Днем один солдат падает: у него солнечный удар. Махбуб Али велит погрузить солдата на ишака и двигаться дальше, не останавливаясь.
К вечеру мы спускаемся в большую долину. Спустя полчаса майор Али говорит, что уже видит конечный пункт нашего маршрута. Он показывает пальцем куда-то к югу, где примерно в часе пути виднеется полоска зелени: маленькая речушка, скорее, ручеек, окруженный чахлыми деревцами.
Махбуб Али садится на корточки и опускает в воду руки. Некоторое время он не двигается, и я уверен: глаза у него закрыты.
Майор Гоголидзе приказывает окопаться и разбить лагерь. Сегодня можно разжечь костер. Шевчук должен привести рацию в рабочее состояние и связаться со штабом.
Мы греемся у костра, когда он возвращается.
– Две новости, – мрачно говорит он. – Во-первых, Иран сдался, во-вторых, немцы окружили Ленинград.
Исход иранской операции был ясен уже три дня назад, и горечь от второго известия куда больше радости от первого. Мы сидим подавленные. Наконец Бирюков встает, берет седло и идет к лошадям.
– Ты куда? – окликаю я его.
– Домой, – зло отвечает он, – у меня там мамка с сестрой. К такой-то матери этот Иран, надо свою страну защищать!
– Сядь, – говорю я спокойно. – Ты что, на коне до Ленинграда скакать собрался? Да тебя первый же патруль остановит.
– А мне плевать! – отвечает Бирюков, и тут из темноты выступает высокая фигура Махбуба Али.
– Боец Бирюков, – ровным голосом говорит он, – положите седло и приступайте к выполнению следующего задания, для которого Родина направила вас сюда.
– А пошел ты! – говорит Бирюков, но останавливается, увидев что Махбуб Али вынимает револьвер.
– Коля, – предостерегающе говорю я, но Бирюков уже опускает седло на землю.
Махбуб Али указывает на продолговатый сверток, в целости и сохранности доставленный нами.
– Вкопайте это, – говорит он, – где-нибудь на том берегу реки, не очень далеко от воды.
Взяв лопаты и сверток, мы с Бирюковым в молчании переходим реку. Бирюков ежится от ледяной воды, мне тоже не по себе.
В брезентовом свертке оказывается деревянный столб, и я думаю, что те, кто направил нас сюда, хорошо представляли здешнюю растительность.
Мы молча копаем. Темно, и мы уже едва различаем свои руки. Мне кажется, я слышу, как всхлипывает Бирюков.
Через полчаса столб установлен.
Слышен плеск воды, к нам подходит Махбуб Али. Несколькими ударами он укрепляет на столбе доску, принесенную с собой. Теперь столб похож на невысокий могильный крест.
– Бойцы, – говорит Махбуб Али, – поздравляю вас с успешным выполнением задания.
К нам приближается светлое пятно: это идет майор Гоголидзе, освещая себе дорогу ярко пылающей веткой.
– Товарищ майор, – кричит он, – всё?
– Да, – отвечает Махбуб Али, – теперь будем ждать.
Гоголидзе останавливается на том берегу. Ветка горит так ярко, что мне хорошо видно угрюмое, измазанное в грязи лицо Бирюкова, его припухшие глаза и упрямо сжатые губы. Лицо Махбуба Али исполнено восторженной решимости – если бы не ироничный взгляд, я бы назвал его фанатичным.
Наконец я перевожу взгляд на деревянную конструкцию. Теперь, при свете импровизированного факела, я удивляюсь, как мы раньше не узнали пограничный столб.
На доске, криво прибитой Махбубом Али, аккуратными буквами по-русски и по-английски написано: «СССР – ИНДИЯ».
Вечером 2 сентября с той стороны у обозначенной нами границы появилась группа белых мужчин, говоривших друг с другом по-английски. Их переговоры с Махбубом Али заняли не больше часа, потом они ушли. Дождавшись их отбытия, Махбуб Али верхом покинул долину.
Через два дня Гоголидзе получил по рации приказ вырыть и сжечь столб. Выполнив его, мы вернулись в расположение ОСАА, где я и находился вплоть до ее скорого расформирования.
Махбуба Али я больше никогда не видел – но уже знал ответ на его вопрос зачем?
Ровно два года Мировой войны потребовалось, чтобы я добрался до Индии – как обещал мне отец двадцать восемь лет назад.
Отец никогда не врал мне.
Разумеется, дедушка Миша не рассказывал всех подробностей. Большую часть я придумал сейчас – и, боюсь, неудачно. Трудно вообразить Великую Отечественную в среднеазиатских декорациях – все время сбиваюсь на Киплинга, тем более, что рассказ деда почти забыл. Помню только, что небольшим отрядом они прошли вдоль тогдашней границы Ирана и Афганистана, добрались до Индии, врыли столб, после коротких переговоров с англичанами вырыли его и вернулись назад. Я даже не спросил деда, когда, собственно, все случилось, посчитав, что этот эпизод должен быть хорошо известен историкам.
Я ошибался: специалисты, с которыми я говорил, только строили предположения. Сошлись на том, что рейд имел место во время советско-британского вторжения в Иран в августе-сентябре 1941 года. Вероятно, таким образом Сталин оказывал давление на союзников – не то по поводу второго фронта, не то по каким-то другим политическим причинам, неизвестным мне.
Большая Игра, как сказал бы Махбуб Али.
Насколько я помню, дед не обсуждал со мной, зачем командование послало их врыть (а потом вырыть) пограничный столб. Думаю, ему было важно другое: вопреки революции, гражданской войне и террору, вопреки отказу от своей фамилии и железному занавесу он все-таки побывал в Индии.
Тогда, в августе 1991-го, я больше всего недоумевал, к чему дедушка Миша рассказывает мне эту историю. Закончив, он выпрямился, вздохнул и сказал:
– Ты видишь, Никита. Мой отец в тринадцатом году предсказал мою судьбу почти на тридцать лет вперед. Отец никогда не врал мне – и я тебе не совру. Помни: будет трудно, гораздо труднее, чем ты можешь сейчас представить. Многие погибнут. Еще больше – сломаются. Но лично ты – выстоишь. Ты – справишься.
Эти слова… я их никогда не забывал. В девяностые я думал: дедушка Миша сказал, что я выдержу, справлюсь, не опущусь, не обнищаю, смогу прокормить семью. Три года назад, когда пошел мой бизнес, я сказал себе: да, дед был прав, спасибо ему за предсказание.
Но последние месяцы я все время думаю: может, он имел в виду совсем другое? Не бедность, нищету, поиск работы и денег – а то, что происходит со мной сейчас: Даша, Маша, вина, любовь, секс, беспомощность? Если так, пусть дед снова окажется прав. Пусть я смогу выстоять и справиться – что бы это ни означало на этот раз.
62. В фантазиях нет ничего дурного
– Ну что значит «виновата»? В кармическом смысле? – Н Вика сидит, подобрав под себя ноги. Прямо на полу, посреди Аниной комнаты. Над тем самым местом, где неделю назад прорвало трубу. Викины волосы сверкают золотом как ни в чем не бывало.
Это успокаивает.
– Не знаю, в каком смысле, – говорит Аня. – Я как раз в тот момент от всего сердца пожелала ей смерти.
Викины брови ползут вверх в притворном изумлении:
– Ну и что? Ты разве христианка?
– Я не христианка, – говорит Аня, – и, вероятно, не буддистка. Точно – не мусульманка, несмотря на татарскую кровь. Я простая советская девочка. Космонавты в космос летали, Бога не нашли.
– Тогда в чем проблема? – спрашивает Вика. – Почему нельзя желать смерти врагам? Твоя бабушка своих врагов вообще убивала. Даже, кажется, получила за это орден.
– Ну, то же на войне.
– Что – на войне? Убивала незнакомых людей, лично ей они не сделали ничего плохого. Может, выстрелить ни разу не успели, привезли их на Восточный фронт, и – бух! – твоя бабушка.
Вика сцепляет руки и потягивается, как большая довольная рыжая кошка.
– Я бы все-таки предпочла считать, что это было совпадение, – говорит Аня.
– Ну это как тебе самой больше нравится. Можешь считать – совпадение.
– А на самом деле? – Аня садится на пол рядом с Викой, та берет ее за руки, смотрит прямо в глаза.
– Давай попробуем, – говорит Вика. – Расслабься и постарайся убрать из головы все мысли. Отвечай на вопросы не задумываясь, первое, что придет в голову.
Аня кивает, хотя не очень верит во все эти Викины штучки. Некоторое время смотрит ей в глаза, потом словно издалека доносится голос как ты этого пожелала? я представила как я ее убиваю ты молилась перед этим Великой Матери? вводила себя в транс? построила алтарь? я читала Гоше книжку какую? сказку. какую сказку? глупую. Максима Горького. про мальчика и рыб. ты читала эту сказку в детстве? может быть. не помню. Гоша взял ее у моей мамы. у мамы? да. хотя мне подарила ее бабушка Марфа. я сейчас вспомнила я любила ее когда-то в детстве.
Нет, думает Аня, ерунда какая-то. Я простая советская девочка, это шаманство не для меня. Вот тем, кому двадцать, двадцать пять, – с ними пожалуйста. Для них вся эта эзотерика, весь этот паганизм, викканство, мистика, магия – для них оно как воздух. Они Пауло Коэльо читали раньше, чем лишились девственности. Поверят во что угодно: в смертоносные детские сказки, в исцеляющих магов, в предсказания будущего, в узнавание прошлого, да хоть в то, что можно силой мысли переноситься в другие страны, скажем в Индию, в Индию, да, там в Гоа по-настоящему гламурно, ты только послушай, Никита, русские там держат весь татуировочный бизнес, круто, да? У моей подружки там сейчас приятель, они сняли дом и купили свинью. Решили научить ее смотреть на небо. Никита, ты знаешь, что свиньи сами по себе не умеют смотреть на небо?
– А куда они смотрят? – спрашивает Никита. Он лежит у Даши на диване, она, скрестив ноги, сидит рядом. Серебряный кулон прилип к мокрой груди.
– Они смотрят в землю, – уверенно говорит Даша. – Они не могут поднять голову. Но не в свинье дело, просто Индия – это такое место, все, кто туда приезжают, сразу в нее влюбляются. Последняя страна, где осталась настоящая магия.
При слове «магия» Никита опасливо смотрит на большой аквариум с декоративными корягами. Два сома шевелят усами, вода за темным стеклом спокойна.
– Может, ты в прошлой жизни был связан с Индией? Если там окажешься – сразу поймешь.
– В прошлой жизни, – Никита садится, – я был галерным рабом. А ты – прекрасной римлянкой, что иногда призывала меня для утех.
– Нет-нет, я точно знаю – ты был в Индии раньше. Помнишь, ты показывал мне твое кольцо?
– Это? – спрашивает Никита. У него на руке два кольца – их с Машей обручальное и старое дедово кольцо на указательном пальце.
– Да. На нем что-то на санскрите написано.
– Ладно тебе. – Никита снимает кольцо. – По-моему, это что-то вроде пробы. В начале века так делали. В смысле – в начале прошлого века. Это дедово кольцо, очень старое, лет сто, наверное.
– Дай посмотреть. – Никита видит, как золото искрится в Дашиных пальцах, смотрит на полные руки, пышные плечи, большую грудь. Он думает: Вот женщина, созданная рожать детей! – и сам пугается. На секунду видением промелькнуло: Маши больше нет, у нее все хорошо, просто она куда-то исчезла, и теперь он живет с Дашей, у них мальчик и девочка, они вот так же сидят друг напротив друга, только это брак, а не измена, они вместе ходят в гости, ездят отдыхать, заводят общих друзей. Они счастливы.
Всего секунда – моментальное счастье, мгновенная мечта, – и Никита сказал себе: Маша никуда не исчезнет, мы с Дашей никогда не будем жить вместе, мы только любовники, я снимаю Даше квартиру, Даша со мной спит.
Вот и все.
Неправда, говорит себе Никита, дело давно уже не только в сексе. Это раньше каждый Дашин вздох был для меня напоминанием о ее глубоководных оргазмах, а сейчас я понимаю: Даша вздыхает, потому что устала, или огорчена, или скучает, или просто хочет спать. При чем тут женщина из омута? Просто живой человек, Даша как она есть.
И я, наверное, люблю ее.
А Маша? Что Маша? Я же не собираюсь с ней разводиться, даже и речи об этом нет.
Сейчас Никита почти не смотрит на Дашу как она есть, а она тем временем уселась напротив, скрестила ноги, полуприкрыла глаза и загробным голосом начала:
– Я вхожу в транс, я вхожу в транс, я вижу комнату, мужчину и мальчика, перед ними – карта. Мужчина говорит: ты должен отправиться сюда. Мальчик смотрит на карту… о да, это карта Индии…
Тут Никита наконец смеется, Даша вскакивает и бежит ставить кофе. Никита откидывается на спину, слушает звон посуды, опять представляет жизнь с Дашей. Сейчас он говорит себе: в фантазиях нет ничего дурного, – и картинки сменяют друг друга. Никита знакомит Дашу с Костей. Даша встречает Никиту после работы. Никита и Даша в Париже. Даша через десять лет – повзрослевшая, расцветшая особой красотой женщины за тридцать. Никита через десять лет – благородная седина, хорошая машина, квартира в центре. Вот он приходит вечером домой, кричит: Даша, ау! – проходит, заглядывая в комнаты, и наконец в последней видит: полумрак, свет выключен, в центре – большое массивное кресло, а в нем свернулась клубочком Даша, неподвижная и похудевшая, почти такая же, как Маша, ждущая Никиту в его нынешнем доме.
Кстати, в этой квартире тоже нет ни игрушек, ни детских вещей. Похоже, за десять лет Даша так и не родила.
Выходит, вымышленная жизнь – только версия нынешней, думает Никита. Через десять лет мой новый брак будет почти неотличим от старого. Стоило ли мечтать об этом?
Даша возвращается с серебряным подносом в руках – большая грудь, покатые плечи, влажная кожа, запах недавнего секса и свежего кофе.
Но какими счастливыми могут быть эти десять лет! – думает Никита.
63. Та самая злость
Я часто вспоминаю бабушку Джамилю. Она умерла два года назад, успела даже повидать Гошу. Каждый раз, когда мы виделись последние годы, она говорила, как ей жаль, что мы с Риммой толком не дружим.
А что нам дружить? Я – продавщица, мать-одиночка, все мысли – как дотянуть до зарплаты; она – офисная служащая, живет одна, деньги есть. Да еще моложе меня на десять лет. Но главное, Римма вовсе не хочет общаться ни со мной, ни со своей матерью. Не хочет быть частью семьи.
Но это неважно. Все равно выходит, что нас четверо: два мальчика и две девочки; двое из офиса и двое выходцев с московского дна; двое одиноких – и двое семейных: у меня есть сын, а у Никиты – жена.
Римма не хочет думать об этом. Ее дело, конечно. Но перед бабушкой до сих пор неудобно.
Наверное, поэтому я время от времени стараюсь представить себе, как там Римма, что она делает сейчас.
По большому счету ничего особо персонального в работе персонального ассистента нет. Заказ билетов, составление расписания встреч, телефонные звонки, все такое. Но сегодня Сазонов позвал Римму к себе, сказал:
– Послушай, милая, у меня к тебе просьба. Как сейчас говорят, конфиденциальная.
– Конечно, – отвечает Римма. Мол, как же иначе, конечно, все будет конфиденциально.
– Надо одну вещь отвезти… – Сазонов замолкает, словно колеблется. – Я никак не успеваю сегодня, а нужно именно сегодня. Я бы водителя послал, но у меня новый, непроверенный… а штука дорогая… если пропадет – неудобно будет.
– Я отвезу, – говорит Римма, – вы только адрес скажите.
Сазонов пишет на бумажке адрес, достает из верхнего ящика стола коробочку, перевязанную розовой, с бантом, лентой. Бант едва ли не больше коробочки, Сазонов держит ее бережно, словно боится выпустить из рук.
– Водитель пусть тебя отвезет, – говорит он, – не на метро же ехать. Но ты сама поднимись и отдай Анжеле прямо в руки. Скажи, что от меня… я надеюсь, она и так догадается.
Римма кивает, говорит: Минуточку – и через минуточку возвращается с пакетом, чтобы убрать в него подарок.
– Это правильно, – говорит Сазонов, – это ты молодец, не надо всему офису видеть. Ну, и не говори никому, сама понимаешь.
– Конечно, – снова кивает Римма, – все будет строго конфиденциально.
Анжела живет в сталинском доме, из тех, где когда-то поселили ядерных физиков, чьи внуки в девяностые годы уехали за границу или переселились на дачи, сдавая квартиры иностранцам и новым русским. Цены просто страшные: я узнала случайно, когда себе квартиру искала. Три тысячи долларов минимум, а если с обстановкой – пять или шесть.
Зато, наверное, никаких пьяных соседей за стеной и мертвых безумных старух внизу.
В зеркале лифта Римма рассматривает свое лицо, поправляет прическу. Сейчас ей особенно хочется выглядеть хорошо – она сама не знает почему.
Интересно, какая она из себя, эта Анжела? Модель, наверное, – высокая, худая, с большой грудью. Интересно будет посмотреть.
Жену Сазонова Римма пару раз видела – ничего особенного, честное слово. Баба как баба, старая уже, лет сорока.
Бронированная дверь, латунные цифры «24», кнопка звонка. Девичий голос с той стороны: Кто это?
Сдержанно, медленно и с достоинством отвечает:
– Я от Владимира Николаевича.
– Ты одна? – спрашивает голос. – А то не видно ни хера, темнота какая на площадке.
– Одна, – отвечает Римма, и дверь открывается.
Понятно, почему Анжела спрашивала, – она, видимо, куда-то собиралась: на ней только трусы и бюстгальтер.
Римма протягивает коробочку и, пока Анжела развязывает узел, незаметно рассматривает девушку. Действительно, высокая и с большой грудью, но при этом вовсе не похожа на фотомодель. Возможно, дело в фигуре: любовница Сазонова скорее толстоватая, чем худая. Округлый животик, полные руки, пышный зад. Классический тип арабской красавицы, если бы не обесцвеченные до белизны волосы.
– Посмотри, какая прелесть! – говорит Анжела, защелкивая замочек. Подаренный Сазоновым браслет искрится в тусклом свете прихожей. – На свету надо, пойдем в гостиную. Да не снимай ты туфли, уборщица придет – уберет.
В гостиной повсюду разбросана одежда – на диване, на кресле, даже на ковре. Анжела идет прямо по платьям, а Римма осторожно раздвигает их носком туфли. Успевает заметить: большая квартира, паркетные полы, антикварные книжные шкафы вдоль стен в коридорах.
Потом они стоят у окна, Анжела курит и рассказывает, что сегодня у них с Сазоновым годовщина. Хороший мужик, говорит она, квартиру мне снял, подарки дарит, в постели без придури. А то, знаешь, разное бывает, – и подмигивает Римме.
Римма улыбается в ответ, ей неловко в этой большой богатой квартире, наедине с этой женщиной, такой взрослой и опытной.
Вот уж кто не сомневается, мальчик она или девочка, думает Римма.