Голышев. Да я, собственно говоря… как видите…
Горева. Вижу, Голышев. Сядьте рядом со мной. Мне нужно кое о чем спросить вас.
Голышев (садится рядом с Горевой). Слушаю, Александра Ивановна.
Горева. Он мне не пишет, вы можете это понять?
Голышев. Могу. Мне его настроения понятны… и если я не обижу, скажу прямо — вы маленько отошли от его жизни.
Горева. Отошла? Это неверно. Он настолько мой, что я не обижаюсь на него и не беспокоюсь, что он изменит мне. Мне только очень стыдно, что я сейчас одинока. По-вашему, очень он отошел от меня, очень я ему не пара?
Голышев. Как вам сказать. Сейчас, пожалуй, не пара. Когда человек выбит из колеи, у него все выбито — и чувство тоже. Бытие играет в любви роль не меньшую, чем чувство. И любишь другой раз и стремишься, а нельзя, невозможно, нет дороги к этой любви.
Горева. Ох, Голышев, да вы, оказывается, философ. Не к лицу вам. Ведь это что же, по-вашему? Майором вы меня, скажем, полюбили, а станете генералом — разлюбите. Не то бытие. Так?
Голышев. Я не умею выразить, но твердо знаю, что прав. Когда человек серьезно болен, когда разрушилась одна и еще не построилась другая его жизнь, так он тоже весь в известке, в пыли, в обломках, и чувства его в обломках, и надежды… и в такое время человеку иной раз лучше одному быть.
Горева. Туманно объяснили. Я уж лучше подожду письма от Алексея, у него, может быть, складнее выйдет.
Из соседней залы доносятся музыка и пение. Звучит веселая боевая песня. Входит генерал Романенко.
Романенко. Ну, как, Голышев, выполнили мое поручение?
Голышев. Никак нет, товарищ генерал, — не светит.
Романенко. Придется мне поучить вас и в этом направлении. Идите-ка, милый, попойте, потанцуйте, участок прорыва займу я. (Горевой.) Я все знаю: беспокоитесь об Алексее. Зря, не вижу смысла.
Горева. Вести, которые я окольными путями получаю о нем, в общем не утешительны. Ампутация ноги, болезнь легких, уход из армии и житейская неустроенность, очевидно, выбили его из колеи.
Романенко. Воропаева? Ерунда. Он сам кого хочешь выбьет из колеи.
Горева. Я тоже так думала, но то, что сообщает Голышев…
Романенко. Голышев влюблен в вас, и этим все объясняется. У него верхний этаж явно отказывает… И что страшного он говорит? Воропаев выбит из колеи! Это же явный бред, Александра Ивановна. Он едет куда-то на юг. Подумаешь, какое несчастье. Да это же мировой директор совхоза. Мед, знаете, там, фрукты, масло, куры, витамины всякие, это же рай, милая, по нынешним временам, абсолютный рай. Умно, толково, я хвалю за это Воропаева…
Вбегает адъютант Воронцов.
Воронцов. Товарищ генерал, просят из дивизии. (Уходит.)
Романенко. Война не забывает нас. Правильно. Я ухожу, Александра Ивановна, будучи совершенно уверен, что ваше настроение стало лучше. Воропаев не такой человек, чтобы ему было плохо. Прощайте! (Выходит.)
Горева. Что у него случилось? Разве он мог за это время разлюбить меня? Кто из них двоих прав… не пойму… Болезнь, одиночество, райский юг… Ничего непонятно… Что же у него там случилось?.. Что у него там случилось? Что?..
Действие первое
Картина первая
Зимний ветреный день на берегу моря. Прибой яростно бьет в устои каменной набережной. Слышно, как волны рассыпаются по асфальту. Гудок парохода доносится из порта. Софья Ивановна, кутаясь в шаль, приплясывает от холода. В ее руках корзина. Появляется группа людей с узлами и сундуками.
Софья Ивановна (негромко выкрикивает). Семечки жареные, семечки… Переселенцы, что ли?
Проходящий мужчина. Переселенцы!..
Софья Ивановна. Откуда будете?
Женщина. Народ ото всех ворот… С Кубани… С Дону…
Софья Ивановна. И откуда собрались… На дворе январь месяц, а они — что курортники… Обезлюдел наш край… это верно… Да и то сказать, сколько народу немец выбил.
Группа удаляется. Появляется Виктор и Варвара Огарновы. Он в солдатской шинели без погон, в ушанке. Шинель распахнута Видны медали на гимнастерке. Варвара — в теплом ватнике. Огарнов изнемогает под ношей. Останавливается передохнуть, Варвара заботливо укутывает ему шею.
Варвара. Расстегнулся, как маленький какой! Сядь, отдохни.
Виктор. Ф-фу, устал до чорта. В штыковую куда легче ходить, чем по этим горам… Что, у вас тут нет, что ли, никакого ровного места?
Софья Ивановна. Да, у нас кругом камень, ужас прямо…
Варвара. Вот заехали! Горы, море, а в душе горе. Не Крым, а Нарым. Ты послушай только, как в твоем раю ветер воет.
Виктор. Да… Вот так субтропики.
Варвара. А все оттого, люди добрые, что он жену не слушал. Он агитатора слушал. (Софье Ивановне). Муж у меня квелый с фронту вернулся, бабушка. Чего делать, как поправить — сама не знаю. А доктора одно дундят — дайте человеку общую перемену. Тут этот артист и появился, — вербовщик. Места, говорит, абсолютно райские, и зимы нет, и два урожая в год одного инжира. Понимаешь, как стелет!
Софья Ивановна. Ай-яй-яй!
Варвара. Мы, как дурные, слушаем, себя забыли. Я все к чертям бросила, ни за грош продала, и — сюда. Уговорил. А тут, смотрите, граждане, тут же скрозь одни горы, один ветер!
Виктор. Ошибку дали, Варя… Может, обратно дунем? А? Пароход через час отойдет… Приехали — уехали, дело правое!
Варвара. Что? Извини-подвинься! Уехали!.. Слово дали? Дали. Бумагу подписывали? Подписывали. Аванс взяли? Взяли!
Виктор. Оно верно, что взяли, да ведь не за то брали, Варя!
Варвара. И слушать тебя не буду. Контуженным каким прикидывается, подумаешь! Бери сундук, пойдем. Бери, я тебе говорю!
Софья Ивановна. Дома-то ничего раздают, некоторые даже железом крытые и садики при их… Вам-то что, переселенцам, вы все получите…
Варвара. Ты слушай, что люди говорят! Ну, идем, идем… Давай я понесу, отдыхай. (Нагружает на себя все пожитки и волочит. Муж вяло следует за ней.).
Проходит, шумно переговариваясь, еще группа переселенцев. Несут фикусы в горшках, подойники, люльки.
Переселенка. И корову пасти негде… (Софье Ивановне). Море-то у вас круглый год, што ли?
Софья Ивановна. Круглый, матушка, круглый. Тыщу лет стоит.
Переселенка (удаляясь). А чтоб его турки выпили!
Появляется Городцов. Останавливается. Отирает пот.
Городцов (Софье Ивановне). Здорово, детка!
Софья Ивановна. Здорово, внучек.
Городцов. Чем торгуешь?
Софья Ивановна. Не по твоим годам товар, сыночек. Семечки жареные.
Городцов. Не тот товар, верно. Лучше бы ты первачу наварила. Округлилась бы тогда твоя операция.
Софья Ивановна. Научите, вижу. Сам займись, деточка, хлебни горя.
Городцов. Первач — дело классное. А ты брезгуешь. Может, партийная?
Софья Ивановна. Не партийная, а около. Дочка в райкоме работает, нам с первачом не возиться.
Городцов. Чего ж ты тогда в капитализм ударилась?
Софья Ивановна. Ай, не говорите, самой стыдно.
Городцов. Житуха-то у вас, видать, незавидная… А как тут места? Привязчивые? Немец много наломал? (Оглядывается.)
Софья Ивановна. Не говорите.
Городцов. Видать, порядочно… И вообще — мелкого формату дело у вас… У меня ж душа — пшеничная, хлебороб-степняк, а тут горизонта не видать, горами обгородились, как в блиндаже.
Софья Ивановна. Погоди, завтра глянешь — душа замрет.
Городцов. Замрет, это правильно. Ну, душа — шут с ней, тела жалко. Тело мое не может тут развернуться. Эх, рукам здесь воли нет, деточка, глазу тесно…
Софья Ивановна. Да вы идите, идите, дома попропускаете. Вон новые нагоняют! Смотрите, сколько!
Городцов (уходя). Эх, жалко — ста грамм у тебя нету. С этой войной я до чего избаловался — без ста грамм и умыться, понимаешь, нет никакого настроения… Выпил бы, детка, за твое здоровье… Алло, до свидания.
Появляются Юрий и Наташа Поднебеско и тихо присаживаются на кусок гранита, оторванного от здания. У них только рюкзак за спиной, в руках ничего нет.
Появляются Юрий и Наташа Поднебеско и тихо присаживаются на кусок гранита, оторванного от здания. У них только рюкзак за спиной, в руках ничего нет.
Наташа. Юрий, дай мою сумочку, платок там…
Юрий. Сумочку? Да я же ее в чемодан сунул…
Наташа. Ой, а я туда деньги и документы положила! Ну вот… что ж теперь делать?
Юрий. Ты только не волнуйся, Наташа, пожалуйста, не волнуйся, тебе вредно…
Наташа. Я нисколько не волнуюсь, но мы же теперь без денег…
Юрий. Подожди, у меня в полевой сумке что-то было… Ты только не волнуйся… дай сумку.
Наташа. Да где я тебе ее возьму! (Плачет.) Нету сумки. И когда ее свистнули, можешь ты мне сказать?
Юрий. Ну, нет так нет, что ж теперь делать… Меньше забот. (Роется в карманах шинели.) На телеграмму найду… трояк вчера был… Нет, нету… Главное, ты не волнуйся. Загоню свитер — вот и все… Бабушка, свитер не надо? Трофейный!
Софья Ивановна. Что вы… Разве я торговка. Я так себе вышла… Обокрали, видно?
Юрий. Похоже, что — да.
Наташа. Юра, вынь из рюкзака мое синее платье. Оно мне широко. Я его все равно не буду носить.
Юрий. Продать твое синее платье? Ни за что. Ты в нем провожала меня на фронт, забыла? Ты в нем и в родильный поедешь — очень хорошо, что широкое… (Софье Ивановне). А где у вас тут торгуют, тетя? Замечательный свитер продаю.
Наташа. Юра, милый, оставь, пожалуйста. У тебя же теперь ничего нет, кроме этого свитера, а смотри, какой холод. И потом, кому ты хочешь послать телеграмму, хотела бы я знать?
Юрий. Кому? Алеше Зайцеву, например. Раз!
Наташа. В адрес полевой почты телеграммы не принимают. Дальше.
Юрий. Ну, этому… как его… доктору с рыжими усами. Помнишь, он все время намекал, — если, говорит, будет нужно, пожалуйста.
Наташа. Где его адрес?
Юрий. У меня в полевой сумке, как же…
Наташа. А полевая сумка где?
Юрий. Ах, верно! Выходит, что телеграмму некому послать. Беда, Наташка. Вот это, брат, беда.
Наташа. Главное — спокойствие, Юра. Ты, главное, не волнуйся, вот что. Как-нибудь вывернемся. Не может быть, чтобы мы вот так взяли и пропали… сам подумай!.. Мало ли мы с тобой испытали на войне, и все ничего, все позади…
Юрий. Ты только, правда, не принимай близко к сердцу. Сегодня будем в колхозе, определимся.
Наташа. Ох, какой ветер!.. А еще юг называется! Пойдем, Юра, а то я совсем озябла.
Софья Ивановна. Да вы посидели б, отдохнули. Лица на вас нет.
Наташа. Я боюсь простудиться, а мне нельзя этого. Понимаете? Мне бы сейчас лечь в тепле где-нибудь, вытянуть ноги…
Софья Ивановна. Ребеночка ждете?
Юрий. Да, что-то вроде этого.
Наташа. Ух, добраться бы скорей до места, устроиться, отдохнуть. (Юрию.) И я тебя уверяю, будет чудесно. (Обнимает его.) Я даю тебе слово — будет отлично. Нам уже так давно плохо, что на-днях обязательно будет хорошо. Так всегда бывает, Юрий. Я знаю.
Сквозь вой ветра доносится сиплый, дрожащий гудок парохода. Все вздрагивают.
Софья Ивановна. А, чтоб тебя! Прямо шакал, а не пароход. Бедные вы мои… (Юрию.) Вы сами тоже, я вижу, не в исправности. Ой-ой-ой! Вы, главное, вперед выскакивайте, раз вы такой раненый. Так, мол, и так, в первую очередь, а то расхватают.
Наташа. Что расхватают?
Софья Ивановна. Да все, милая. Разве тут смотрят, чего хватать. До чего дотянулся, то и бери. Дадут дом — берите.
Юрий. На кой нам шут дом!
Софья Ивановна. Берите, берите, потом разберетесь. Или, может, как вы больные, корову посулят, — берите. Ссуду какую, аванс, — все надо брать! А как же! Брезговать не приходится. Была б я переселенка, я б вам пример подала!
Юрий. Ну пока!
Юрий и Наташа уходят.
Софья Ивановна. Хлебнут горя… (Вздыхает и уходит.)
Набережная пуста. Темнеет. Пароход дает второй гудок, еще печальнее первого. Появляется Воропаев в сопровождении моряка с чемоданом. Воропаев надрывно кашляет.
Моряк (беспокойно поглядывая в сторону парохода). Отдохните, товарищ полковник. Вот сюда, на камушек… мертвый город… И кой чорт их понесло, Робинзоны! Вы что, тоже с ними, товарищ полковник?
Воропаев. Нет. Я сам по себе.
Моряк. На службу?
Воропаев. Нет.
Моряк. В санаторий располагаете?
Воропаев. Нет, не располагаю.
Моряк. Родные имеются?
Воропаев. Нет.
Моряк. Так вы, наверно, местные сами?
Воропаев. Нет, к сожалению.
Моряк. Ну, тогда плохо. Разве тут жизнь? И чего, спрашивается, едут, какое такое переселение, с какой стати? Тут лишнего гвоздя не найдете, война все взяла, а они — то им подай, другое выложи… К весне разбегутся, я вас уверяю.
Воропаев. Не знаете, где комитет партии?
Моряк. А вон, за тем углом. Пришли, стало быть. Я, значит, даю задний ход. Желаю счастья, товарищ полковник!
Воропаев. Что?
Моряк. Счастья желаю, как говорится.
Воропаев. Спасибо, спасибо.
Моряк уходит. Воет ветер. Волны колеблют гранит набережной, и лампочка на уличном фонаре танцует, раскачивая свет.
Ну вот… приехал…
На набережной становится совсем темно и глухо. Пароход дает печальный гудок, взвывающий на ветру. Воропаев медленно идет дальше.
Картина вторая
Большая, когда-то великолепная комната. Сейчас в ней пусто. Разбитые стекла заклеены бумагой. Она шуршит и рвется под ударами ветра, задувая моргалик на столе, за которым Корытов просматривает бумаги. Он в пальто и кепке. Воропаев сидит в кресле перед столом, внимательно следя за Корытовым.
Воропаев. Вы меня не за жулика, часом, считаете?
Корытов (продолжая разглядывать бумаги). Полковник… шесть орденов… был начальником политотдела… четыре ранения…
Воропаев. Выслушай меня, товарищ Корытов. В армии я, как ты понимаешь, не работник… а тут еще туберкулез обнаружился, сынишка тоже болен. Вот я и надумал сюда… Поправляться.
Корытов. Ты разве местный?
Воропаев. Я эти места знаю.
Корытов. Отдыхал тут?
Воропаев. Воевал…
Корытов. Да-а… Вы у меня, полковник, первый такой. А прокурором не пошел бы?
Воропаев. Что?
Корытов. Прокурором, я говорю. Людей у меня, брат, нет — жуткое дело! (Зовет.) Лена, Лена!.. Транспорта нет. (Загибает палец.) Топлива нет. (Загибает второй палец.) Света нет. (Загибает третий палец.) Воды нет. (Загибает четвертый палец.)
Входит Лена Журина с тарелкой в руках. Корытов показывает ей два пальца, давая понять, что требует ужин и для гостя. Движением головы Лена отвечает, что второго ужина нет.
Да и ужина, видишь, нет. Жуткое дело. А ведь какой, брат ты мой, районище, другого не найти на всем побережье. Виноград, табаки, фрукты, рыба, эфиромасличные… что хочешь. Но главное — виноград. Только не обкопаешь его раз десять, во-время не обрежешь — ни черта не получишь. А главное, один тут комбайн — руки… А людей нет… Может, лектором пошел бы? Оно и для здоровья вполне подходит. Зарази людей энтузиазмом.
Воропаев. Не могу.
Корытов. Ах ты, жуткое дело…
Звонок телефона.
Алло! Я, Корытов. Лопат нет? Опять двадцать пять. Что вы сами-то думали до сих пор? Ладно. Посоветуемся тут, позвоню… (Продолжает, жуя и откладывая половину омлета Воропаеву.) На фронте тебе, друг милый, куда легче было. Там у тебя адъютанты, автомобили, телефон… А у меня голосовая связь…
Воропаев. Как в рукопашном бою?
Корытов. Точно. Вот поразослал всех на места, сам от телефона не могу оторваться.
Снова звонок.
Я, Корытов. Приземляется народ? Так. Чего шумят? Природа не та? Ай-ай-ай!.. Ну, я природой не руковожу, скажи — не в моих силах… И агитатора сейчас прислать не могу… попозже как-нибудь… Ну, ладно… звони, посоветуемся тут…