— Да, кстати о деньгах, которые вы проиграли мне в пикет, — сколько там было? Двадцать? Двадцать фунтов было, я не ошибся? Ну, так это все, считайте, аннулируется. С этим все будет в порядке.
— В порядке? — взорвался его лордство, порозовев до ушей, — в порядке, черт меня побери совсем? Я завтра же выплачу вам все до последнего забубённого пенни, и после этого вы сами можете выметаться, вы, а не Питт! Да за кого вы меня принимаете, хотел бы я знать?
— За болвана, если вы откажетесь от моего предложения.
— Знаете что, мне просто-таки хочется вас отколошматить!
— Не советую. Эта не та игра, где вы могли бы блеснуть. Лучше уж ограничьтесь пикетом.
— Если вы считаете, что я не смогу вам отдать ваши тухлые деньги…
— Считаю. Но если вы сможете — так тем лучше. Деньги мне всегда пригодятся.
— Может, в чем-то я и болван…
— Это еще мягко сказано, сердечный мой.
— …но я не подонок!
— Как вы разрумянились, Дривер. Сердиться полезно для цвета лица.
— А если вы думаете, что можете меня подкупить, так это самая большая ошибка в вашей жизни!
— Нет, не самая, — возразил Харгейт. — Самая большая ошибка была тогда, когда я вообразил, что у вас еще теплятся какие-то проблески интеллекта. Но если вам охота изображать героя подростковой мелодрамы — ради Бога. Я лично полагаю, что игра не стоит свеч. Но коль скоро обостренное чувство чести принуждает вас заплатить двадцать фунтов, очень хорошо. Вы сказали — завтра? Меня это вполне устраивает. Так и договоримся.
Он ушел, а лорд Дривер остался с тем приятным теплым чувством, которое испытывает слабый человек, раз в жизни проявив решительность. Он понимал, что теперь обязан держаться выбранной позиции. Деньги необходимо заплатить, и заплатить завтра же. В противном случае такой человек, как Харгейт, вполне способен устроить ему очень большие неприятности и не преминет это сделать. Долг чести! С этим не шутят.
Впрочем, лорд Дривер был абсолютно спокоен. Он знал, что может достать деньги, когда только пожелает. Это показывает, что нет худа без добра, помыслил он философски. Главное несчастье — помолвка — так сказать, нейтрализует меньшее зло, ведь смешно даже предполагать, что сэр Томас, добившись вожделенной цели, поскупится на такую пустячную сумму, как двадцать фунтов стерлингов.
Лорд Дривер направился к замку. Он ощущал в себе небывалые силы. Он показал Харгейту, из какого теста сделан! Он — Спенни Дривер, человек из железа, с ним лучше не шутить. Право, если подумать, это огромная удача, что он обручен с Молли. Иначе даже думать не хочется, как бы он подступился к дяде с просьбой выдать ему двадцать фунтов на оплату карточного долга.
В холле он встретил Сондерса.
— Я как раз ищу ваше лордство, — сказал дворецкий.
— А? Ну, вот он я.
— Совершенно верно, ваше лордство. Мисс МакИкерн поручила мне передать вам эту записку на случай, если сама она не успеет повидаться с вами лично до обеда, ваше лордство.
— Понял. Спасибо.
Он двинулся вверх по лестнице, на ходу разворачивая конверт. О чем еще эта девица ему пишет? Неужто ей вздумалось бомбардировать его любовными записочками и прочей подобной чепухой? Черт возьми, тяжеленько будет ей подыгрывать!
На площадке он остановился, чтобы прочесть письмо. После первой же строчки у него отвисла челюсть. Конверт спланировал на пол.
— Мамочки мои! — простонал лорд Дривер, судорожно цепляясь за перила. — Вот теперь я влип!
Глава XXI ГНУСНЫЕ ДАРЫ
Без сомнения, на свете существуют люди, устроенные таким образом, что, встретив благосклонный ответ на свои ухаживания, они не испытывают особо сильных эмоций. Царь Соломон, возможно, принадлежал к этой категории, и даже Генрих Восьмой со временем, должно быть, несколько пресытился. Но для среднего человека это событие связано с сильными и сложными переживаниями. Преобладает, пожалуй, ощущение некой ошарашенности. К нему примешивается облегчение, какое испытывает генерал, доведя до победного конца сложную военную операцию, или участник самоубийственной вылазки на вражескую территорию, поняв, что опасность миновала, а он все еще жив. Вслед за тем приходит непривычное сознание собственной исключительности. Мы и раньше подозревали свое превосходство над средними людьми, и теперь эти догадки неожиданно подтвердились. Наша грудь вздымается от самодовольства, и в целом мире нам больше нечего желать.
У некоторых людей к этому счастливому сплаву добавляется примесь опасения. Бывает даже, что нервное напряжение обрученности пробуждает в душе слабый намек на сожаления. Слышали, как некий влюбленный пастушок со стенаниями жаловался другу примерно в третьей четверти срока своей помолвки: «Она заставляет меня все время что-нибудь покупать. Вот вчера — два новых галстука!». Он словно вопрошал сам себя, достанет ли человеческих сил выдержать такие зверства.
Но какие бы трагедии ни омрачали завершающий период помолвки, начало ее, во всяком случае, озарено сиянием.
Переодеваясь к обеду и разглядывая свое намыленное лицо в зеркале, Джимми восторженно дивился совершенству лучшего из всех возможных миров.
Его не посещали сомнения. Он не верил, что сложные отношения с МакИкерном могут всерьез помешать его планам на будущее. На данный момент он вообще отказывался принимать во внимание, что на свете живет отставной начальник полиции. В мире, где находится Молли, нет места другим людям. Они не вписываются в картину. Их попросту не существует.
Пока Джимми благодушествовал, размышляя о том, как прекрасна жизнь, в комнату бочком пробрался этот нераскаявшийся флибустьер, Штырь Маллинз. Быть может, Джимми невольно читал на лицах окружающих отражение собственного лучезарного счастья — во всяком случае ему почудилось, что внешний облик и вся повадка Штыря выдают некое тайное ликование. Трущобный юноша прошаркал по ковру прямо-таки танцующим шагом. Лицо его сияло под огненно-рыжими кудрями.
— Ну-ну, — сказал Джимми. — И как же поживает нынче его светлость лорд Фиц-Маллинз? Штырь, ты был когда-нибудь шафером?
— А это чего, начальник?
— Шафер, на свадьбе. Который стоит рядом с женихом и держит его за шиворот, чтобы не сбежал. Вообще, за всем присматривает, всучает деньги священнику после церемонии, потом женится на главной подружке невесты и живет долго и счастливо.
Штырь помотал головой:
— Мне жениться ни к чему, начальник.
— Штырь-женоненавистник! Вот погоди, в один прекрасный день любовь проснется в твоем сердце, ты еще стихи писать начнешь.
— Не на таковского напали, начальник, — возмутилось дитя трущоб. — Мне девчонки без надобности. Не дурачок какой-нибудь.
Это уже было оголтелое кощунство. Джимми отложил в сторону бритву, от греха подальше, и попытался просветить погрязшего в невежестве Штыря.
— Штырь, ты осел, — сказал Джимми. — Много ты понимаешь! Будь у тебя хоть какие-нибудь мозги, ты бы знал, что женитьба — единственное, ради чего стоит жить. Зти мне тупоголовые холостяки, смотреть на вас противно! Сам подумай, была бы у тебя жена — какая жизнь! Вот выходишь ты на дело морозной зимней ночью, а дома тебя ждет горячий супчик, и тапочки уже согреты. А потом она присядет к тебе на колени, и ты ей расскажешь, как поработал сегодня, как застрелил полицейского, и вы вместе станете перебирать добычу… Уютно-то как! А может, по всему дому бегают маленькие Штырьки? Представь, ты влезаешь в окно, а они прыгают от радости, кричат: «Папка легавого замочил!» — трогательными тоненькими голосками. Мой крестник, белокурый Джимми Маллинз, получает десять центов за то, что утром бросил камень в переодетого сыщика. Тихое семейное счастье… Поверь моему опыту, Штырь, ничего нет лучше семейной жизни.
— Была у меня одна девчонка… — мечтательно проговорил Штырь. — Только не сладилось у нас. Вышла замуж за легавого.
— Она недостойна тебя, Штырь, — посочувствовал Джимми. — Такие безнравственные вертихвостки не для тебя. Найди себе хорошую, душевную девушку, которая будет считать твою профессию очень романтичной и восхищаться ею. А пока дай мне побриться, не то я опоздаю к обеду. Сегодня, Штырь, нас ждут великие дела.
Штырь оживился:
— Само собой, начальник! Вот я ж как раз про это хотел…
— Знаешь, Штырь, если бы можно было всю голубую кровь, что соберется здесь сегодня, вылить в один большой чан, хватило бы, чтобы открыть красильню. Но лучше не пробовать, им это может не понравиться. Кстати, ты с тех пор больше не видел… Что это я, конечно, видел. Я хотел сказать, ты разговаривал хоть раз с тем слугой, который, как ты думаешь, на самом деле сыщик?
— Ну да, начальник, я ж как раз про это…
— Надеюсь, ради его же блага, что он более профессионален, чем мой старый приятель Гейлер. Этот тип действует мне на нервы, Штырь. Он ходит за мной по пятам, как собака. Небось, и сейчас прячется где-нибудь в коридоре. Ты его не видел?
— Ну да, начальник, я ж как раз про это…
— Надеюсь, ради его же блага, что он более профессионален, чем мой старый приятель Гейлер. Этот тип действует мне на нервы, Штырь. Он ходит за мной по пятам, как собака. Небось, и сейчас прячется где-нибудь в коридоре. Ты его не видел?
— А то! Начальник, я ж…
Джимми серьезно и внимательно посмотрел на Штыря.
— Штырь, — сказал он, — у тебя что-то такое на душе. Ты о чем-то хочешь мне рассказать. О чем же? Говори!
Радостное волнение Штыря выплеснулось наружу потоком слов:
— Хы, начальник! Здесь нынче такое творилось, аж башка трещит! Верьте слову! Слышьте, захожу я сегодня в гардеробную к сэру Томасу…
— Что?!
— Верьте слову. Вот перед самой грозой, как потемнело. Захожу я, значит…
— В гардеробную сэра Томаса! — перебил Джимми. — За каким…
Штырь слегка смутился. Улыбнулся широкой извиняющейся улыбкой и переступил с ноги на ногу.
— Я их загреб, начальник! — осклабился он.
— Загреб? Что загреб?
— Вот это.
Штырь сунул руку в карман и вытащил сверкающую гроздь — бриллиантовое ожерелье леди Джулии Блант.
Глава XXII КОЛЛЕГИ ПО РЕМЕСЛУ РАСХОДЯТСЯ ВО МНЕНИЯХ
— Сто тыщ долларей, — нежно прошептал Штырь, любуясь на драгоценные камни. — Я себе говорю — начальнику недосуг самому с ними возиться. Занят он очень, обхаживает разных важных шишек. Стало быть, надо мне за это дело взяться. А начальник-то как обрадуется, лишь бы только все было шито-крыто. Ну вот, пошел я, значит…
Дар речи вернулся к Джимми с такой силой, что его преданный ученик изумился. Весь ужас этой кошмарной ситуации подействовал на Джимми примерно так же, как прямой удар в область жилетки, но теперь, как мог бы выразиться Штырь, он малость отдышался. Пока он отводил душу, самодовольная ухмылка мало-помалу сползала с лица трущобного юноши. Даже в районе Бауэри, где у него было много весьма откровенных друзей, Штырю не приходилось выслушивать настолько язвительной оценки собственной ущербности, как в умственном, так и в нравственном отношении.
— Начальник! — запротестовал он.
— Это еще я изложил в общих чертах, — сказал Джимми, запыхавшись. — Я не в силах достойно охарактеризовать твои качества вот так, экспромтом — они слишком велики и необъятны.
— Начальник, да какая муха вас укусила? Вы что, не рады?
— Рад! — Джимми взмахнул руками. — Рад! Безумец! Да понимаешь ли ты, что ты наделал?
— Я их загреб, — повторил Штырь. Его интеллект с трудом воспринимал новые идеи. Ему все казалось, что Джимми упустил из виду главное.
— Когда на днях ты хотел взять те, другие камни, говорил я тебе — нельзя!
Штырь просветлел лицом. Как он и подозревал, начальник упустил из виду главное.
— Ага, начальник, говорили, а то как же! Но те же были мелкие камешки, дрянь одна. Ясное дело, зачем вам связываться с такой мелочевкой! А тут другое дело. Брульянты — прям конфетки. Сто тыщ долларей тянут.
— Штырь, — промолвил Джимми, мучительно заставляя себя сдерживаться.
— Ага?
— Послушай меня минутку.
— А то.
— Я знаю, вбить тебе что-нибудь в голову — практически безнадежная задача. Тут нужно специальное оборудование — сверло, отбойный молоток, взрывчатка и так далее. Но если по складам, может, что-нибудь и получится. Понимаешь ли ты, Штырь, красавец ты мой синеглазый, что в этом родовом гнезде чуть ли не через одного натыканы переодетые сыщики, и каждый, скорее всего, получил указания следить за тобою, словно ястреб? Или ты воображаешь, что твое незапятнанное прошлое послужит тебе защитой? Вероятно, ты думаешь, что все эти сыщики скажут про себя: «Ну-ка, кого же мы можем заподозрить? Уж конечно, не Штыря Маллинза, ему ведь и на ум не придет учинить такое! Нет, эта вещь никак не может быть у нашего миляги Штыря».
— Не, начальник, — радостно перебил его Штырь, — так и нету ее у меня! Ну точно, нету. Она же у вас, начальник!
Джимми посмотрел на Штыря с восхищением. В конце концов, если к нему привыкнуть, эта бредовая лихость мышления прямо-таки освежает и бодрит. Беда в том, что она абсолютно не пригодна для реальной повседневной жизни. В иной обстановке — скажем, на дружеской вечеринке в Блумингдейле, — трущобный недоросль вполне может быть душой компании. К примеру, приятные замечания вроде его последней реплики могут чудесно скрасить унылую монотонность психиатрической лечебницы.
— Дружочек, — сказал он с несокрушимой нежностью в голосе. — Послушай меня еще разок. Поразмысли! Раскинь мозгами! Неужели до твоего сознания так-таки не доходит, что в этом доме некоторые нехорошие люди усматривают между нами определенную связь? Не воображает ли, например, мистер МакИкерн, будто мы с тобой работаем в паре, как два родные брата? По-твоему, мистер МакИкерн не обронил словечко на эту тему, когда мило беседовал со своей дрессированной ищейкой, покуривая сигару? Думается мне, что обронил. И как ты, Штырь, намереваешься обмануть этого джентльмена-сыщика, который, позволь тебе напомнить, с самого своего появления в этом доме не отходит от меня дальше, чем на два ярда?
У Штыря вырвался неудержимый смешок.
— Ага, начальник, с этим-то все в порядочке.
— В порядке, говоришь? Ну-ну! С чего ты это взял?
— Слышь, начальник, легавый-то того… вышел из игры! — Развеселившийся Штырь улыбался от уха до уха. — Вот смеху-то, начальник! Хы! Чисто цирк! Слушьте. Они взяли да заарестовали друг дружку.
Джимми хмуро подумал, что был не совсем прав. Даже и в Блумингдейле такие шуточки не встретят теплого приема. Одиночество — удел гения. Штырь обречен идти по жизни, так и не встретив родственную душу, способную понять и разделить его мыслительные процессы.
— Ну точно, — посмеивался Штырь. — То есть, совсем даже наоборот.
— Да-да, конечно, — успокаивающе произнес Джимми. — Я понимаю.
— Тут такое дело, начальник. Один сыщик заарестовал другого. Они сцепились, один думает, что брульянты стырил тот, а тот — что этот, а они ж не знают, что оба сыщики, ну один одолел другого и… — на глазах у Штыря заблестели слезы чистейшей радости, — и запер его в угольном погребе!
— Что это ты мне рассказываешь? Штырь безудержно захихикал.
— Слышь, начальник, какое дело-то. Хы! Помереть, не встать! Как гроза началась, все потемнело, я в гардеробной шарю — где шкатулка, только ее заприметил, а тут — хы! Слышу, в коридоре шаги, тихенькие такие, и прямо к двери. Во я попал! Думаю себе, это какой-нить из сыщиков про меня допер, сцапать хочет. Я шасть — и спрятался за занавеску. Там занавесочка такая есть, сбоку. За ней костюмы разные висят, всякие шикарные шмотки. Я туда и стою, жду, что будет. Думаю, он войдет, а я попробую выскочить, пока он меня не разглядел. Темно же. Дам ему в зубы, он отключится, я и удеру.
— Да? — сказал Джимми.
— Ну, типчик этот дверь открыл, я уже хотел к нему рвануть, и тут из комнаты, что напротив, выскакивает другой типчик, и того, первого — в захват! Не, ну скажите, никакого цирка не надо! Верьте слову, лучше, чем на Кони-Айленде!
— Продолжай. Что было дальше?
— Они давай один другого мутузить. Меня-то они не видят, и я их не вижу, только слышу, как они по комнате шарахаются да молотят друг друга почем зря. Ну, потом один другого свалил, тот отрубился, хоть до десяти считай, а потом слышу — щелкнуло. Ну, это я сразу понял, что такое было. Один фраер другому наручники нацепил.
— Назовем их «А» и «Б», — предложил Джимми.
— Потом слышу — этот, ну, первый мужик, свет зажег, потому что темно же было, из-за грозы, и говорит: «Ага, попался! Я за тобой давно наблюдаю». Я голос-то узнал. Это был тот самый, который прикидывается, будто служит у сэр-Таммаса. А второй…
Джимми зашелся от хохота.
— Молчи, Штырь! Это выше сил человеческих! Неужели ты хочешь мне сказать, что наш высокоинтеллектуальный и трудолюбивый друг Гейлер, закованный в наручники, сидит сейчас в угольном погребе?
Штырь улыбался до ушей.
— А то! — сказал он.
— Это Божья кара! — объявил Джимми в восторге. — Господь его покарал. Человек не имеет права быть таким законченным ослом, как этот Гейлер. Это просто неприлично.
Временами преданный сотрудник МакИкерна вызывал у Джимми необъяснимую злобу. Гордость его была задета. Доходило до того, что Джимми жалел — почему он на самом деле не тот отчаянный разбойник, каким МакИкерн его считает. Никогда в своей жизни он не отказывался от вызова, а эта слежка была явным вызовом. За спиной неумелого шпиона Джимми всякий раз мерещилась самодовольная фигура МакИкерна. Будь в служащем агентства Додсона хоть какая-нибудь тонкость, Джимми смог бы его простить, но тонкости не было. В итоге многолетнего опыта у Штыря развилось своего рода шестое чувство в отношении представителей закона. Его не обманула бы и самая хитрая маскировка. Но Гейлера даже сам Джимми сумел бы разгадать.