Через неделю по городу поползли слухи, что из подвала «китайской стены» извлекли тело мертвого бомжа с разбитой головой. Что это был за человек, установить не удалось, поскольку труп был сильно испорчен крысами и разложением. Однако это не помешало экспертом определить, что бомж был слепой и, вероятно, с рождения.
Солнце, свет, тепло. Есть во всем этом что-то от нашей дрянной и хрупкой цивилизации. Может это потому, что наглядевшись на их уродливые пародии, рожденные человеческой страстью к приспособленчеству и самозащищенности я уже не могу воспринимать оригиналы во всей их чистоте и полноте. А тьма — это то, с чем так упорно и тщетно боролся человек с самого начала истории. В этой борьбе с первоосновой мира он готов уничтожить все, до чего можно дотянуться, вырубить все леса, чтобы развести спасительные огни, извлечь из земных недр уголь, нефть, газ, уран, все, что может спасти и защитить его жалкое тельце с полузадушенной душой внутри от жгуче черных глаз тьмы, то холодной, как кавказский ледник, то раскаленной, как сгорающей в атмосфере безумец-метеорит. Одна страсть и одно желание ведет людей — избежать, спрятаться от сладко-томительного гипнотического взгляда, обещающего все мыслимые наслаждения и гибель одновременно. Как всем хочется остаться здесь на свету, в тепле и забыться, спрятаться, зарыться в ворохе старых и новых газет, несущих новости, которые уже завтра станут прахом и пустым напоминанием и тщетности и суетности жизни. Зарыться в повседневную пустую суету, как морские свинки зарываются в хлам в своих коробках. Иногда кажется, что самое заветное и тщательно скрываемое желание человечества — это лишиться всех чувств, которые позволяют видеть слышать и чувствовать окружающий мир и стать придатком к некоему глобальному компьютеру с безопасной виртуальной реальностью.
В моих словах слишком много злобы, вероятно это моя месть людям за то, что я не могу быть с ними вместе. Но с другой стороны, если в них много злобы, это вовсе не значит, что в них нет правды.
Честертон в своем «Клубе удивительных профессий» сказал что-то вроде: «люди сейчас практически не живут полноценной жизнью. Когда они хотят любовных переживаний — они читают книги, когда хотят острых переживаний — читают книги и даже когда хотят просто съехать по перилам — читают книги». С появлением компьютеров, положение только ухудшилось.
Подземные озера и реки, там где бежит и плещется в абсолютной тьме холодная, как звезды, вода. Меня мучают сны о реках, что бегут под землей, на всем своем течении не видя света, полируя холодное каменное русло, брызгая жгучими каплями на крутых перекатах, образуя водопады, которых никогда не касался взгляд ни человека, ни зверя. И лишь бестелесные создания, состоящие из тьмы бродят там, вздыхая под гулкими сводами пещер и не оставляя следов ни на воде, ни на камне. Стоят на скользких камнях перекатов посреди потока, озирая пространства вокруг, красивые и невидимые глазам обычного человека.
Тьма вечна. Погаси Солнце, что останется? Именно тьма — первооснова всего. Тьма и вода — это то, что было в начале. Самые древние из стихий.
Я жду, когда тьма научит меня быть собой, тем первобытным человеком, умеющим действовать быстро и стремительно, не погруженным в бесконечную цепь рассуждений с самим собой, выматывающими тело и мозг. Самый простой способ для достижения этого — постоянно помещать себя в ситуации, где нужно быть первобытным человеком, чтобы сохранить жизнь.
Часто тьму ассоциируют с дьяволом, смертью и разрушением. Не знаю насколько это правда, скорее она просто та первооснова, от которой оттолкнулся протуберанец жизни. И если чья-то жизнь обрывается, и кто-то возвращается в изначальную тьму, то это вина самой жизни, только от нее зависело жить или умереть. Тьма здесь не при чем. Тьма — это отдельная стихия. Она не может быть атрибутом смерти, поскольку не имеет к отношения к жизни.
Мне часто случается задумываться о Боге, дьяволе, о жизни и смерти. Недавно в голову пришла любопытная мысль. В ней есть подвох, но она просто красива сама по себе. Если принять, что дьявол — это та изначальная пустота, что была до начала творения и жизни, то все его проявления — не более, чем сила инерции, что стремится вернуть нас обратно в небытие. А значит именно Бог поднял бунт против пустоты и небытия. Значит все эти революции и великие прорывы — это и есть Божье дело, а эволюционировать можно лишь в обратно в небытие. Жизнь есть постоянное усилие, постоянное стремление вперед, иначе сила инерции вернет нас в исходную точку. Ежесекундная революция.
Можно было бы сказать, что тьма — это мир смерти, если бы это не было таким затасканным выражением. Тьма — неподвижность и покой. Свет — движение и перемещение. Тьма — абсолютный порядок, в то время как хаос — непременный атрибут света и жизни.
Еще одна странная мысль, что пришла мне на днях: скорость тьмы, равна ли она скорости света, и если нет, то что образуется в разрывах?
Вокруг меня тьма, снаружи тоже. Я всего лишь тонкая перегородка света между двумя безднами тьмы. Чтобы жить надо постоянно ощущать на себе давление этих двух бездн. Иначе как разобрать, жив ты или уже умер?
Скорее всего тьма, так же как и пустота — тоже материя, но только совершенно иного рода. Может быть то, что в других измерениях то, что для нас здесь твердые тела, там — пустота. Страшно это, если вдуматься. Может быть лучше не терзаться такими вопросами, чтобы голова осталась здоровой? Вот тоже вопрос, все ли надо знать человеку или от некоторых вопросов надо держаться подальше, ведь есть все же предел человеческому разуму?
Знаешь, я стал за собой замечать, что уже не боюсь ослепнуть. Мне, проведшему столько времени во тьме, это уже не страшно. Конечно, не то чтобы совсем не пугает, просто я точно знаю, что если это случится, я не впаду в панику. Тьма для меня гораздо более привычна, чем для любого другого. У нее есть, чему поучиться. Она безжалостна, но именно так легче всего воспитать силу и спокойное отношение к смерти. Кстати, если научишься относиться к ней спокойно, то и она, в свою очередь, будет спокойной по отношению к тебе, а это всегда еще один шанс выжить.
Однажды, когда я ходил по Ильинским пещерам, на меня неожиданно посыпались крысы. Очень много. Как будто целый мешок надо мной разорвали. То ли я встал на пути их миграции, то ли они вообще практикуют такой способ охоты, я не знаю. Никогда ранее я не встречался с таким опасным и жестоким врагом. Они совершенно облепили меня со всех сторон и поделать с ними я ничего не мог. Ощущение было такое, словно меня распиливает на части тысяча пил одновременно, столько их было и такими острыми были их зубы. Они состригали кожу, вырвали кусочки мяса. Я мгновенно оказался залитым горячей кровью. Они же от этого только сильнее разъярились. По счастью, они сразу не смогли добраться до моего горла, а я за какие-то доли секунды уже успел придумать способ спасения. Нельзя сказать, что я был спокоен в этот момент, это просто невозможно — оставаться спокойным, когда тебя пропускают через мясорубку, просто я был достаточно спокоен внутри, чтобы эта идея была услышана. Перед тем, как на меня посыпались крысы, меня не покидало ощущение, что рядом должен находиться водоем или что-то подобное. Справа тянуло холодом и влагой, как будто там была некая большая масса воды. Я не раздумывая бросился туда. В душе не промелькнуло и тени страха, что я могу налететь на стену или споткнуться, хотя встать бы мне точно не дали. Я бежал до тех пор, пока мои ноги не потеряли опору и я не рухнул куда-то вниз. От неожиданности крысы даже перестали меня грызть. Я падал и совершенно четко понимал, что не знаю, куда упаду. Это могли бы быть последние мгновения моей короткой жизни. Я весь замер внутри, сжался и тут же плюхнулся в безумно холодную воду. Ничего более холодного я в жизни не ощущал. Какой-то нечеловеческий, марсианский, космический холод. Но сразу всплывать было нельзя, хоть мое сердце и почти остановилось. Крысы все так же плотно облепляли меня густой шевелящейся массой. Я усиленно замахал руками и ногами, стараясь не всплыть, а заодно и греясь. Серые поняли, что так они пропадут и стали понемногу отцепляться от моей одежды. Я чувствовал, как они, поднимаясь вверх, проплывают рядом мимо меня, чувствовал биение маленьких лапок и верчение голых мерзнущих хвостов. И даже когда последняя крыса отцепилась, я все равно продолжал оставаться под водой, ожидая, пока они отплывут подальше, хоть тело уже потеряло чувствительность, будто я был облеплен ледяным воском. Когда воздуха совсем не осталось и сознание начало сужаться и меркнуть, я выплыл на поверхность. Больше всего хотелось хватать воздух огромными кусками, но пришлось снова напрячься, дышать тихо и по шуму постараться понять, куда поплыли мои несостоявшиеся убийцы. Разобравшись с их направлением, я двинулся в другую сторону. Холод уже доставлял просто сумасшедшую боль, но там, где был ближайший выход из озера, были крысы и верная смерть. Тело превратилось в замороженный пластилин. Руки стали действовать совершенно автоматически, без моего участия. Они просто гребли и гребли, пока я не я задел каменное дно. Вылез на берег, и хотя меня просто колотило от чудовищного холода, улыбнулся, поняв, что спасся.
Темнота — это когда ты понимаешь, что бесполезно все, что ты умеешь и знаешь при свете. Бесполезны твои мысли, а тем более эмоции, бесполезно любое понимание смысла жизни, кроме одного исконного — жизнь, однажды появившись должна продолжаться, должна жить, уметь принять бой, защитить себя, защищать изо всех сил и даже больше, чем изо всех. Темнота — это когда ты мал и гол перед лицом Вселенной, когда ты, наконец, становишься самим собой, и все, что есть в тебе, обнажается до последней степени, являет себя во всей подлинности.
В каком-то смысле аналогом тьмы можно назвать все новое, неожиданное: обескураживающие идеи, крамольные выводы, безумные теории. Ты уже не сможешь прятаться за лоском пресыщенности, если эта новь охватывает тебя со всех сторон, угрожая всему, что ты считаешь ценным, покушается на святое. Тут уж все зависит от тебя, силы твоих убеждений, веры в свое понимание жизни и смерти. Конечно же это испытание на прочность и кто знает, нужно ли оно тебе, но не пройдя испытания, как можно узнать, веришь ли ты в то, что думаешь или говоришь? В споре со своим убежденным противником, который ненавидит то, во что ты веришь, есть многое от испытания. Но в настоящую битву этот спор превращается только тогда, когда в его руках находится твоя смерть. Тут ты можешь только стараться остаться собой или сдаться, принять поражение, отречься от веры и в чем-то умереть. Во тьме настоящей ты сохраняешь свою жизнь, во тьме нового — жизнь своих идей. По-настоящему велики были те, кто мог проповедовать свою веру перед лицом тиранов, остаться собой в концлагере или простить палачей, если того требует бог, в которого веришь.
Тьма — всегда новь, всегда неожиданность. И именно это пугает людей больше всего. Человечество хочет определенности, спокойствия, твердых гарантий и тишины. Хочет смотреть бесконечные чемпионаты, читать новые книги, не извлекая из них ни малейшей пользы, заполнять собой модные магазины, уютные кресла, комфортабельные дома, следовать сначала одним советам и жрать рекламируемые продукты, затем другим и начинать потреблять средства для похудения. Со свиньями обращаются подобным образом, когда хотят, чтобы сало имело прослойки жира и мяса. Цивилизация все больше напоминает гигантскую свиноферму. Интересно только, кто тот хозяин, который решает, когда пустить стадо под нож?
После института я, как и все остальные, пошел устраиваться на работу. Лучше всего у нас в городе платят на… — ом заводе, куда я и подался. Знал, что придется много общаться с людьми, поэтому заранее съел немного реланиума, иначе весь поход прошел бы впустую — и на работу бы не устроился, и извелся бы весь. В отделе кадров мне смогли предложить только рабочую должность, сказали, что инженерных пока нет, но могут взять с перспективой дальнейшего роста.
— Давайте, — согласился я и подумал про себя, — вместе с вашей перспективой.
Меня стали оформлять. Я бегал по врачам, собирал справки, подписывал бумаги, все как обычно. В конце этой беготни женщина, занимавшаяся мной в отделе кадров, дала мне номер телефона и сказала, что делать дальше.
— Иди на проходную, там тебе оформят пропуск, потом позвони с проходной по этому номеру, там тебе скажут, что делать дальше.
Я позвонил. Сначала никто долго не брал трубку, потом хриплый голос мужской голос сказал:
— … и вакуум полный. Да, я вас слушаю.
— Я устраиваюсь к вам на работу. Из отдела кадров должны вам были позвонить по поводу меня…
— А-а, — протянул он. — Да, звонили. Так. Слушай и запоминай. Выйдешь из проходной и минут пятнадцать шагай прямо. Как увидишь большую трубу, из которой идет… Кстати, какой там дым идет из нее… Серый… Из которой идет серый дым, точнее увидишь-то ты ее сразу, как выйдешь из проходной… В общем, когда дойдешь до нее, спроси у кого-нибудь, где 64 корпус. Усёк? Здесь на всех зданиях нарисованы номера корпусов, так что ищи. Придешь, заходи внутрь. Я через полчаса позвоню, проверю, как добрался. 64, запомнил?
— Запомнил, — пробормотал я и, не мешкая, отправился на поиски.
Трубу я действительно увидел сразу, как оказался на улице. Она маячила впереди, раскрашенная в красные и белые полосы, чтобы ее издали видели самолеты. Сделана она была из кирпича, из нее, как и было обещано, не спеша курился серый дымок.
— Вперед, — скомандовал я себе.
Корпус 64 оказался крохотным домиком размером четыре на четыре метра с одним зарешеченным окном. К нему подходили несколько мелких труб и одна довольно крупная. Я открыл две незапертые двери и очутился внутри. Здесь было жарко. Обстановка довольно скромная. В углу стоял письменный стол с блестящим черным телефоном, очень старым, судя по виду, рядом на столешнице лежал английский ключ. Трубы, нырявшие в стены корпуса, шли здесь вдоль одной стены и скрывались в другой. На самой большой были синие метки, нарисованные краской, и манометр. Кроме гвоздя, торчащего из стены возле двери, больше никаких достопримечательностей здесь не было. Я повесил плащ, открыл дверцу стола. Никакими ящиками там и не пахло, зато стоял стул без спинки, которому я очень обрадовался. Я сел и стал смотреть на телефон. Он молчал. Тогда я взял ключ и пошел смотреть, открывает ли он входную дверь. С большим трудом ключ повернулся в замке, сбоку двери вылез язычок. И тут же зазвонил телефон. Я дернул за ключ, но он возвращаться назад не собирался. Я взялся за него обеими руками, но это ни к чему не привело, упрямец торчал мертво, как болт. Оставить его снаружи и кинуться отвечать на звонок я побоялся — мало ли какой народ на заводе, стырят ключ — будет скандал в первый же день. Наконец непослушная железка выползла и я бросился к столу.
— Да!
— Чего так долго не подходил? — сказал все тот же хриплый голос.
— Я только пришел, — соврал я. Под реланиумом это получалось довольно легко.
— Ладно врать-то, я видел, у тебя ключ в дверях застрял.
— Застрял, — краснея от собственной лжи признал я.
— То-то, — в тоне его появились довольные нотки. — Хорошо, сиди пока, я тебе позвоню, если что.
И в трубке, вместо обычных коротких гудков появилась тишина, разбавленная тяжелым, гнетущим и в то же время каким-то очень далеким гулом, словно где-то работал мощный трансформатор. Я постучал по рычажкам телефона, но гудки не появились, все та же тишина и давящий гул. Я немного послушал и тоже положил трубку.
Делать было особенно нечего. За окном лежал чистый, без единого следа снег, торчали черные ноги деревьев и начинался забор из сетки-рабицы, ограждающий территорию заправки, где стояли огромные блестящие бочки с топливом. По верху забора шла колючая проволока. Людей видно не было.
— Откуда это он увидел, что я с ключом маюсь? — подумалось мне.
Я вышел наружу. Обычных зданий рядом видно не было — только какие-то то ли склады, то ли ангары без окон. Лишь вдали, за редкими деревьями виднелись цеха, до которых было не меньше двухсот метров. С одного лишь боку стояло несколько корпусов, но под таким углом, что рассмотреть из их окон хоть что-то было трудно.
— Не иначе бинокль у него есть, чтобы за рабочими следить, — решил я, так и не разобравшись, откуда за мной шпионили.
Впрочем я и сам не до конца понимал, кого я называю «он» и был ли «он» моим начальником вообще. Потом меня позабавила еще одна странность: по нетронутому снегу к корпусу 64 шли только мои следы, никаких других не было. Значит ключ лежал на столе и дверь была открыта уже несколько дней, поскольку снегопадов не было уже по меньшей мере три дня, а может и больше, я не помнил.
— Ну порядочки! — подумалось мне. — Корпус открыт, бери что хочешь.
Впрочем я и сам понимал, что брать здесь особенно нечего. Стол, стул, гвоздь из стены? Чушь! Но и держать помещение открытым все же как-то странно.
— Ладно, — решил я для себя в конце концов. — Я пришел сюда только зарабатывать деньги и ничего более. Поэтому все остальное меня интересует мало. Что скажут, то и буду делать, задумываться тут ни к чему.
Такой позицией часто обладают люди, у которых есть серьезные увлечения помимо работы. В итоге работе придается очень небольшое значение, если вообще придается. Однако, с тех пор я ежедневно, кроме выходных являлся в свою конуру, чтобы просидеть там с восьми до пяти. Ко мне никогда и никто не приходил. Я же должен был ежедневно являться в канцелярию, чтобы забирать там кипы документов, которые кто-то отписывал мне для ознакомления. Я приносил их к себе, читал, честно пытаясь разобраться в их сути. Все они чаще всего касались производства и текущих его проблем. Это были инструкции, протоколы совещаний, отчеты, письма, запросы и ответы на них, извещения и много чего еще. Я упорно старался понять смысл, скрытый в их загадочных писаниях, пытался разобраться в сути решаемых проблем, поскольку в будущем собирался стать инженером, а для этого надо было хотя бы отчасти разбираться в производственных вопросах. Много часов было потрачено на эти занятия, а меж тем суть неизменно и решительно ускользала от меня, как угорь из рук. Как ни старался я связать все, что проходило через меня в некую единую картину, ничего хорошего не выходило. Запоминаемые факты повисали в воздухе и, не имея под собой твердой основы, осыпались в бесформенную кучу, из которой иногда торчало что-нибудь будившее воспоминания, и мне уже казалось, что я приближаюсь к пониманию, как новые вороха бумаг хоронили под собой все мои труды. Все это напоминало ситуацию как если бы в одну коробку высыпали частицы нескольких разных пазлов, хорошенько перемешали, а пока ты стараешься собрать хоть один из них, туда подваливают все новые и новые кучи частиц от новых пазлов. И сколь я ни старался, неизменно выходило что-то чудовищное, не имеющее ни формы, ни содержания. В итоге, после трех месяцев работы, я даже не смог бы толком рассказать, чем занимается мой завод. В проходящих мимо меня документах мелькали какие-то трубы, шероховатости, увеличения и уменьшения диаметров, длин, сроков гарантии, хранения, изменение затрат. Чем больше я пытался совладать с проблемой, тем безнадежнее казалась она мне. В голове роились химерические образы производства: бредущие по бескрайним равнинам в сторону заката шагающие экскаваторы, по-птичьи перекликающиеся под гулкими сводами цехов токарно-револьверные станки, дрели, гоняющиеся по длинным сумрачным коридорам за гайками, прокатные станы, разуверившиеся в смысле бытия и прокатывающие самое себя, превращаясь в ничто, как змеи, пожирающие хвост…