— Откуда это он увидел, что я с ключом маюсь? — подумалось мне.
Я вышел наружу. Обычных зданий рядом видно не было — только какие-то то ли склады, то ли ангары без окон. Лишь вдали, за редкими деревьями виднелись цеха, до которых было не меньше двухсот метров. С одного лишь боку стояло несколько корпусов, но под таким углом, что рассмотреть из их окон хоть что-то было трудно.
— Не иначе бинокль у него есть, чтобы за рабочими следить, — решил я, так и не разобравшись, откуда за мной шпионили.
Впрочем я и сам не до конца понимал, кого я называю «он» и был ли «он» моим начальником вообще. Потом меня позабавила еще одна странность: по нетронутому снегу к корпусу 64 шли только мои следы, никаких других не было. Значит ключ лежал на столе и дверь была открыта уже несколько дней, поскольку снегопадов не было уже по меньшей мере три дня, а может и больше, я не помнил.
— Ну порядочки! — подумалось мне. — Корпус открыт, бери что хочешь.
Впрочем я и сам понимал, что брать здесь особенно нечего. Стол, стул, гвоздь из стены? Чушь! Но и держать помещение открытым все же как-то странно.
— Ладно, — решил я для себя в конце концов. — Я пришел сюда только зарабатывать деньги и ничего более. Поэтому все остальное меня интересует мало. Что скажут, то и буду делать, задумываться тут ни к чему.
Такой позицией часто обладают люди, у которых есть серьезные увлечения помимо работы. В итоге работе придается очень небольшое значение, если вообще придается. Однако, с тех пор я ежедневно, кроме выходных являлся в свою конуру, чтобы просидеть там с восьми до пяти. Ко мне никогда и никто не приходил. Я же должен был ежедневно являться в канцелярию, чтобы забирать там кипы документов, которые кто-то отписывал мне для ознакомления. Я приносил их к себе, читал, честно пытаясь разобраться в их сути. Все они чаще всего касались производства и текущих его проблем. Это были инструкции, протоколы совещаний, отчеты, письма, запросы и ответы на них, извещения и много чего еще. Я упорно старался понять смысл, скрытый в их загадочных писаниях, пытался разобраться в сути решаемых проблем, поскольку в будущем собирался стать инженером, а для этого надо было хотя бы отчасти разбираться в производственных вопросах. Много часов было потрачено на эти занятия, а меж тем суть неизменно и решительно ускользала от меня, как угорь из рук. Как ни старался я связать все, что проходило через меня в некую единую картину, ничего хорошего не выходило. Запоминаемые факты повисали в воздухе и, не имея под собой твердой основы, осыпались в бесформенную кучу, из которой иногда торчало что-нибудь будившее воспоминания, и мне уже казалось, что я приближаюсь к пониманию, как новые вороха бумаг хоронили под собой все мои труды. Все это напоминало ситуацию как если бы в одну коробку высыпали частицы нескольких разных пазлов, хорошенько перемешали, а пока ты стараешься собрать хоть один из них, туда подваливают все новые и новые кучи частиц от новых пазлов. И сколь я ни старался, неизменно выходило что-то чудовищное, не имеющее ни формы, ни содержания. В итоге, после трех месяцев работы, я даже не смог бы толком рассказать, чем занимается мой завод. В проходящих мимо меня документах мелькали какие-то трубы, шероховатости, увеличения и уменьшения диаметров, длин, сроков гарантии, хранения, изменение затрат. Чем больше я пытался совладать с проблемой, тем безнадежнее казалась она мне. В голове роились химерические образы производства: бредущие по бескрайним равнинам в сторону заката шагающие экскаваторы, по-птичьи перекликающиеся под гулкими сводами цехов токарно-револьверные станки, дрели, гоняющиеся по длинным сумрачным коридорам за гайками, прокатные станы, разуверившиеся в смысле бытия и прокатывающие самое себя, превращаясь в ничто, как змеи, пожирающие хвост…
Я, как человек ответственный, попробовал раз спросить у бабушки в канцелярии, кто же отписывает мне весь этот бумажный хаос. Она куда-то спешила с охапкой исписанных вдоль и поперек документов под мышкой, но услышав в моем голосе то несносное собачье-просительное выражение, какое часто проскальзывает у меня при общении с людьми, остановилась.
— Ну посмотрите, тут же подпись есть! Вот, — она ткнула пальцем в закорючку на уже прочитанном мной письме. — Вот, смотрите, Немоляев его вам направил.
И, видимо, решив, что ее ответ мне все объяснил, убежала, шелестя измятыми бумажками. Я оставил принесенные документы на канцелярском барьере, забрал у помощницы бабушки новую стопку бумаги. Помощница была молодая симпатичная девушка с крашеными пестрыми волосами. Было видно, что существо она довольно решительное и самоуверенное. С такими мне вдвойне сложней общаться.
— Извините, — обратился я. — Вы случайно не знаете… то есть я подумал, что вы можете мне помочь… Словом, вы не скажете, кто такой Немоляев?.. Извините, конечно…
— Кто? — она оторвалась от своей писанины. — Немоляев? Может Кириллов?
— Почему Кириллов? — искренне удивился я. — Немоляева… То есть Немоляев, я хотел бы поговорить… мне нужен…
Я комкал слова и предложения, не в силах справиться с обычным для меня в таких случаях волнением. Волна смущения заливала меня с головой.
— Нет, не знаю, — поспешно заявила она, снова повернувшись к листку бумаги перед собой.
— А может быть…
Хотел я было спросить «кто может знать?», но мужество уже покинуло меня, я направился к двери. Взявшись за ручку, почему-то захотел поблагодарить и сказал срывающимся голосом «спасибо, извините еще раз, что оторвал от…». Конец фразы я проглотил. Она подняла на меня поверх конторки, ей вероятно показалось, что я издеваюсь, чего она никак не могла допустить от такого ничтожества, как я. Я смутился совершенно и принялся толкать дверь не в ту сторону. Что-то похожее на приступ клаустрофобии напало на меня, я толкал дверь, она не поддавалась. Я не мог выйти из этой проклятой комнаты, а сзади, как стая птиц, меня клевали презрительные взгляды помощника секретаря. Я уже готов был ударить по двери ногой, как она подалась на меня, хотя я по инерции все еще продолжал давить в другую сторону. Кто-то надавил посильнее, я опустил руки, сделал шаг назад. Недоумевающая усатая физиономия заглянула внутрь.
— Что это тут у вас твориться? Забыл куда дверь открывать? — обратился он ко мне.
Не дожидаясь расспросов, я вылетел в коридор, успев только услышать, как сзади сквозь зубы процедила помощница:
— Урод какой-то…
Мне ничего не оставалось, как отправиться к себе, внутренне завязывая себя узлами самоуничижения от сознания собственного бессилия в моменты, когда надо общаться с другими людьми. Я не умею жить среди людей, поэтому стараюсь быть от них подальше, если в этом нет надобности. Как они боятся опасностей окружающего безжалостного мира, так и я боюсь мира людей, бегу от него. В этом мы с ними одинаковы. Они избегают тьмы, я света. Они бегут в безопасную тьму, созданную человеком, я к холодному свету жизни, очищенному тьмой.
Остаток дня я провел размышляя, как мог бы выглядеть этот человек и какой пост он занимает на заводе. По зигзагообразной закорючке подписи было трудно судить о его характере, ведь я не графолог. Единственное, на что я обратил внимание, так это на то, что его подпись такая же простая, как и моя. Я еще давно, в школе, сделал одно любопытное наблюдение. Простая и короткая подпись бывает, как правило, у людей застенчивых и неуверенных в себе. Они стесняются завести себе какой-нибудь роскошный вензель, видимо, не считая себя вправе обладать им. Это обстоятельство позволило мне даже проникнуться чем-то вроде симпатии к этому таинственному Немоляеву, хоть он и присылал мне все эти кучи разрозненных и бессвязных бумаг, да плюс к тому обладал нахальной манерой разговора. Хотя, впрочем, за ней могла прятаться робкая стыдливая натура.
Мне пришлось несколько дней подряд принимать реланиум, чтобы еще раз попытаться выяснить что-нибудь о личности обладателя простой подписи. Как назло в течение трех дней мне никто не звонил. Я уже подумывал о том, чтобы бросить это дело, как на четвертый он все же прорезался, чтобы, как обычно узнать, показания манометра.
Сказав ему показания стрелки, я обратился с вопросом:
— Извините за, может быть, бестактный вопрос, но вы не Немоляев случайно будете?
Странно, но голос, обычно спокойный и решительный, отчего-то вдруг испугался:
— Почему же Немоляев? Отнюдь нет, моя фамилия, — он замялся, — Кириллов.
Он быстро закруглил разговор и оставил меня наедине с гулом.
Работа моя была совсем простая. Я сидел возле стола с телефоном и смотрел на его блестящую черную поверхность, в которой отражается искаженное окно с решеткой, ветки дерева с шапками снега за ним, мое лицо. Плоскости телефона искажают все, что находится вокруг них, переплавляют окружающее в нечто неузнаваемое. Порой мне кажется, что он — самое настоящее насекомое, с концом путины на хвосте, нагло усевшееся здесь, не боящееся никого и ничего. Сидит и ждет, пытаясь заворожить меня игрой света на своих лакированных закрылках. А когда я буду полностью загипнотизирован, оно обовьет меня паутиной провода, и словно компьютер, подключит к какой-то глобальной сети, чтобы высасывать из меня силу, жизнь, чувства, давая взамен виртуальные безопасные суррогаты, от которых крошатся зубы, дряхлеет и атрофируется тело, слепнут глаза, кости теряют прочность и ломаются от простой попытки двинуться с места.
У Лема где-то описана модель будущего, когда вся природа вокруг будет заражена мельчайшими частицами, которые будут заботиться исключительно о безопасности человека. Чтобы камни не могли разбить вам лоб, стекло порезать, трава отравить, вода утопить и так далее. Я думаю все будет с точностью до наоборот.
Когда на земле с помощью технологий будет достигнуто всеобщее благоденствие (а ведь именно это высшая цель нашей цивилизации — всеобщая сытость, покой и безопасность), многие просто не захотят больше делать ничего, кроме как лежать в неких капсулах подключенными к системе жизнеобеспечения и блуждать по виртуальному миру, играя в игры, общаясь, получая образование (если это к тому времени вообще будет хоть кому-нибудь нужно), занимаясь любовью с себе подобными, предаваясь всем мыслимым и немыслимым извращениям, путешествуя по миру, принимая безопасные виртуальные наркотики, поднимаясь к новым зияющим высотам наслаждения, и познавая новые, невероятные удовольствия. И это все при том, что здесь можно быть не связанным никакими моральными и материальными законами. Здесь можно быть Богом, можно дьяволом, можно все — убивать, пить кровь младенцев, восходить на Эверест, заливать напалмом тихие сонные улицы, добивая перепуганных обывателей из арбалета, заново написать Реквием Моцарта, исследовать новые планеты, изнасиловать кинозвезду, подсмотреть процесс своего зачатия, продавать рабов, нарисовать Джоконду, разбить морду Генри Миллеру, спуститься в Марианскую впадину без скафандра, стать средневековым тираном, намотать на руку собственные внутренности, чтобы узнать какой они длины. Можно достигнуть таких падений и высот, что дух захватывает. Это будет величайшая деградация в истории человечества, поскольку видится мне, что всю историю современной цивилизации, за редким исключением, человек идет, следуя своим порокам, а не добродетелям, следуя страсти к разрушению, желанию властвовать и подчиняться. Всякая мечта сможет сбыться в виртуальном мире. И чем дальше будут развиваться технологии, тем ярче и реальнее будет новая реальность внутри компьютеров. Каждый сможет создать себе новый мир по своему усмотрению.
И кто знает, может наш нынешний мир — всего лишь плод фантазии какого-то существа, сидящего или подключенного к некоему виртуальному устройству. А мы всего лишь часть программы, запущенной во время Большого Взрыва. Причем, если смотреть на вещи реально, то понимаешь, что это именно так и есть. Раз в мире существуют правила — значит он программа. Простейший пример алгоритма: если сунуть пальцы в розетку — ударит током. Конечно здесь существует множество дополнительных условий, как то: подведен ли к розетке ток, не надета ли на вашу руку резиновая перчатка, если крышка розетки не снята, то настолько ли малы ваши пальцы, чтобы пролезть в дырочки и так далее. Но в любом случае, удар током или его отсутствие — всего лишь действие программы, или, что более привычно, закона природы.
Ведь если даже взять любое живое существо, то развитие его от начала до конца запрограммировано в генетическом коде. В этом страшная обреченность и неизбежность. Судьба — это не просто слово, это всего лишь такой, своего рода, код, который определяет всю нашу жизнь — насколько она будет счастлива, какие эмоции и чувства будут в ней преобладать, каких высот и низостей сможет достигнуть данный индивидуум.
Если это все действительно так и, что бы мы ни делали, все пойдет только так, как должно быть, то единственным выходом может быть только абсолютная свобода в рамках искусственного мира, созданного человеческими руками. Чтобы стать совершенно свободным, человеку надо стать равным Богу. А поскольку в нашей Вселенной это место уже занято, то надо создать новую Вселенную, а лучше их бесконечное множество, чтобы каждый смог найти себе подходящую. Аминь.
В мире воцарится свобода белковых тел, лежащих в аккуратных рядах капсул, похожих на аккуратные порядки могильных камней на американских кладбищах. Со временем можно будет полностью избавиться от тел, стать просто набором электрических импульсов, теряющимся в бесконечных тоннелях проводов. Наверняка любого из живущих с определенной точность можно будет перевести в коды и закачать туда, внутрь стерильного электронного мира. У электронных людей будут рождаться дети и человечество продолжит свой род там в безопасности и покое, предоставив машинам обеспечивать их существование. Это дело совсем далекого будущего, но что ему мешает стать реальным?
Иногда мой телефон звонит, и тогда я отрываюсь от своих фантазий, поднимаю трубку.
— Послушай, дорогой мой, — без предисловий начинает все тот же голос Он совершенно уверен, что я его слушаю и сделаю все, как он скажет. — Вентиль приверни немного. Кстати, сколько на манометре?
— Восемьдесят.
— Вот-вот, убери до шестидесяти.
— Хорошо, — говорю я и кручу вентиль, пока черная стрелка на нем не сползает до черточки с цифрой 60.
Потом снова сижу и жду. Недавно мне выдали телефонный справочник и приемник, из тех, что подключаются к радиоточке. Я принес его к себе, нашел возле батареи маленькую розетку и подключил. Оказалось, что работает он всего пару часов за весь рабочий день — в начале и в конце. Иногда по нему передавали хронику работы завода (это шло с местного радиоузла). Я слушал ее внимательно, но все равно мало что понимал. Справочник мне не понадобился — я никогда и никому не звонил.
Однажды черное блестящее насекомое на столе проснулось и издало свой обычный дребезжащий звук.
— Да…
— Слушай меня внимательно и запоминай. Два раза повторять не буду. Когда в следующий раз твой телефон зазвонит, ты не будешь отвечать, а просто перекроешь вентиль до нуля и будешь держать его так, пока телефон будет звонить. Когда звонок прекратится, ты тут же, слышишь? тут же выкрутишь кран обратно до того значения, какое было раньше. Все. Отбой. Всем спать.
Я сел. Вся эта речь была сказана необычно резким тоном, голос был острый, как швейцарский ножик. Казалось он вырезал слова прямо на коре моего мозга, как вырезают на коре дерева, чтобы я лучше запомнил сказанное. Так и вышло, я мог повторить все, что он сказал почти дословно. Раньше он никогда так не говорил, голос его был почти добродушен, развязан, он вроде даже покровительствовал мне. Сейчас же говорящий был собран и сжат в необычайно тугой клубок. Положительно, эти его метаморфозы интриговали меня не хуже хорошей книги.
Я задумался. Странный приказ. Мне стало отчего-то тревожно. Я работал здесь уже около года и ни разу не заворачивал вентиль полностью, до нуля. Самое большое — убирал до двадцати и несколько раз увеличивал до ста. Ни в тех, ни в других случаях я не знал, зачем делаю это. Неизвестным оставалось и то, что идет по трубе. Я прикладывал к трубе с голубой отметкой рядом манометром ухо, но никогда ничего не слышал. А между тем что-то я все же регулировал, точнее регулировал этот Немо — Немоляев, я лишь выполнял приказы.
Ожидание затягивалось, а звонка меж тем все не было. Несколько раз я поднимал трубку, но там лишь гудел далекий неизвестный мне трансформатор, что-то во что-то трансформируя. «Может звонок уже должен был быть, но его случайно трансформировало в молчание и теперь я уже не узнаю, когда мне крутить вентиль», — подумалось мне. От скуки в голову часто западают такие нелепые мысли.
Я поудобнее уселся за столом, положил голову на руки и, глядя на молчавшее насекомое, наполненное внутренним гулом, стал обдумывать свои будущие походы, а заодно вспоминать старые. Незаметно меня сморил сон. Снились пещеры Таймыра, где я давно хотел побывать. В одном интернетовском чате мне как-то довелось случайно подглядеть разговор двух спелеологов. Один рассказывал, что по слухам там есть мощная подземная река, настолько большая, что таких нет больше нигде в мире. Я представил себе, как холодная, словно звезды вода бежит в абсолютной темноте по гладким, как стекло камням, отполированным за сотни тысяч лет. Низвергается водопадами, разливается озерами и течет, течет куда-то. Может быть впадает в подземный океан, может просто рассыпается на родники и продолжает свой путь уже на поверхности.
Проснулся я от телефонного звонка. Заснул довольно крепко, поэтому сразу не вспомнив о поручении, схватил трубку.
— Алло, — послышался оттуда довольно молодой женский голос, — здравствуйте.
Вместо того, чтобы ответить, я отчего-то кивнул, как будто она могла меня видеть. Не дождавшись ответа, она робко произнесла:
— Алло-о, Зимородка к телефону позовите.
— А его тут, знаете, нет… — вообще-то я хотел сказать, что никаких «зимородков» тут никогда и не было, но смешался и получилось невнятица.
— Вышел? Жаль, я не могу ждать. Вы вот что, передайте ему, что Сатурн смещается, Пусть побережется. Вы не подумайте, я серьезно, это не шутка. Он не знает. Это важно. Передайте пожалуйста.