Кто-то издевательски кричит с места:
— Один всего!
Не было и нет такого царя, который добровольно давал бы народу свободу… — упрямо продолжает Трофимов.
— Царских свобод много дано! — опять издевается тот же голос.
— Плохо, товарищ Андрей, натаскали парня! — кричит из зала другой.
— Ничего! — отвечает Свердлов. — Я доскажу то, что товарищ не сумел довести до вашего просвещенного сознания. Продолжай, товарищ!
— Но мы, народ, не дадимся в обман…
Из последних сил держится Трофимов. Он берет в руки стакан, стоящий около него па трибуне, и держит его, не зная, что с ним делать.
— Налейте в него воды и напейтесь! — кричит кто-то.
Трофимов, зло стукнув стаканом, поставил его на пульт.
— А ну вас всех к…
Он не досказал и ушел с трибуны.
Свердлов встал:
— Я объясню почтенному собранию, что хотел сказать товарищ. У царя, конечно, бумаги хватает, но он экономный человек и все свои свободы вместил в один манифест. Мы еще экономнее и заявляем, что не стоило портить царю и этой единственной бумажки. Народ не дурак, как думает о нем царь. Народ умнее царя и прекрасно чувствует ту правду, о которой вы не дали сказать товарищу, но которую я заставлю вас все-таки выслушать. Коротко, товарищи: царский манифест, вырванный у самодержца восстанием народа, есть ложь и обман…
Объявлявший о собрании хватает колокольчик со стола, неистово звонит, заглушая Свердлова, и кричит охрипшим голосом:
— Закрываю собрание…
Подъезд другого здания в Екатеринбурге.
Свердлов с группой рабочих поднимается по ступенькам на крыльцо здания с пузатыми колонками. Дорогу им загораживает пристав:
— Господа, господа, здесь собрание. Покорнейше прошу не мешать!
— А мы и пришли на собрание, — говорит Свердлов. Пристав пытается не пускать:
— Здесь собрание союза… так сказать, собрание за царя.
— Так и мы за царя, — смеется Свердлов.
— Ну, конечно, за царя! — подтверждает Миронов.
Он одет не по-рабочему, и его интеллигентный вид, очевидно, убеждает пристава, и он обращается к нему:
— Пожалуйте… только прошу пропускать своих.
— Своих, конечно, — соглашается Миронов.
— Иди по одному, — командует пристав.
Все идут один за другим.
Первым прошел Свердлов.
Миронов говорит приставу:
— Свой!
Второй — Трофимов.
— Свой! — говорит Миронов.
— Свой!
— Свой!
Удивление пристава растет вместе с тревогой.
Миронов пропускает весь народ, человек пятьдесят.
Пристав беспокойно просит:
— Без скандалу. Обещайте, господин, без скандалу.
— Никакого скандала не будет, — утешает Миронов и проходит сам.
Свердлов говорит Миронову:
— Здесь выступишь ты и, как условились, за учредительное собрание.
Потом достает из кармана листок с текстом, передает Миронову:
— Попробуй провести и этот текст телеграммы.
Свердлов с товарищами входят в зал собрания.
На возвышении стол. За столом президиум. На стене, за их спиной, во весь рост портрет царя во всем «царском великолепии». В президиуме тузы города: купцы, заводчики, директор гимназии, попечитель округа и гимназический поп.
На трибуну поднимается Миронов.
Председатель собрания, тучный старик с одышкой, звонит в колокольчик, угрожающе жестикулирует и всячески протестует против вторжения новых людей.
В зале шум.
Со скамейки, где устроились рабочие, несутся крики:
— Дайте высказаться приезжему из столицы!
Трофимов встал, кричит:
— Он за царя!
Из задних рядов, где разместилась публика попроще и победнее, раздаются голоса:
— Правильно, правильно!
В передних рядах благообразные юноши, студенты-белоподкладочники, дамы и купцы.
Свердлов гудит басом:
— Просим! Просим! Говорите! Тихо!
Миронов начинает говорить:
— Господа! Царь-батюшка всемилостивейше дал нам свободу: свободу личности, слова и собраний! Но чем мы ответили на манифест государя? Мы пользуемся вот уже второй день величайшим благом свободы, а тому, кто даровал нам это счастье, мы даже не послали благодарности. Это разве достойно любящих сынов? Ведь манифест государя — это первый шаг, мы должны доказать государю, что мы его понимаем и хотим помочь ему всеми нашими силами. Не так ли, господа? И углубить и продолжить его мудрое начинание.
Зал аплодирует.
Свердлов подмигивает одному из рабочих; тот вскакивает, кричит:
— Всеподданнейшую телеграмму!
Миронов вынимает бумажку, которую передал ему Свердлов у входа.
И потому, господа, предлагаю послать государю сегодня же, сейчас же следующую телеграмму: «Государь, повергая к вашим стопам нашу верноподданнейшую благодарность за дарованные нам свободы, мы требуем для закрепления этих свобод немедленного созыва учредительного собрания из народных избранников».
Публика аплодирует.
Крестьянин, который был на собрании у эсеров, неистово аплодирует в задних рядах.
Древняя дама-патронесса вертится во все стороны, спрашивает:
— Что он говорит?
Председатель сбит с толку, он в отчаянии:
— Господа, не то он говорит!.. Не то!.. Тезис не тот!..
Аплодировавший крестьянин кричит, обращаясь к президиуму:
Елки-моталки! Что вы нас путаете? Оратор-то чей? Ваш?
Трофимов и его группа кричат изо всех сил:
— Наш! Наш!
Публика, сбитая с толку, тоже кричит:
— Наш!
Свердлов, довольный, оглядывается, смеется путанице в зале:
— Надо голосовать!
Миронов подхватывает:
— Поднимите руки, господа, все, кто любит государя и кто согласен с моим предложением!
Большинство из присутствующих на собрании подняли руки.
Трофимов и его группа уговаривают поднять руки колеблющихся.
Председатель кричит охрипшим голосом:
— Протестую…
Свердлов со своими друзьями уже у двери. Они быстро уходят.
Председатель устало вытирает лоб платком, хрипит:
— Чертовщина какая-то!
Весь президиум покинул его.
Свердлов со своими товарищами идут по темной улице. Они веселы, возбуждены. Рабочий Сухов говорит с восторгом:
— Были у черносотенцев, а резолюцию провели свою!
Басит, ухмыляясь, Свердлов:
— А как же!
Все возбуждены, веселы, шумливы. Один Трофимов мрачен. Рядом с ним идет Миронов.
— Надо побольше читать, Трофимов! — говорит ему Миронов. — Культуры набираться, знаний… Так ты далеко не уйдешь… Я тебе уже предлагал заниматься со мной…
Трофимов еще ниже поник головой:
— Я сам понимаю, что туговато у меня идет наука!..
Свердлов замечает, что Трофимов совсем упал духом, берет его за локоть. Ласково и серьезно говорит:
— Жизнь — сложная штука, и не легко найти человеку свое место в ней, потому так много и разочарований. Нужна изрядная энергия, чтобы отыскать это место. Но это не должно тебя пугать, Трофимов!
Трофимов поднимает голову, взволнованно и благодарно смотрит на Якова Михайловича.
Их догоняет крестьянин. Он с восхищением смотрит на Свердлова:
— Как от заутрени вышел, почитай, на шести собраниях побывал… и всюду вы, сынки!
Все рассмеялись.
— А к какой же партии, сынки, окончательно приткнемся? — спрашивает он.
— Может, свою организуем? — лукаво предлагает Свердлов.
— Не подымем… Елки-моталки… Маловато… Позвать бы еще кого…
— Позовем, — улыбается Свердлов.
— А он у нас за организатора будет? — уже повеселев, лукаво поддразнивает Трофимов.
Свердлов улыбается Трофимову:
— А что ты думаешь? Все может быть.
Паровозное депо. Много рабочих, подростков, женщин.
Крестьянин говорит Трофимову, одобрительно оглядывая толпу:
— Теперь подымем, елки-моталки!
Овацией встречают рабочие Свердлова, поднимающегося на импровизированную трибуну.
Свердлов горячо говорит:
— Надо понять, товарищи, что свобода нужна только нам! О какой свободе могут мечтать капиталисты, когда всё в их руках, всё, вплоть до наших жизней, которыми они распоряжаются, как хотят. Мы же та армия, которую без счета кладут на полях маньчжурских за свои доходы капиталисты, но мы должны стать той армией, которая теперь повернет свои штыки и скажет им: «Довольно, хватит!» Но армия без оружия — не армия, а толпа, которую они расстреляют. И армия без нашего рабочего командования — это тоже не армия народа, поэтому, товарищи, к оружию!
И как бы в ответ на призыв Свердлова — ряд поднятых на прицел револьверов.
Команда:
— Пли!
Щелкнули курки.
Полянка в бору; группа в десять человек молодых рабочих-дружинников учится стрелять залпами. Среди них в строю — Свердлов.
Другая шеренга обучается военной ходьбе, третья — ружейным приемам. В стороне индивидуальная стрельба по мишени.
Командир первой шеренги скомандовал:
— Отделение!
Все снова подняли револьверы на прицел.
— Пли!
Они спустили курки. Командир недоволен:
— Нет, это не залп, ребятки. Залп должен быть как один. Притом не забывать о прицеле. Еще раз. Прицел по елочке! — командует он. — Зря не спускать курок у оружия — это пусть солдаты в царской армии делают, а революционеру-боевику без цели стрелять не годится. Отделение!
Шеренга, целясь, поднимает револьверы.
— Пли!
Во второй шеренге, где дружинники обучаются маршировке, слышна команда:
— Смирно! Направо! Ряды сдвой! Шагом марш!
Шеренги четко выполняют все команды.
К первому десятку подбегает посыльный, что-то по-военному докладывает командиру. Командир отдает честь. Шеренга стоит «смирно».
Командир вызывает:
— Дружинник товарищ Андрей, к взводному командиру на индивидуальную стрельбу.
Яков Михайлович делает два шага вперед из строя, поворачивается налево и идет к мишеням.
Миронов стреляет по мишени подряд два раза.
Трофимов укоризненно качает головой.
Смущенный Миронов неловко оправдывается:
— Рука дрожит…
— Рука должна быть твердой, в этом все искусство стрельбы! — говорит поучительно Трофимов.
Миронов просит:
— Разреши еще раз?
Он долго целится. Трофимов поправляет ему руку. Миронов стреляет и, как мальчишка, бежит к мишени.
По-военному подходит Свердлов и отдает рапорт Трофимову:
— Товарищ командир, дружинник Андрей прибыл по вашему вызову.
— Вольно! — серьезно отвечает Трофимов, а затем уже неофициальным тоном: — Давайте постреляем, Михалыч!
Издали, победоносно помахивая бумажной мишенью, бежит Миронов.
— Прямо в яблочко! Смотри, Трофимов!
Трофимов горделиво:
— Видишь, Михалыч, какие успехи у меня Миронов делает.
Миронов доволен похвалой учителя:
— Спасибо, Трофимов, за науку. Когда-нибудь вместе будем сражаться в одном ряду. Моя пуля, командир, тебя не обманет. Руку!
И они сердечно пожимают друг другу руки.
— Ну, Михалыч, посмотрим, как твои успехи, — говорит Миронов.
Свердлов аккуратно целится и, не торопясь, спускает курок. Выстрел.
Трофимов вглядывается и говорит с довольной улыбкой:
— При его зрении… неплохо…
Перрон вокзала в Екатеринбурге. Идет проливной дождь. Вокзал переполнен полицией. Здесь сам начальник местной охранки Самойленко. С ним рядом — Казимир Петрович. Он держит себя «столичным гостем».
— Неуловимый человек, говорите? С января не можете за ним угнаться? А я могу вам, господин начальник, совершенно точно доложить: едет он в Екатеринбург из Перми почтовым поездом номер четыре, который прибудет в два часа дня. Хе! Хе! Я-то его обязательно узнаю. Лично знаком. Глаза, голос, руки — приметы особые… Мы его здесь же на перроне и задержим…
Убогая лачуга на пустыре на краю города. Идет проливной дождь.
В лачуге на лавке лежит больной рабочий Сухов, которого мы видели в группе Свердлова. Возле него сын девяти-десяти лет — Ленька, сидит и читает отцу вслух «Мертвые души».
Жена Сухова, Анисья, худая женщина, потерявшая в горе и нужде возраст, раздувает самовар, убирает посуду, расшвыривает в злости вещи.
В подслеповатые окна барабанит дождь.
Ленька читает:
«У меня не так. У меня когда свининка — всю свинью давай на стол, баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся!..»
Анисья останавливается возле мужа, не глядя на него, через плечо бросает:
— И этот придет?
Сухов будто не понимает ее, желая избежать ссоры:
— Кто?
Анисья всем корпусом поворачивается к мужу, почти кричит на него:
— Ты знаешь кто! Черный…
Сухов приподнимается на локте:
— Михалыч?
Она его перебивает:
— Не знаю, как его звать, и знать не хочу…
Потом, с трудом проглотив слюну, говорит странно спокойным голосом:
— Послушай, Алексей, собрание в последний раз… А увижу этого… кипятком обварю… Ты меня знаешь. Вот крест…
Сухов отвернулся:
— Читай дальше, сынок.
Анисья лихорадочно одевается, ее руки трясутся. Она почти невменяема:
— Ты запомни, Алексей, сядешь в тюрьму, собственными руками зарежу Танюшку и Лидку… сама повешусь. Чем с голоду сдыхать, по миру итти — лучше сразу…
Сухов зябко поеживается, хочет приподняться, но больная нога мешает ему.
Острая жалость к близкому человеку сразу охлаждает гнев Анисьи. Она поправляет сползшее одеяло, тихо спрашивает мужа:
— Тебе что? Холодно?
Сухов качает головой:
— Нет, жарко…
Анисья ворчит, чтобы скрыть беспокойство:
— Жарко, а бледный. Помри еще у меня!
— От ноги-то?.. Товарищи придут, я денег попрошу в долг… купим поесть… Может, и на доктора хватит…
Анисья набрасывает платок и безнадежно машет рукой.
— Ты попросишь! Ленька, если девчонки проснутся, — посмотришь!
Анисья уходит. Ленька встает, подходит к занавеске, смотрит, возвращается, садится возле отца и степенно говорит:
— Обе спят.
Берет книгу, читает:
— «…За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки…»
Сухов лежит и, видимо, не слушает Леньку. Вздохнув, тихо говорит:
— Лёнь! Плохи, брат, дела наши с тобой!
Ленька озабоченно сдвигает брови и опускает книгу. Сухов поворачивается к сыну:
— Если со мной что случится, ты из дому уходи. Матери не справиться с тремя… В приют какой просись, к людям просись.
Тяжело вздыхает Ленька. Сухов сосредоточенно следит за своей мыслью:
— А когда вырастешь, вспомни, что отец твой жизнь отдал за людей…
Ленька часто заморгал, вздохнул, стал ерзать на стуле…
Заметив огорчение Леньки, Сухов, ободряя, хлопает его по спине:
— Ну, ну… может, еще все обойдется. Это я тебе на всякий случай. Я тебе, как товарищу своему, сказал. А плакать — это уж последнее, брат, дело… Давай читай дальше… как там Собакевич обедал.
Ленька находит пальцем строчку:
— «Этим обед и кончился…»
В комнату входят Миронов, Зина и Вотинов. Здороваются с Суховым.
Зина подходит к кровати, ласково гладит Леньку по голове. Она дает ему книжку.
— Это тебе, а это сестренкам.
Во втором свертке, который Ленька с лихорадочным любопытством развертывает, две маленькие куклы. Сухов благодарно улыбается Зине:
— Спасибо, Зинаида Васильевна, балуете вы их…
— Пустяки, Алексей Петрович… А как здоровье?
Сухов мрачнеет:
— Здоровье наплевать! А вот заводская администрация считает, что я по собственной вине повредил ногу, и не платит пособия.
Миронов подходит к Зине и спрашивает у Сухова:
— А доктор был?
— Заводской обещал, да все не идет. Жена вот опять пошла… — Он умолкает, а потом говорит с мукой: — А собрание здесь, сказала, последний раз чтобы…
— Последний… последний… — подтверждает Миронов. — Пора вообще свертывать работу! Пора подумать об уцелевших людях! Ты как считаешь, Вотинов?
Вотинов поспешно откликается:
— Мое дело маленькое. Прикажет комитет свернуться — я сдам свой арсенал, прикажет хранить оружие — буду хранить до последнего.
Входит Трофимов, он запыхался, очень весел:
— Михалыча еще нет?
Миронов посмотрел на часы:
— Мы его ждем. Поезд уже должен был придти.
По путям идет пассажирский состав, его тащит старинный паровоз начала двадцатого века. У водонапорной будки поезд сильно замедляет ход.
С подножки переднего вагона соскакивает железнодорожник:
— Товарищ Андрей, сходите!
Из вагона весело прыгает Яков Михайлович. Он в хорошем костюме, при галстуке. За ним неловко соскакивает прилично одетый человек с чемоданчиком. Это доктор Лейбсон. Он открывает большой зонт.
Машинист, увидев, что пассажиры сошли, приветливо машет Свердлову, дает свисток и полным ходом ведет состав к станции.
К приехавшим подходит пикет из двух железнодорожников. Их ведут через запасные пути до следующего пикета. А там уже к какой-то проходной будке…
Через пролом в заборе выходят на улицу Яков Михайлович и доктор.
Яков Михайлович, смеясь, говорит доктору:
— Вот, Миша, как надо подъезжать к знакомому городу, где тебя ждут, как самого желанного гостя!
Они садятся в подъехавшую извозчичью пролетку с поднятым верхом.
Извозчик из-под клеенчатого мокрого плаща осклабился хитрой улыбкой и лихо подхватил вожжи:
— Пожалуйте, барин!
Яков Михайлович пристально глядит на извозчика, потом со смехом протягивает ему руку, и тот ее неловко пожимает.