— Пожалуйте, барин!
Яков Михайлович пристально глядит на извозчика, потом со смехом протягивает ему руку, и тот ее неловко пожимает.
Извозчиком оказывается тот крестьянин, который ходил со Свердловым по митингам.
— Давно в извозчиках, Аким? — спрашивает Яков Михайлович.
Извозчик смеется:
— Впервой в жизни, елки-моталки, обрядили, а уж для тебя, сынок, хоть сам впрягусь! — Он тронул вожжами лошадь: — Эх, милая, н-но! Давай, не выдавай!
Извозчик трясется рысцой по ухабам екатеринбургской улицы. В пролетке Яков Михайлович лукаво улыбается:
— Как это говорится в народе: «Коготок увяз — всей птичке пропасть».
Аким повернулся на козлах, хитро подмигнул Якову Михайловичу и в тон ему отвечает:
— Может, пропасть, а может, и нет! Как это у нас в народе говорится: «Бабушка надвое сказала».
Яков Михайлович доволен:
— Вот-вот, елки-моталки, не всяко слово в строку пишется, да и птицы разные бывают!
Оба заливаются веселым смехом, к ним присоединяется и доктор. Лошадка по лужам рысцой везет их дальше.
В квартире Сухова в сборе весь комитет партии. Миронов с жаром продолжает какой-то спор:
— Нет, товарищи, нет никакого позора в том, что сейчас мы должны временно забыть о вооруженном восстании по всей России. Мы не исключение. Рабочая организация разбита. Ее лучшие представители посажены в тюрьму, сосланы в ссылку, ранены и убиты. Схватка с царизмом проиграна революцией. Надо уметь смотреть правде в глаза.
Миронова перебивает голос Свердлова:
— Правильно, большевики должны уметь смотреть правде в глаза, товарищ Миронов.
Все оглянулись.
На пороге стоят Свердлов и доктор.
Свердлов раздраженно продолжает:
— Подпольные собрания, на которые собираются большевики, надо тоже уметь организовывать. А то приходят два человека и спокойно стоят в сенях и слушают весь разговор. У дома нет наблюдателя! Прямо ловушка какая-то!
Свердлов оглядел комнату. В углу, возле большого самовара, возится, раздувая его, Ленька.
Свердлов подходит к нему и конфиденциально отзывает к печке:
— Есть поручение: выйди на дорогу, подальше, заляг в канаву и, если увидишь полицейских, по канаве кубарем сюда. Понял?
Мальчик понятливо мотнул головой, хочет итти. Свердлов остановил его:
— Стой! Я тебе, что ли, обещал… шоколадку… или другому какому Леньке?
Ленька расплывается в улыбке:
— Мне, Михалыч!
Свердлов делает очень удивленные глаза:
— Разве я Михалыч?
Ленька задорно:
— Бороду наклеил — думаешь, я не узнаю?
Яков Михайлович смеется, треплет его по щеке и дает тоненькую шоколадку:
— Держи, чтобы тебе в канаве не скучать! Только следи, Леня, в оба: дело очень серьезное.
Ленька, очень довольный поручением, стремглав выбегает из дому.
Свердлов возвращается к столу, в его голосе звучит неутихшее раздражение:
Если бы я не был уверен, что шпики и жандармы сейчас ждут меня на вокзале, то я бы в эту западню ни за что не вошел.
Через перрон вокзала проходит последний пассажир, приехавший почтовым поездом.
Вдоль поезда мечутся шпики и жандармы, невзирая на проливной дождь.
Раздается третий звонок: железнодорожник, высадивший у водокачки Свердлова, пронзительно свистит и, лихо вскочив на подножку, козыряет совершенно запарившемуся Казимиру Петровичу.
Самойленко держится уже сейчас как неприступное «начальство».
Казимир Петрович униженно козыряет ему:
— Не обнаружен, ваше высокоблагородие!
— Для этого не к чему было специально посылать вас из Петербурга, — пренебрежительно цедит Самойленко.
Казимир Петрович заискивающе лепечет:
— Но… может быть… со следующим поездом?
Самойленко только удивленно поднял бровь:
— Через десять часов? — Саркастически усмехнулся. — Извольте дежурить, не уходя с вокзала. Если сможете обнаружить, немедленно доложите.
Казимир Петрович виновато утирает вспотевшую лысину…
В квартире Сухова посередине комнаты стоит возбужденный Свердлов.
Трофимов с восхищением смотрит на Якова Михайловича, и его губы шевелятся, будто он повторяет про себя слова Свердлова.
Зина помогает доктору, осматривающему больную ногу Сухова. Доктор молчалив и серьезен.
Свердлов говорит:
— И вот Миронов предлагает нам смотреть правде в глаза, но он при этом забывает, что на правду фактов можно смотреть глазами революционера или глазами обывателя. Миронов смотрит, как обыватель! Я же предлагал смотреть на каждый пройденный нами шаг по-ленински! По-ленински — это значит, изучая ошибки, укреплять опыт и устремляться только вперед, только к победе революции, и тогда наше славное декабрьское восстание научит нас не отступать, а еще серьезней готовиться к вооруженному восстанию, еще организованней готовить пролетариат к бою. Так, а не иначе, товарищ Миронов. Так, если мы большевики и ленинцы!
Он крепко ударяет стулом об пол, как бы ставя точку. Потом он продолжает уже спокойнее:
— А сейчас, как уполномоченный ЦК, я это совещание отменяю. В этой мышеловке мы не должны больше оставаться ни минуты.
На пустыре, в канаве, укрывшись от дождя под мостиком, Ленька с удовольствием облизывает пальцы, запачканные шоколадом. От времени до времени он с видом заправского «следопыта» вглядывается в сумеречную даль.
Яков Михайлович обращается к Вотинову:
— Вотинов, склад оружия цел?
Вотинов спокойно:
— Перевел.
Свердлов встревожился:
— Почему? Куда?
Улыбается Вотинов:
— Все в порядке, товарищ Андрей. Перевел в более безопасное место. Я храню оружие в квартире самого начальника охранки Самойленко. Хотел к губернатору устроить, но решил, что у начальника охранки будет лучше. Губернатора-то могут обыскать, а уж этого никто и никогда.
Свердлов смеется:
— Восхитительно! Великолепно! Чорт! Откуда у тебя столько находчивости?
В это время доктор подошел к столу. Он тихо обращается к Свердлову:
— Яков, с больным плохо. Необходимо срочно везти в больницу. Ногу, вероятно, придется отнять.
Яков быстро:
— Товарищи, беги кто-нибудь за нашим извозчиком!.. Быстро, быстро! — И подойдя к Сухову: — Алексей, ты не волнуйся. Доктор говорит, надо в больницу. Где твоя жена?
Сухов виновато смотрит на Якова:
— Придет скоро… Ты ей, Михалыч, на глаза не показывайся… Грозилась кипятком обварить… Я ее боюсь, — может, в самом деле…
Врывается Ленька. Приглушенным голосом он кричит:
— Идут…
Свердлов быстро вынимает из кармана револьвер, оглядывается и протягивает его Леньке:
— Держи! Спрячь! Ничего не нажимай! Когда полиция уйдет, зароешь подальше.
Ленька, гордый доверием Свердлова, скрывается за занавеску, бережно прижимая револьвер к груди.
Свердлов оглядывает всех:
— Ну, бежать некуда. Этакая глупость! Додуматься надо. Дом на пустыре и удрать некуда.
Трофимов сжимает кулаки.
— Есть выход, Михалыч, забаррикадируем все окна, двери и будем отстреливаться. У кого, товарищи, есть оружие?
Свердлов строго останавливает Трофимова:
— Не горячись, Трофимов, и не делай глупостей. Одного-двух полицейских подстрелишь — всех нас подо что подведешь?
Трофимов в бессильном бешенстве кричит:
— А так самим фараонам в руки даться?!
Свердлов все так же строго:
— Надо бы раньше об этом думать!
Миронов прижимает к себе Зину, говорит дрожащим от волнения голосом:
— Яков, может быть есть возможность хоть кому-нибудь спастись, ведь нельзя же всем…
Зина тихонько освобождается из объятий Миронова, и неожиданно для всех раздастся ее спокойный голос:
— Товарищи, во что бы то ни стало надо спасти Якова Михайловича — это самое главное.
С трудом приподнявшись на постели, говорит Сухов:
— Правильно, Зинаида Васильевна. И пристав у нас новый, он Михалыча еще не знает…
Дверь с силой рванули, и в комнату врывается полиция.
До сих пор молчавший доктор быстро и услужливо подает свое пальто Свердлову.
Зина поняла в чем дело, берет со стола чемоданчик и быстро протягивает его Свердлову.
Пристав кричит:
— Руки вверх!
Все подняли руки, только Яков Михайлович спокойно застегивает пальто, берет в руку чемоданчик.
Пристав грубо:
— Ну, а ты что?
Свердлов подчеркнуто спокойно:
— Не понимаю, почему «ты», и не понимаю, почему «руки вверх». Нас сейчас будут грабить? Тогда не понимаю, почему полиция?
Городовой шепчет на ухо приставу:
— Ваше благородие, это же доктор, доктор… я вам докладывал…
Яков достает паспорт из внутреннего кармана пальто:
— Вот мой паспорт. Я хирург Михаил Федорович Лейбсон.
Пристав меняет тон:
— Прошу вас, доктор, маленько в сторону… — Опять по-хамски: — Который здесь Яков Свердлов, по кличке «товарищ Андрей»? Ну-с, признавайся…
Все молчат. Пристав впился глазами в доктора:
— Ты?
Доктор спокойно отвечает:
— Не знаю.
Пристав выходит из себя, орет:
— Вот как, сам себя не знаешь? Дома разберемся! Забирай всех, Курептев!
Пристав самодовольно закручивает ус:
— Богатый денек!
Курептев, старший городовой, осклабившись, говорит ему на ухо:
— Так что, ваше высокоблагородие, жандармам нос утрем. Что значит иметь своего человека!
Городовой и понятые подхватывают под руки Сухова, он, не выдержав, стонет от боли. Яков Михайлович бросается к нему:
— Подождите, разве можно так больного тащить? Вы с ума сошли. Господин околоточный надзиратель, больного необходимо немедленно доставить в больницу.
Пристав козырнул:
— Я пристав.
— По обращению этого не вижу, — возразил Свердлов.
Вотинов и Трофимов поднимают Сухова, выносят его.
Пристав благосклонно:
— Если понадобится больница, будет больница. Не извольте беспокоиться. Повесим, как здоровенького! Честь имею!
Доктор подходит к Якову, крепко жмет ему руку, говорит многозначительно:
— Спасибо, доктор, позвольте проститься с вами и сказать: мы друг перед другом в долгу не останемся. От всей души желаю вам счастья…
Пристав прикрикнул на Лейбсона:
— Довольно! Пошли!
Зина бросается к Миронову, они горячо целуются.
Арестованные уходят, вслед за ними — пристав.
Яков Михайлович остается один, он отходит к окну, стоит к нему спиной.
Ленька выползает из-за занавески, оглядывается, нет ли кого… подходит к Якову.
— Револьвер спрятал… А девчонки спят, ничего и не слыхали!
Яков положил руку на белобрысую голову Леньки. Ленька понимающе глядит на него снизу вверх и говорит с дрожью в голосе:
— Папка сказал: плакать — это последнее дело… — Подождал минутку, потом заговорил просительно: — Михалыч, подари мне насовсем пистолет. А? — Погрозил кулаком в сторону ушедшего пристава. — Я его ухлопаю, как сукиного сына…
— Когда ты вырастешь, Леня, я тебе куплю три револьвера, сделаю тебя самым главным судьей над врагами, и будем их тогда судить за папу, за маму, за всех… — ответил Свердлов.
Ленька удовлетворен:
— Давай, Михалыч, чай пить.
Он подводит Свердлова к столу.
— Хочешь папкину чашку? Во какая огромадная!
Ленька любовно держит в руках огромную цветистую чашку с золотой надписью «На добрую память». Потом, нахмурившись, ставит чашку и испытующе смотрит на Свердлова:
— А ты, Михалыч, не обманешь? Ты где тогда будешь жить, когда я вырасту?
Вдруг у Леньки со звоном падает ложка из рук. Яков оборачивается.
В дверях стоит Анисья. Она, будто ничего не замечая, не снимая мокрого платка, идет к занавеске. Взглянув на детей, она обращает почти безумные глаза на Якова.
— Спасибо тебе. Садись чай пить… Посоветуемся, как жить будем… Мужа в тюрьму спровадил…
Свердлов пытается вывести ее из страшного состояния:
— Анисья Никифоровна, голубушка…
Анисья приказывает:
— Молчи! Кипяток хочешь? Ты не стесняйся, твое хозяйство здесь теперь. Все здесь теперь твое…
Она ставит под самовар большую чашку мужа. Струйка кипятка медленно льется из крана. Ленька пронзительно визжит:
— Михалыч, она обварит тебя кипятком…
Яков все так же ласково:
— Анисья Никифоровна, если у вас есть сердце, поймите сердцем, что…
Анисья не выдерживает. Она истерически кричит:
— Уйди! Твоих рук дело! Уйди, кипятком шваркну…
Ленька цепляется за ее руку:
— Мамка, дура…
Слепая в своем гневе, Анисья с силой встряхивает Леньку, и он откатывается к двери.
Яков упрямо:
— Когда-нибудь, Анисья Никифоровна, вы поймете…
Анисья грохается на колени:
— Господи, боже мой, что же я должна делать? Научи! Научи же! — И бьется головой об пол.
Большая тюремная камера с холодными осклизлыми стенами. В камеру доносится далекое церковное пение из тюремной церкви. На полу лежит больной Сухов.
Яков Михайлович сидит с тетрадкой в руках и что-то внимательно пишет.
Доктор считает пульс у больного, качает головой и подходит к Свердлову, заглядывая через плечо в тетрадь. Увидел аккуратно разграфленную страницу. В клетки Свердлов проставляет цифры, проценты.
Доктор удивлен:
— Что это ты делаешь, Яков?
Яков Михайлович поворачивается к доктору и оживленно ему объясняет:
— Понимаешь, Миша, меня очень интересует государственный бюджет России за последние годы. Подумай только: русский государственный долг в несколько раз превышает ежегодный доход государства, а долг был сделан почти исключительно на покрытие военных расходов или на уплату занятых на эти расходы денег…
Доктор любовно:
— Золотая у тебя голова, Яков. Вместо того чтобы гноить тебя в тюрьме, я бы на «их» месте предложил тебе портфель министра.
Свердлов смеется:
— «Им» тогда действительно придется поменяться с тобой местами…
Сухов в бреду громко кричит:
— Анисья… Анисья…
Свердлов и доктор бросаются к больному. Сухов открывает глаза и виновато улыбается.
— Все жена снится…
Яков Михайлович осторожно и заботливо сменяет мокрый платок на голове у Сухова, и Сухов снова впадает в забытье.
Яков Михайлович и доктор прислушиваются к тяжелому дыханию больного.
В камеру громче стало доноситься церковное пение.
Невдалеке лежит, тоже на полу, закинув руки за голову, в полной прострации Миронов. Он, не поворачивая головы, говорит с каким-то злобным отчаянием:
— Что они молятся?! Они рассчитывают, что бог им поможет!
Свердлов поднимает голову, смотрит в сторону Миронова и спокойно отвечает ему:
— Нет, Костя, они просто пользуются церковной службой, чтобы выйти на полчаса из этой зловонной ямы, глотнуть немного воздуха и развлечься.
— Ничего не поможет, — бормочет Миронов.
Свердлов встает, подходит к нему и присаживается возле:
— Послушай, Миронов, нельзя вот так, как ты, считать, что если тебе сейчас плохо, то все в жизни ничего не стоит. Только мизантроп, только пессимист не хочет, да, да, именно не хочет видеть ничего хорошего…
Миронов делает нетерпеливый жест.
Свердлов продолжает:
— Погоди, погоди, я не утверждаю, что нет ничего плохого. Много, очень много еще есть плохого, чего не должно быть. Но пойми, процесс развития жизни как раз и идет в сторону преобладания хорошего. Может быть, этот процесс немного длительный — ничего, пусть! Важно, Костя, выработать в себе, ну, как это сказать… важно выработать слиянность, — Свердлов обрадовался, что нашел убедительное слово, — именно слиянность с тем новым, над созданием которого многообразно работали и работают массы.
Он прошелся взад и вперед, снова остановился перед Мироновым. Тот все так же безучастен.
— Разве борьба людей между собой или с внешними условиями за господство новых начал жизни не полна захватывающего интереса? Миронов, бороться, побеждать — это огромное наслаждение, чорт возьми! Как ты этого не чувствуешь, что жизнь сама по себе прекрасная штука!
Дверь раскрывается, и в камеру входят ее обитатели: уголовные и с ними Трофимов, Вотинов и еще несколько политических.
Трофимов весел, глаза у него блестят.
— Послушайте, товарищи, а небо сегодня какое-то особенное, право слово, прозрачное, голубое, такое голубое, как вода в Волге…
Миронов поворачивает голову:
— Где это ты такое небо увидел?
Трофимов смеется:
— Да я в церкви поближе к «святым» стал, а около попа окошко было открыто…
Дверь с шумом распахивается, и в камеру влетает надзиратель Малинин:
— Эй, вы! Вставай все! Сюда идет начальник тюрьмы с прокурором. Прокурор новый, будет претензии опрашивать… — Потом, понизив голос, говорит с угрозой: — Так чтоб никаких претензий!.. — И вдруг испуганно командует: — Встать!
Все встают. Входят начальник тюрьмы и прокурор.
Начальник, увидев лежащего Сухова:
— Поднять!
Малинин кидается к Сухову. Доктор с возмущением останавливает Малинина:
— Тяжелобольной…
— Больной? — переспрашивает прокурор. — Оставьте его, пусть лежит!
— Докладывайте претензии, на что жалуетесь?
Начальник тюрьмы объявляет:
— Один кто-нибудь выходи и говори смело.
Вышел доктор:
— Дозвольте мне. Я как врач категорически настаиваю: больному Сухову нужна немедленно больница и операция. Во-вторых, нас два месяца не водили в баню. Нас не выводят больше и на прогулки. Нам нужны хоть какие-нибудь матрацы. Мы просили…