Подростки хихикают, словно прочитали его мысли. Может, в самом деле над ним смеются?
Даша обхватывает губами мундштук, Никита видит, как напрягаются ее губы, и сразу теплая волна поднимается от паха прямо к сердцу.
– Знаешь, – говорит он, – я вот подумал: когда я был… ну, в двадцать с небольшим, если я видел мужчину с молодой девушкой, я был уверен, что он эту девушку купил. За деньги или за протекцию, неважно. Я не верил тогда, что можно бескорыстно любить сорокалетних мужчин.
– Ну я же тебя люблю, – говорит Даша и втягивает дым. Дашино я тебя люблю всегда звучит трогательно-небрежно, будто она говорит: я люблю балканскую и кельтскую музыку, я люблю тебя, я люблю китайскую кухню, а иногда японскую, только не суши.
– За что? Я лысый, старый, немодный и некрасивый. Даже не очень богатый, если честно.
Даша освобождает мундштук из полных губ, выдыхает легкое облачко. Из-под вуали тумана, пахнущего арабским кварталом, доносится:
– Мама меня учила: только мудаки пристают к девушкам с такими вопросами.
– Я знаю, – говорит Никита. – Но я первый раз, ты оцени. И последний.
Облачко растворяется в воздухе, Даша приподнимает брови, слегка закусывает нижнюю губу и вздыхает:
– Ладно, хорошо. Денег я у тебя не беру, квартиру могу и сама снимать, на двоих с подружкой или с парнем. Не такие уж большие деньги, если честно. Устроюсь, в конце концов, на работу получше. Протекция? Куда я с твоей протекцией пойду? Аквариумы чистить? – Она снова подносит к губам мундштук и прикрывает глаза.
Дразнит! – со злостью и нежностью думает Никита.
Даша затягивается. Похоже, она растеряна. Типа, скажешь какую-нибудь глупость – так, в шутку, – а Никита потом весь изведется. Надо ей это? Нет, права была Дашина мама насчет мудаков, ой, права!
– Честно – не знаю, – говорит скрытая дымом Даша. – По части секса у тебя все нормально, даже хорошо. Но – как бы это сказать, чтобы ты не обижался? – просто хорошо. Ничего сверхъестественного. Кстати, об этом мама тоже предупреждала – только дуры говорят об этом мужикам. Видать, сегодня день такой – забывать мамины уроки.
– Ничего, – отвечает Никита, – если секс хороший – можно. Вот если бы плохой – тут либо молчать, либо врать.
Сам сказал – и замер: может, Даша и соврала?
– Секс хороший, – кивает Даша, – не в этом дело. Сначала мне, наверное, льстило – взрослый богатый мужик, может гламурную модель завести, а трахается – со мной. Самооценка поднимается, и вообще. Но вообще-то самооценка у меня и так неплохая, не это главное.
– Понимаю, – говорит Никита и думает: Девушка не знает, а ты пристаешь! Ты сам чтó услышать хочешь? Может, подскажешь? Поможешь сдать экзамен.
– Вот, еще вспомнила, – оживилась Даша. – В первый раз было любопытно. Интересно – как трахаются взрослые мужики? Может, знают какие-нибудь секреты?
– Я никаких не знаю, – говорит Никита, и у него под мышками выступает пот: совсем не эротичный, а липкий, стыдный пот испуга и смущения. Нервничаю, как пацан, думает он.
– А еще – как бы это сказать? – продолжает Даша. – Я скажу, как подумала, только ты не обижайся, ладно? Я в самом лучшем смысле, имей в виду!
И она грозит пальцем – вероятно, шутливо, но Никита совершенно серьезно смотрит на этот палец: темный, почти черный лак, несколько массивных серебряных колец, надетых впритык, ни снять, ни подвинуть.
– Ну, если по-простому, – ты смешной. В хорошем смысле смешной, с юморком. Не воспринимаешь себя слишком серьезно, не обижаешься по пустякам. И еще смешной, потому что реально ничего не знаешь, чего все знают. Про всякую правильную музыку, про клубы, про наркотики, про ЖЖ или как отправлять MMS. Даже книжек не читал, которые все читали! Кучу вещей тебе надо объяснять – я как будто младшего брата воспитываю: книжки даю, музыку ставлю, еще немного – и в какой-нибудь клуб тебя отведу.
– Ага, тебе нравится, что я темный и некультурный! – говорит Никита, а сам знает: это еще не конец, у Даши список, как на египетском свитке – длинный перечень Никитиных добродетелей, странных, не нужных ни Косте, ни Виктору с Наташей, ни папе, ни маме. Даже Маше не нужных – одним словом, бесполезных всем, кроме девочки напротив. На голове ежик, в нем застрял катышек тополиного пуха, словно яблоко на спине настоящего ежа. Глаза густо подведены – туши всегда столько, что Дашино постельное белье вечно в разводах: сюрреалистическая зарисовка Дашиных снов. А иногда – черно-белая графика страстей, объятий и судорог.
Возбуждение сегодня переплетается с тревогой – за Машину операцию, за разговор с Дашей. Вдруг сейчас она все разрушит? Возбуждение даже мешает, но сегодня от каждого Дашиного жеста накатывает волна воспоминаний. Хочется протянуть руку, потрогать, придвинуться, прижаться, наплевать на приличия, утащить, уволочь, увлечь куда угодно – в машину, в туалет, в ближайшую гостиницу… и там наконец услышать глубокий грудной звук, по которому он так скучает. Услышать – и продолжать двигаться, пока вздохи и стоны волной проходят сквозь Дашино тело.
А может, Никита жалеет, что спросил, и готов даже раздеть Дашу посреди ресторана, только бы не услышать главный ответ?
– Ты ничего не знаешь, – продолжает Даша, – но веришь, что все, чего я говорю, – охрененно клево. Даже если тебе неохота разбираться, ты все равно мне поверил, что это – здорово. Например, ты не говоришь: ерунда твой Коэльо, – то есть я знаю, ты не любишь Коэльо, но ерундой не считаешь.
Если честно – считаю, думает Никита, но теперь уж точно не сознаюсь. Верно дед говорил: молчи-молчи, за умного сойдешь.
Никита кивает, не сводя глаз с Дашиных полных губ, которые опять обхватывают мундштук кальяна, слегка посасывают. Потом Даша чуть надувает щеки: легкий, почти незаметный пушок, будто на шкурке персика, если провести рукой.
– Ты не считаешь Коэльо ерундой, и когда я рассказываю – слушаешь. Взрослые редко слушают. Мои родители – вообще никогда. Бабушка слушает, но с ней же не про все поговоришь. А с тобой можно про все – ну почти про все.
Что значит – почти? Впрочем, и так понятно: не поговоришь про мальчиков, про сверстников, про секс с кем-нибудь другим. И про любовь тоже лучше со мной не говорить. Пора признаться: ничего я не понимаю в любви.
– Ты – слушаешь, – еще раз повторяет Даша и улыбаясь добавляет: – Или хотя бы делаешь вид.
Нет, думает Никита, я не делаю вид, я в самом деле слушаю, но что я слушаю – ты не знаешь. Потому что я слушаю не слова, а интонацию. Тембр. Модуляции. Я слушаю – и смотрю, как шевелятся губы, с серебристым проблеском мелькает язык, с каждым новым выдохом меняется контур щек. Смотрю на твои руки, замечаю, как лег лак на ногтях. Если у тебя ссадина – замечаю, как она заживает. Я смотрю, как двигаются твои пальцы – вот большой потирает указательный, вот в задумчивости ты сцепляешь кисти, вот помахиваешь рукой в воздухе. А когда ты голая – я же больше всего люблю говорить с тобой, когда ты голая, – когда ты голая, я смотрю на движения твоего тела. Любое слово – это работа тела. Ты набираешь в легкие воздух, груди приподнимаются, распрямляются плечи, втягивается живот… секунда – и на выдохе слово улетает, груди падают и чуть-чуть колышутся, плечи опускаются… Родители на тебя так не посмотрят, сама понимаешь.
Стоит Никите подумать о родителях, сразу – Маша. Будут ли они слушать своих детей, будет ли им кого слушать, если они останутся вместе? Останутся ли они вместе, если Маша не забеременеет сегодня? Если не забеременеет вообще?
– Я для тебя что, улучшенный вариант твоих родителей? – говорит он Даше.
– Не говори глупостей, при чем тут родители? – резко отвечает Даша, и видно: она передергивает плечами, складки платья приходят в движение, короткая, быстро затухающая волна пробегает по выпуклости груди – и в этих колебаниях Никита читает несказанные слова: До того, как ты спросил, мне и в голову не приходило, но, может, и правда – только эта правда мне совсем не нравится, дешевый фрейдизм, фу!
Вот смешно: когда-то в детстве думал – здорово научиться читать мысли! Выяснилось, что это довольно просто. Не с каждым получается, но оно и к лучшему. А так все легко: надо полюбить кого-нибудь так сильно, чтобы слово и плоть для тебя стали неразличимы.
– Вот, я еще поняла, – продолжает Даша. – Ты меня уважаешь. В отличие от… от других, от молодых ребят, от двадцатилетних. Может, это все взрослые так, не знаю, а может, только ты – у меня же никогда не было романов с другими… мужчинами твоего возраста.
Когда Даша запинается, у нее меняется взгляд. На секунду глаза словно теряют фокус, перестают видеть Никиту, смотрят в никуда. Он любит такие моменты – моменты выпадения из реальности. Когда Даша кончает, ее тело все целиком вываливается из реальности, несколько мгновений существует само по себе, само для себя – точь-в-точь как глаза во время нечаянной паузы. Любая Дашина запинка – маленький оргазм. Лишенный наслаждения, локализованный в глазном яблоке.
– Когда я встречаюсь с каким-нибудь мальчиком, – продолжает Даша, и ее щеки чуть-чуть розовеют (она смущается, совсем немного, но смущается, понимает Никита), – так вот, этот мальчик звонит мне по ночам, устраивает истерики, сцены ревности, спрашивает, что я делала, когда он был у мамочки, с кем встречалась, когда он напился и не подходил к мобильному. Гадость, короче.
Даша делает пальцами, будто вляпалась в мертвую медузу и выбрасывает ее студенистое тело обратно в море. Когда же она встречалась с этим инфантильным идиотом? – думает Никита.
– А кто-нибудь другой – наоборот, исчезает на неделю, хотя договорились созвониться завтра! И не то чтобы у него было много дел – сессию уже сдал, в Крым только через месяц, какие дела? Ты, напротив, женатый человек – прости, что я об этом говорю. Позвонить можешь не всегда. Трубку тоже лишний раз не снимешь, семья, всякое там такое. А этот живет один, дел никаких, к мобильному не подходит, а потом – привет! – как ни в чем не бывало, давай, бросай все, приезжай, я скучаю.
В Дашином голосе глухими раскатами переливается раздражение. Никита опускает глаза на дымную колбу кальяна, не хочет смотреть на Дашу, чтобы не увидеть, как она ревнует этого мальчика, чтобы не распознать дальнее эхо дрожи, сотрясавшей Дашино тело при встрече с этим, который сессию уже сдал, а в Крым еще не уехал.
– По-моему, если мужчина так себя ведет, он девушку не уважает. Вот ты всегда спрашиваешь: ты свободна? Можешь говорить? Удобно встретиться завтра утром? Можно к тебе приехать тогда-то или тогда-то? И ведь ты снимаешь мне квартиру как раз для того, чтобы приезжать, когда тебе удобно. А ты все равно спрашиваешь.
Никита поднимает глаза: Даша улыбается, он услышал эту улыбку и знает, что увидит, как между полных губ, на которых чуть смазалась темно-красная помада, мелькают белые пятнышки зубов.
– Ну не знаю, – говорит Никита, – я спрашиваю просто из вежливости. Разве не все так делают?
Тут же вспоминает: нет, конечно. В двадцать пять и он вел себя как Дашины друзья. Смешно, думает Никита, вот они, преимущества среднего возраста. Выходит, девушки дают воспитанным мужчинам, которые умеют слушать. Всегото. Узнал бы раньше – прожил бы жизнь по-другому.
Впрочем, нет: если бы жил по-другому, так, может, и не научился бы слушать и уважать.
Он поднимает кальян: за стеклом – мутные клубы дыма, словно джинн в заточении.
Открой пробку, выпусти наружу, загадай желание – какое твое желание? Ты и сам не знаешь. Немедленно переспать с Дашей? Еще много лет наблюдать, как ее тело с гортанным стоном выпадает из реальности? Или все-таки, чтобы у Маши сегодня все получилось? Чтобы у них были дети, либо чтобы Маша перестала хотеть детей – но главное, чтобы прекратила сидеть в темноте, худеть и разговаривать с призраками? Или чтобы развивался бизнес, росла прибыль – и пусть деньги помогают в исполнении остальных желаний? Или чтобы вечно длился тот миг, когда красные кленовые листья и ссадина, еле заметная на девичьей коже, на мгновение открыли тебе прекрасность мира, его ранимость? Чтобы молодость никогда не кончалась? Чтобы ты полюбил старость, когда она придет? Или – в каждом человеке видеть то, что открывается в Даше? В каждом теле – гармонию и красоту, возможность любить, потребность быть любимым? Или – когда придет срок, не кривя душой зачитать Осирису длинный список и не быть причиной слез, никому не приносить страданий, не делать зла, не убавлять от меры веса, к мере веса не прибавлять? Или – к черту египетский список, ты же православный, в конце концов! Десять заповедей, как оно там: не сотвори, не убий, не укради, не прелюбодействуй… Да, чтобы все десять выполнять было легко, а нарушать не хотелось.
Короче: чтобы заповедей не нарушать, с Машей не разводиться и Дашу оставить. Похоже, ни один джинн не примет такого заказа.
Впрочем, солдатам во время войны разрешают убивать – так, может, персонально для тебя джинн вымолит отвод от седьмой заповеди? Только для Даши, не для других девушек? Впрочем, что мусульманский джинн может вымолить у православного Христа? Пусть у Аллаха просит – а тут и просить нечего, три жены, даже перебор, и двух хватит. Может, предложить своим любимым принять ислам?
Никита ставит кальян на стол, говорит:
– Smoke on the water.
– Ага, – отвечает Даша. Для нее это обычная английская фраза, да и вообще Даше старперский Deep Purple – что Никите молодежный Коэльо.
Не сложилось у молодого поколения со старым роком, что тут поделать.
Никита расплачивается и вдруг говорит:
– Послушай, а то, что я тебя люблю, – тебе разве не важно?
Даша на секунду замирает, проводит рукой по шерстке на голове (тополиной пушинки уже нет, запах дезодоранта еще отчетливей, Никиту опять бросает в дрожь), снова, как в начале разговора, закусывает нижнюю губу, потом, решительно тряхнув головой (складки платья, колыхание груди в невыносимо близком вырезе), отвечает:
– Ну, когда-то было важно, ты любишь меня или нет. Еще этой зимой. А потом поняла: у нас такой необязательный роман, ты меня немножко любишь, я тебя немножко люблю… так проще и даже приятней. И удобней. Если не передознуться ненароком… Сам знаешь: утомительно, когда тебя очень сильно любят.
– Почему? – спрашивает Никита.
Даша пожимает плечами:
– Вот сегодня ты на меня смотрел так, что лучше бы сразу трахнул. И получился типичный любовный передоз. А обычно твоя любовь – в самый раз… хотя меня вполне устроит обыкновенная дружба. По желанию можно включить дружеский секс. – И она улыбается.
Никита заставляет себя улыбаться в ответ:
– Жалко, у меня никак не получается с обычной дружбой, – с горечью говорит он. – По крайней мере – пока.
– Не переживай. Может, еще получится, – все так же улыбаясь, отвечает Даша. – С кем-то еще, а может, и со мной. На худой конец – в другой жизни. А в этой нам и так неплохо, правда?
Точнее – не очень плохо, думает Никита и вдруг говорит:
– А если бы я предложил тебе жить вместе?
– В смысле – развестись с женой? – спрашивает Даша. – Это как-то слишком неожиданно…
В ее лице – изумление и тревога, и Никита быстро добавляет:
– Ну, я просто так спросил, из любопытства. – И Даша лучезарно улыбается, мелькает серебряная скобка, рука гладит Никиту по щеке.
Хорошо, что Даша не может угадывать мысли, читать несказанные слова, думает Никита. Жаль, не может, не сможет никогда. Во всяком случае – со мной.
Они целуются секундным, летучим поцелуем, но едва Даша отводит губы, в ее мозгу всплывают два слова: не сложилось.
Что значит – не сложилось? – думает она уже на улице, что – не сложилось? Прекрасный обед, хороший кальян, поговорили душевно… и вообще – Никита страшно милый. Подарю ему Коэльо, пусть хоть «Алхимика» прочтет, все-таки классика.
Спускается в метро, прикидывает, куда вечером, кому позвонить, с кем встретиться, раз такая погода, лето и солнце, и еще не все разъехались, стоит на платформе, листает в мобильнике записную книжку… а в голове – навязчивая мысль, щелчки метронома, тиканье часов, без причины, без смысла, ниоткуда – не сложилось, не сложилось, не сложилось.
74. За горизонт
Аня была в магазине, когда Андрей позвонил и сказал: Слушай, раз тебе Гошу деть некуда, поехали все втроем, чего уж там? – она как раз пошла за очередными босоножками для блондинистой покупательницы с повадками первостатейной стервы и внешностью второразрядной модели, и вот Аня несла эти коробки, плечом прижимая мобильный к уху, и когда услышала: Поехали все втроем, чего уж там? – уголки рта сами стали разъезжаться. Аня так и подошла к длинноногой клиентке: коробки в руках, шея перекошена, мобильный вот-вот грохнется на пол – и улыбка на поллица. Блондинка посмотрела на Аню с подозрением, а потом недоверчиво улыбнулась в ответ. Аня тут же подобрала губы: в самом деле, чего это я разулыбалась? Может, все еще десять раз отменится. Визу не дадут или еще чего.
Не отменилось. Выяснилось, что виз никаких не нужно, только путевки и билеты, только плати – и все. А сколько путевки стоят? – спросила Аня. Андрей ответил не то грубовато, не то смущенно: Тебе-то какая разница, это же я вас приглашаю?
Я привыкла на свои ездить, потом отдам, – хотела сказать Аня, но промолчала. Чего спорить, раз денег все равно нет? А может, растрогалась от «я вас приглашаю».
Андрей попросил отель, где русских поменьше, – и русских в самом деле почти не было, зато немцы пьяно горланили песни, поляки напивались сразу после завтрака, а подростки из французской провинции вели себя так, что к концу третьего дня Аня, забыв про свое татарство, стала русской патриоткой. Андрей, правда, сказал: Это потому, что ты с русскими в одном отеле не отдыхала. Аня посмеялась – ей и самой было странно, все-таки обычно она говорила: Весь мир будет принадлежать нам, азиатам, а в Турции, гляди, стала русской.