темы беседы так же сменяют друг друга – новинки, спорт, кино, книги, музыка, секс, мода, иногда – политика или загадочное о жизни.
В журналах Римма рассматривает только рекламу. Для нее фотографии и статьи – лишь дань традиции, наполнитель, набитый в пустующее пространство между рекламными полосами.
Журналы существуют для рекламы, а разговоры – для обмена важной информацией. Чтобы узнать нужное, внушить подходящую мысль, утвердить себя на новой территории.
Римма знает – в рекламе нет гарантий. Люди могут посмотреть картинку, а потом ничего не купить. Так же и в разговоре. Что поделать? Не попробуешь – не узнаешь. Вот и приходится задавать вопросы, слушать собеседника, понимающе кивать.
Сегодня за обедом села с Ингой, секретаршей из соседнего отдела. Поговорили о коллегах, потом Инга спросила, спит ли Римма с Сазоновым.
– А ты со своим спишь? – вместо ответа говорит Римма, а Инга тут же начинает рассказывать о бурной сексуальной жизни своего начальника. Выходило, у него просто нет на нее, на Ингу, времени – то в баню с друзьями, то к любовнице, да и жена внимания требует.
– Нет, пару раз мы, конечно, попробовали, – говорит Инга, – но это так, несерьезно.
Римма деловито доедает бизнес-ланч, потом спрашивает:
– А ты его любовницу видела?
– Конечно, – говорит Инга. – Она же заезжает к нему время от времени. Знаешь, ничего особенного – сплошной силикон.
Инга фыркает, Римма вежливо улыбается.
Она не хочет делать карьеру через постель. Все интернет-ресурсы и деловые издания учат: это проигрышная стратегия. Для карьеры нужны социальные связи, нужна работоспособность, нужна продуманная линия поведения.
В детстве она слышала другое: карьеристы – холодные и расчетливые люди, готовые предать и пройти по трупам.
Трупы не страшат Римму, но предавать ей некого. Ей кажется, предать можно только друзей. И только друзья могут предать тебя.
Римме хочется быть совершенной, лишенной деталей, нюансов, мелочей. Год за годом она избавляется от воспоминаний, грусти, страха и надежды, словно вырезает себя из бумаги.
У нее нет друзей. Нет врагов.
Ни живых, ни мертвых.
В мире, напоминающем аниме, нельзя позволить себе даже мертвых врагов: мертвецы то и дело воскресают. Еще страшнее, чем были при жизни.
У Риммы нет никого.
– Приятно было вместе пообедать, – говорит она Инге.
– Ага, – отвечает та, – будем теперь дружить.
Римма улыбается и говорит: Конечно, будем.
50. Ну чистое счастье
Вика говорит, мол, главное в Кольцевой линии то, что в ней двенадцать станций, по числу знаков зодиака. Ерунда все это. Главное в Кольцевой линии то, что в первых и последних вагонах почти всегда можно сесть: те, кто с эскалатора или из перехода, попадают в лучшем случае в третий вагон – вот крайние вагоны и остаются почти пустыми, даже в час пик.
И вот Аня сидит в таком вагоне, первом или последнем, читает женский журнал, взятый у Зинки: Корецкого закончила еще по дороге на работу, надо же что-то читать на обратном пути. Зинкины журналы, впрочем, совсем невозможные, Аня пролистывает, почти не читая. Как добиться успеха и сделать карьеру. Карьера, очевидно, в офисе. Написали бы лучше, как добиться успеха, если с восемнадцати лет стоишь за прилавком! Как найти прекрасного принца и удержать его. Лучше бы сказали, зачем мне прекрасный принц, я и Андрея иногда не знаю, куда девать. Как испытать оргазм одновременно с партнером? Вот тут тоже – никаких проблем. Почти с любым, почти всегда. Наверное, потому что очень скучно, если кончишь раньше, и очень злишься, если все заканчивается, а ты не успела. Синхронный финиш, как на соревнованиях. Сколько у тебя было мужчин? Тоже неинтересно считать, если честно. Сколько было – столько и было, все на месте.
Аня поднимает глаза от журнала, рассматривает пассажиров напротив, и ей кажется, что любой похож на кого-нибудь, кого она знала. Вот толстый, обрюзгший мужчина лет пятидесяти пяти, костюм, портфель, очки, этакий постаревший и вышедший в тираж Марик. Даже руки потирает так же, удивительно.
Сегодня Зинка сказала: Марика переводят в центральное управление заведовать чем-то. Тоже, выходит, сделал карьеру. Вместо него обещали прислать бывшую главу филиала в Мытищах. Тоже, небось, будет вздорная баба – но хотя бы кофе с ней пить не надо будет. Или, по крайней мере, одним кофе все и ограничится.
Интересно, Вика теперь скажет, это она Марика от меня убрала? Так вот она, небось, своих клиентов и разводит: мол, пообещать ничего не могу, но попробую. И если вдруг что случится – это все она. А не случится – ну я же не обещала. Интересная работа, творческая. Не туфлями торговать.
Аня переводит глаза на другого пассажира: крупный, круглоголовый. Чем-то похож на Николая, охранника из соседнего ларька с последнего вещевого рынка. Высокий крепкий парень, сразу после армии. Никогда не понимала, почему не найдет работу получше, но не спрашивала.
Жил он в пяти минутах ходьбы от рынка. Вместе с матерью в небольшой двушке. Мать работала на другом конце города, квартира была в его распоряжении где-то час в день. Секс получался энергичным и деловитым, без лишних нежностей. Вот и хорошо – взрослым людям нежности ни к чему.
Как тут Андрей смутился, когда я сказала: Чего сопли жевать, легли – так давай трахаться. Смешно вспомнить.
Николая я сама выбрала, по экстерьеру, как кобеля на выставке. Красивый, да еще и непьющий. Заметила сразу, иногда парой слов перекидывались, а как взяли кассиршей в «ИКЕЮ», так и пришла, типа водки выпить, познакомиться поближе. В «ИКЕЕ» обещали белую зарплату, запись в трудовой и страховку. Двадцать девять лет, самое время, чего уж тянуть.
Николай, конечно, так об этом и не догадался. Когда забеременела, ничего не сказала, незачем это. Потрахались – разбежались. Слава богу, женщина отлично может вырастить ребенка без отца.
Мама же меня вырастила, правда? Я своего видела всего несколько раз, уже взрослой. Как он мне про романтику загнул, так я его и послала. Сказала что-то вроде: Папа! Я ведь к тебе не за советом пришла, а просто взглянуть на тебя, на что ты похож. Посмотрела – и достаточно. Жил без меня двадцать лет – и дальше живи.
Что он, в самом деле, говорит: мама нам видеться не давала! Хотел бы – увиделся. Его мама, бабушка Марфа, со мной вполне виделась, правда?
А жалко все-таки, что я не помню, как мы жили втроем, когда я была маленькая. Как-никак целых три года. Интересно, заботливый он был отец или нет? Забирал из роддома меня и маму, как потом Лёлю и маленького Сашу?
Меня с Гошей из роддома забирала мама. Хорошо помню: Гоша посапывал в клетчатом одеяле, маленьким таким кульком. Когда-то этим одеялом накрывали меня, теперь завернули Гошу. Может, оно и маму помнит?
Рядом с похожим на Николая мужчиной – молодая пара, держатся за руки, улыбаются. Девушка – высокие каблуки, юбка до колена, светлый жакет, выбеленные волосы, крошечные золотые сережки в ушах. Парень – костюм в полосочку, кожаная сумка, крупные часы на запястье, почти как настоящие швейцарские, на рынке такие баксов за сорок продавали. Тоже очень знакомая пара, два года назад такие заполонили всю «ИКЕЮ»: похоже, все московские клерки решили разом пережениться.
Рядом с похожим на Николая мужчиной – молодая пара, держатся за руки, улыбаются. Девушка – высокие каблуки, юбка до колена, светлый жакет, выбеленные волосы, крошечные золотые сережки в ушах. Парень – костюм в полосочку, кожаная сумка, крупные часы на запястье, почти как настоящие швейцарские, на рынке такие баксов за сорок продавали. Тоже очень знакомая пара, два года назад такие заполонили всю «ИКЕЮ»: похоже, все московские клерки решили разом пережениться.
Парочки стояли в очереди, держась за руки, словно дети на прогулке, всему торговому залу демонстрировали свою любовь, словно та не могла жить без свидетелей. Их лица лучились счастьем, как на рекламных плакатах. Даже говорили они с придыханием, не в силах сдержать восторг – от своей любви, от своей жизни, от того, что они вместе покупают кастрюльки и салфетки не где-нибудь – в «ИКЕЕ»!
Аня смотрела на них с презрением. Вот она – свободная молодая женщина, хозяйка своей судьбы. У нее – лучший на свете ребенок. Ей не нужно ни с кем держаться за руку, чтобы этого ребенка прокормить и воспитать. Ей не нужна семья. Слава богу, у нее никогда и не будет семьи.
Аня считывала бар-коды, выбивала чеки, принимала деньги, выдавала сдачу, улыбалась следующему в очереди – и радовалась, что в этом магазине она кассир, а не покупатель. Теперь Аня говорит: Я уволилась, потому что противно было на них смотреть. Впрочем, ради Гошиной медицинской страховки Аня легко забыла бы о своем отвращении – но каждый вечер, возвращаясь домой, чувствовала: болят скулы, да так, что боль не проходит до самой ночи.
Аня уволилась и так и не поняла, в чем же было дело, – не то слишком устала улыбаться всем покупателям, не то каждый раз слишком крепко сжимала зубы, когда очередная счастливая пара подходила к кассе.
Андрей говорил, что еще тогда ее заметил. Мол, запал с первого взгляда. Потому и подошел в обувном, что вспомнил. Аня не верила – если вспомнил, что ж не сказал прямо: Вы, девушка, в «ИКЕЕ» никогда не работали?
Впрочем, Андрей и без того нашел, как познакомиться, правда? Вот они и встречаются раз в неделю, почти год, Аня даже начинает привыкать, говорит Вике: С ним ничего, хотя и скучновато. Та как-то спросила: Замуж не собираешься? Аня рассмеялась: За кого? Да я со скуки помру, каждый вечер с Андреем. По выходным – в самый раз. И к тому же, куда я ребенка дену, если замуж?
Да и привыкла она быть вдвоем с Гошей. Вот сейчас выйдет из метро, заберет Гошу из садика, пойдут вместе домой, поужинают, сядут читать книжку, Маршака или Агнию Барто:
Аня будет читать стихи и думать про себя: никогда бы не отпустила Гошу гулять по железнодорожной насыпи! Пусть папин состав едет без нас!
Она будет сидеть, читать стихи, радоваться, что Марик ушел на повышение, вспоминать поездку в метро, своих мужчин, отца, маму, икейных покупателей, Андрея, Вику, и Гоша будет прижиматься к боку, заглядывать в книжку, ждать, пока Аня перелистнет страницу.
Тихий семейный вечер, ну чистое счастье.
Только бы эта сука этажом ниже снова ментов не вызвала.
51. Автономные временные зоны
В больших городах можно заблудиться во времени. Можно даже потеряться.
Центральные улицы – это афиши новых фильмов, свежие тренды, модные девушки, роскошные витрины. Богатый город, переживший все перестройки и кризисы, нефть по хер знает сколько долларов за баррель, газ для Европы, цветные металлы, что там еще? Время мчится, как новый автомобиль, только что растаможенная иномарка, лоснящиеся полированные бока, форсированный движок.
Но стоит отойти в сторону – и время пробуксовывает. Иногда забредешь в кооперативное кафе – и десяти лет как не бывало. Пластиковые пальмы, дешевый евроремонт, цветные ликеры в баре. Иногда попадешь во двор, где еще не все тротуары заняты машинами, а из-под снега можно откопать девушку с веслом и гипсового горниста, советскую Снегурочку и ее подавшегося в пионеры младшего брата. Где-то на стенах еще сохранились боевые граффити: Борис, ты прав! и Банду Эльцына под суд! Где-то встретишь мужчин в выцветших синтетических курточках с олимпийской символикой 1980 года, а где-то всегда идет черно-белый снег и ездят воронки́ с надписью «ХЛЕБ».
Это – автономные временны́е зоны. Если знать маршруты, можно путешествовать между Москвой девяностых, восьмидесятых, семидесятых… Можно добраться до начала прошлого века, первопроходцем ступить на заброшенный островок дореволюционного паркета, переживший все перепланировки, можно увидеть заложенные камины, черные лестницы, деревянные стропила – может быть, в последний раз.
Буксуя, время цепляется за предметы, обдирает с них краску, покрывает ржавчиной и потеками, обрушивает карнизы кирпичных домов, осыпает штукатурку, разбивает оконные стекла, валит деревянные заборы, отламывает то горн, то весло. В этих зонах мы видим не прошлое, не семидесятые-восьмидесятые-девяностые, но время само по себе. Эти зоны – хранилища, время налито в них, словно старое вино в бутыли. И вся Москва – как один огромный винный погреб.
В этих зонах нет прошлого, как нет его в нашей памяти, – оно стирается, мы забываем детали, путаем слова и даты, еще немного – и забудем черно-белый телевизор и Москву без пробок.
Люди, жившие до нас, давно умерли. Нам осталось кино, книжки, фотографии, но и они показывают работу времени, а не жизнь, которой больше нет. Можно только догадываться, только выдумывать, собирать по кусочкам, бродить по Москве, надеяться – вдруг случится чудо и ты провалишься в такую дыру во времени, обнаружишь себя в автономной временной зоне, поймешь, что прошлое в самом деле существовало.
Три года назад Никита оказался на таком островке. Москва семидесятых – пустырь, огражденный знакомым реечным забором, обычно скрывавшим очередной долгострой, мимо которого маленький Никита шел в школу. Теперь забор выцвел на солнце, вылинял под дождем, покосился и местами лег на землю. Располагался пустырь неподалеку от оживленной московской трассы, над крышами новостроек семидесятых поднимались «элитные жилые кварталы», и трудно было поверить, что никто еще не прибрал к рукам этот кусок бесхозной земли.
По соседству с пустырем Никита увидел стоянку. Покосившаяся сторожка, собака на цепи, между сторожкой и забором пустыря – небольшой квадратный загон, что-то вроде заднего дворика, отделенного от улицы двумя рядами ограды из проволочной сетки. Будка, таз с водой, чучело – словно деревенский двор или огород.
Что-то заставило Никиту задержать взгляд на этом дворике. Он прижался к сетке лбом и всмотрелся. Будка. Таз. Чучело.
Вот оно! На чучело кто-то надел ярко раскрашенную маску, и даже отсюда было видно, что это не детская поделка, а настоящая восточная маска вроде тех, что используют в японском театре Но. Белое лицо, узкие глаза, пятна краски на щеках.
Из домика вышел бородатый сторож, из вымирающей породы дворников-и-сторожей, подошел к Никите:
– Чего тут высматриваешь?
– Да вот маска интересная, – сказал Никита.
Сторож кивнул, но не уходил, словно ждал продолжения.
– А можно поближе посмотреть?
– Нельзя, – покачал головой сторож. – Собака очень злая, чужих на территорию не пускает.
– Я вот думаю, я бы купил эту маску.
Сторож впервые улыбнулся.
– Не продается, – сказал он. – Нам самим нужно.
– Зачем?
– Нужно. – И сторож пошел назад: разговор окончен.
Воздух сгустился вокруг. Никите показалось, что эти десять квадратных метров московской земли выпали совсем из иного времени, может быть, древнее, чем сам этот город.
В двух шагах от оживленной московской магистрали в центре поляны стоит идол, тотемный столб, языческий бог. Лицо его непроницаемо. Перед ним лежат дары. Сидящие на цепи собаки охраняют его покой. По ночам здесь совершают жертвоприношения.
Рядом с этой поляной забор долгостроя семидесятых казался совсем новым.
Вглядевшись в идола, Никита заметил еще одну любопытную деталь: на макушке тотема стояло блюдце. Обыкновенное надтреснутое блюдце. Никита, кажется, разглядел общепитовский логотип.
Он постучал в дверь сторожки. Бородач вышел на крыльцо.
– Я бы хотел сделать подношение, – серьезно сказал Никита.
Казалось, сторож не удивился. Неспешным, каким-то домашним жестом протянул раскрытую ладонь, и Никита положил туда сто рублей.
– Что-нибудь еще передать? – спросил сторож.
Никита покачал головой.
Когда спустя три года он рассказал об этом Даше, она спросила:
– А что ты попросил?
– А надо было просить? – удивился Никита.
– Конечно. Ну хотя бы помолиться. Зачем иначе подношение делать?
– Да просто захотел приколоться, – ответил Никита и вдруг понял: Даша не подозревает, что он может просто прикалываться. Серьезный взрослый мужчина, какие тут шалости и приколы? В самом деле, подумал Никита, когда я последний раз валял дурака? Ведь я изменился за эти три года. Машкины попытки забеременеть, мой бизнес… не до приколов. Может, это и есть – старость?