Хотя ее деревня была примером неудачным. Там и нечисти-то обычной не водилось, она была территорией существа посильнее, чем обычный лесовик, но и в Академии ничего такого не изучали…
А дочь-то нежеланная, как пить дать, иначе бы Люта решила все гораздо проще. Такая легко запудрит мозги мужу, и тот даже кору примет за наследство от пра-прабабки жены со стороны матери.
— Нет. — Покачала головой Ковь. — Не понимаю.
Лучше сознаться в собственном невежестве, чем чего-то не понять. Особенно в таких ситуациях.
— Он ее убьет. — Зашептала Люта горячо, как будто боялась говорить в полный голос, — Убьет, убьет! Не потому, что плохой, просто накормит лес. Чтобы росло, плодилось, чтобы эпидемий не было… я правду говорю, ты-то должна верить: обычно для этой цели они таскают с полей младенцев женского пола — слабых, болезных: важна не только жизненная сила, а сам факт жертвы…Мать отвлечется, заработается, они хвать! А дочь — это гораздо большая жертва, чем чей-то чужой ребенок. И это гораздо больше силы.
Ковь пожала плечами: что же, это логично. Это в их природе. Конечно, увидь она, как кто-то крадется во тьме с чужим младенцем, или метнувшуюся на поле тень, она бы отбила ребенка, но осуждать не могла. Они просто другие, они гораздо более консервативны. В ее родной деревне уже несколько веков каждую весну закалывали курицу вместо девственницы, но нельзя забыть многочисленных девственниц только потому, что сейчас люди так не делают. Люди не лучше, просто изобретательнее. Научились платить меньше, а брать больше, а затем и вовсе сделали из жертвы символ…
Но для нечисти жертва — не символ, а плата. Людям на поля курицы хватает. Лес требует от своих созданий большего.
А дочь лесовика спасет немало таких вот детишек.
— Не хочешь отдавать — попробуй оставить себе. — Фыркнула Ковь.
Люта заглянула в ее лицо и тут же вжалась в спинку кровати, побледнев как мел. Ковь ткнула себя пальцем в щеку: вроде все нормально, не горит. Подавляемые эмоции бывало, прорвались огнем, но сейчас вроде не было такого… Или на женщину так подействовало именно спокойствие Кови? И хорошо, пусть считает ее бездушной тварью, пусть знает: нельзя вынудить помочь.
— Неужели тебе не жаль…
— Жаль. — Вздохнула Ковь. — Но что поделать?
И взять на жалость нельзя, когда у собеседника уже не осталось к тебе ни капли сочувствия. Думать надо, с кем кувыркаешься, и не вешать последствия на первых попавшихся прохожих… А то хороша: рыбку съела и теперь удивляется, чего же так обляпалась.
— Да как ты…
— Ты права, жертвенным младенцам приходится не сладко. — Согласилась Ковь, — но чего те от меня-то надо? Думаешь, я могу махнуть рукой, и спалить их деревянный алтарь нафиг? Могу. Но потом рукой махнут лесовики и построят на моих костях новый.
— Я хочу, чтобы ты приняла ребенка.
— Ну, приму я его, а дальше что? Может, позовешь кого-нибудь, кто взаправду умеет принимать детей? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что я соплюшка без опыта, ага.
Голос Кови дрогнул. Она отвела глаза, сделав вид, что очень заинтересовалась вышивкой на шторах. А та и правда оказалась крайне интересна. Народные мотивы, все больше обережные, вышиты тщательно, мелкими стежками темно-бурого цвета… да, Люта готовилась. Долго готовилась.
Крови не жалела.
Но это еще не повод жалеть Люту. Не будет от этой жалости толку.
Потому что у Кови кишка тонка, справиться с матерым лесовиком, желающим забрать своего ребенка. Да и Ха будет на его стороне, тут и сомневаться не в чем, это не ее плоть и кровь.
Поймав себя на том, что уже почти всерьез обдумывает, как победить лесовика, Ковь вскочила со стула и больно укусила себя за запястье, приводя в чувство.
— Нет!
— Ты не поняла. Я прошу тебя принять ребенка, как своего. Для тебя — малость.
— Малость? Хочешь, чтобы я рисковала из-за твоего отродья? Только потому, что имела дурость у тебя загоститься?
— Так. Именно так. Хоть ты и магичка, ты это сделаешь. Ты слишком человечна, чтобы мне отказать. Ты пытаешься спрятаться за браными словечками и обтрепанной одеждой с чужого плеча, но… Ты слаба. — Люта подняла на нее спокойные глаза, — Совесть — твоя слабость. А у твоего спутника достаточно денег, чтобы отдать стражнику серебрушку и достаточно гордости, чтобы отдать графскую пошлину. Его слабость — его честь и гордость. А еще — ты.
— …Что?
Конечно, она не будет ни в чем убеждать Васку, еще чего не хватало! Люта свихнулась, с какого… Да как она смеет говорить так, как будто как их знает как облупленных, как будто… Ну да. Знает.
— или смерть моей девочки будет на твоей совести. — Все так же спокойно сказала Люта.
Не ошиблась она. В Кови — так точно.
Куда только делся ее испуг? Жирная самодовольная морда. Как обожравшаяся сметаны лиса, которая нашла-таки крючок, на который можно подцепить жертву. Кто сказал, что лжецы — рыжие? Лжец.
Даже гримаса боли, исказившая эту харю на миг, не смогла заставить Ковь испытать хоть что-то, кроме отвращения и какой-то совершенно детской обиды. Подцепила же.
Девочка ни в чем не виновата. Ковь может сколько угодно ненавидеть ее мать, но уйти сейчас — как отпустить в лес косматое чудище, схватившее ребенка. Все одно, все едино…
Да, она может запретить себе жалеть Люту. Но ребенка — нет. Васка поймет, он ее слабости знает наперечет. Даже без дополнительных уговоров. А если не поймет, то Ковь не будет уговаривать, а сделает как он скажет, она хочет, чтобы он отказал! Нет, Ковь ни за что не будет говорить ему то, что ей посоветовала Люта, потому что если сделает — это будет гнуснейшим из предательств.
Она его прекрасная дама, а он ее рыцарь, и она имеет над ним эту власть ровно до тех пор, пока не решит, что может ей пользоваться…
Она отвернулась, прислонилась лбом к двери.
Вот бы Васка оказался здесь. Чтобы обозвал ее наивной, доказал ей самой, что она не виновата… На пальцах объяснил идиотке, что Ковь тут совсем не при чем, что она сможет уйти и не жалеть потом об этом…
— Ковь. — из-за двери Васкин голос звучал приглушенно, но Ковь все равно четко различала каждое слово: как он вовремя пришел, будто почуял! — Эта тварь тебя опоила.
А вот и первый весомый аргумент против. Жаль, что не сработает.
Ковь не стала спрашивать, как много он услышал. Сползла по двери вниз, уселась прямо на пол, упершись спиной в шершавое дерево.
— Я ничего не пила.
— Да? Тогда ладно. Она опоила хозяйку той гостиницы, помнишь? Это из-за нее та нас оскорбила.
— Вот оно как. Правда?
Люта пожала плечами.
— Я не могла упустить такой возможности. Но не опоила, просто… особая приправа. Могло дать осложнение на сердце, но обошлось. Видишь? Сейчас я совершенно искренна. Я раскаиваюсь, но я сделала бы это еще раз. Хочешь, дам рецепт? Я ж многому тебя научила…
Ковь уставилась на собственные руки, усилием воли гася загоревшиеся на пальцах огоньки. Вспомнила, как покраснело у хозяйки лицо. Обошлось, да. Чуть не убила ее своей кикиморой… Надо же ей было понтануться, покрасоваться: вот, какая переговорщица выискалась! С любой нечистью договорится, ей это как два пальца, ага!
Нужны ей эти рецепты… Как козлу молоко. Молоко. Младенцу будет нужно молоко.
— Да катись ты со своими рецептами к лешему… Мог бы и раньше сказать. — Упрекнула она Васку.
— Сам только додумался. Слушай… она просит забрать ребенка, правильно?
— Ты слышал?
— Нет, только подошел. — Признался Васка, — но это логично. Зачем ей еще устраивать такое? Это… мы можем говорить, ты не торопишься?
— Когда начнем торопиться, ты поймешь. — Невольно улыбнулась Ковь. — Чего тебе?
— Хорошо бы стребовать с нее пару золотых и герцогскую корону в придачу, но чего нам потом с этим богатством делать? — Ковь слушала его, не сильно вникая, что именно он говорит, Васкин голос просто успокаивал, даже перестали потрескивать волосы. — Если ты решишь принять ребенка, скажи ей, пусть сначала напишет бумагу.
— Бумагу? Зачем? Какую? — Удивилась Ковь, мигом заставив себя сосредоточиться.
Как она же хотела, хотела, чтобы Васка ее отговорил. Но он и вправду слишком хорошо ее знает и не тратит сил на бесполезные уговоры… У него всегда такой… практичный подход. Он и Кирочку в свое время не пожалел, русалка до дна иссушилась, а все равно пришлось сделать, как он хотел: деньгами… жемчугом, но какая разница, все равно ведь заплатить. Вот и сейчас, наверное, хочет дом или денег: логично, если так подумать. Услуга-то огромная, тут можно и жизнь попросить…
— Что полностью отказывается от прав на ребенка и вверяет его на наше попечение. — Ответил Васка совсем не то, что Ковь ожидала услышать, — Понимаешь, я уже разыскиваюсь за пару краж, избиение, изнасилованье, и, кажется, чье-то убийство?
— Что полностью отказывается от прав на ребенка и вверяет его на наше попечение. — Ответил Васка совсем не то, что Ковь ожидала услышать, — Понимаешь, я уже разыскиваюсь за пару краж, избиение, изнасилованье, и, кажется, чье-то убийство?
— Двойное убийство. — Не отказала в себе удовольствии поправить Васку Ковь, и улыбнулась, услышав с кровати испуганное «ах». — Ты знатный маньяк, Васка и известный в парочке городов извращенец. Так и липнет к тебе эта погань…
— А еще — документированный безумец. — Согласились из-за двери, — не хочу в придачу заделаться похитителем детей, знаешь ли. Я запомнил накрепко: не стоит недооценивать силу бумаг.
— Ты прав.
Все-таки не деньги.
Ковь махнула Люте рукой — мол, пиши. Занавески она подпалила совершенно случайно, так, искорки с пальцев сорвались, и тут же потушила — под ее строгим взглядом огонь умер, не успев разгореться. Вышитые на занавесках обережные знаки, к счастью, не пострадали. Отлично, не хватало еще сжечь по дурости то, что могло еще послужить.
Действие обезболивающего, кажется, кончилось. От Лютиного спокойствия мало что осталось.
Наблюдая, как Люта суетится, выискивая среди связки ключей на поясе нужный, как не может попасть дрожащими руками в замочную скважину, как с трудом поворачивает ключ и все-таки открывает запертый ящик шкафа, почувствовала что-то вроде злорадства, но волевым усилием ее в себе задавила. Нельзя сейчас ей зла желать. Нельзя.
— Знаешь, кто счастливый папочка? — Спросила скорее для того, чтобы подбодрить саму себя, и Васка поддержал шутку.
— Какое-то блудливое отродье Ха?
Он всегда зрил в корень.
— Угадал. Лесовик. И он пойдет за нами.
— Мало того, что мы не в ладах с людьми, так еще и последнюю клиентуру потеряем?
— Ну-ну, не кипятись. Зато тебя перестанут доставать русалки… ой, наверное, это, все-таки, грустная новость?
Васка хмыкнул.
— Надену черное и буду рыдать по их хладным объятьям. Как думаешь, мне пойдет? А если глаза подведу черным, как тот парень из бродячего цирка? Помнишь, факелы глотал? — и, уже серьезно, — Ковь, ты решила?
— Угу.
— Тогда я пойду, разберусь с теми делами, что остались?
Ковь кивнула, потом поняла, что вряд ли Васка мог этот кивок увидеть, сказала:
— Хорошо бы. У тебя еще часов… пять, шесть, десять, двенадцать — роды, конечно, вторые, но тут как повезет. И… молока бы.
Будь она одна, она бы, наверное, сбежала. А потом жалела бы об этом. Лучше сделать, чем не сделать и жалеть. Хотя… как они справятся, как… может, ну его? Васка поддержит, но понимает ли он, что именно… а она — понимает? А…
Протяжный стон Люты выбил из головы все лишние мысли: она распахнула дверь, рявкнула в коридор:
— Горячей воды мне несите, быстро!
И занялась делом.
Но сначала, все-таки, тщательно пересчитала подписи в Лютиной писульке, а потом, воровато оглянувшись, надколола палец. Мало ли…
В голове было пусто-пусто.
Васка поднимался, уверенный, что уговорит Ковь на все плюнуть и уехать из этого поганого города. Спешил. Прочь, прочь, скорее прочь от как бы вроде бы добрых тетушек с их фальшивыми улыбками, фальшивым гостеприимством и дурной привычкой перекладывать на хрупкие (на самом деле нет) плечи случайно (тоже нет) попавшей к ним постоялицы самую настоящую ответственность.
Но где-то на полпути его осенило. Он встал как вкопанный, борясь с жутким желанием побиться лбом хоть бы и о перила.
Магичка, которую никто в городе не знал и не запомнил. Наемник тех же характеристик.
Ковь никто не видел рядом с домом Люты, потому что в последние несколько дней она их него не выходила. Его видели, но всегда можно сказать, что он чему-нибудь учил Фылека… да и про Ковь можно сказать тоже самое…
Повитух нет. Свидетелей рождения живого ребенка, то есть, тоже.
Вряд ли Люта хотела бы их убить, убить как раз проще обычную повитуху. С Лютиными-то познаниями даже так, что никто ничего и не заподозрит. Сердечный приступ, падучая — мало ли что случается с честными повитухами? Достаточно подобрать пожилую, и никто не будет докапываться до причин смерти старухи. Главная-то ясна — старость…
То есть что? Есть магичка, есть рыцарь, есть ребенок, про которого никто не знает, жив он или мертв. У рыцаря есть… ну, предположим, деньги: наверняка целая куча народа видела ту серебрушку, вовремя он решил показушничать, нечего сказать. Да и постоялый двор они выбрали не самый дешевый… У Кови… у Кови… Что Люте могло понадобиться от Кови? Навыки повитухи? Вряд ли только они, да и Люта не могла не понимать, что навыки, скорее всего, так себе. Значит, важно то, что Ковь — магичка. Может, ребенок волшебный? Почему бы и нет, ситуация настолько бредова, что можно предположить что угодно, лишь бы понять все правильно…
Рыцарь, магичка, волшебный ребенок в городе солнцепоклонников.
Волшебный ребенок не сможет долго жить в городе солнцепоклонников? Да уж, проблем у него будет побольше, чем у обычного…
А у рыцаря есть деньги, магичка и лошади — все это легко спасет волшебного ребенка от проблем.
Итого? Ну, тут элементарно. Волшебного ребенка милая женщина Люта всучит им не нытьем как катаньем. Даже не им: достаточно убедить сердобольную Ковь. Та, конечно, весьма цинична для девушки, но дети ее слабость. А Ковь — слабость рыцаря, у которого есть деньги, а значит — возможность вывести чужого волшебного ребенка из города солнцепоклонников…
А потом будет принимать соболезнования от соседок. Гарра дала — Гарра взяла. Что еще говорят? Слишком поздно, как она решилась, неудивительно, что ребенок родился мертвым… что поделаешь, жалко, горе-то какое…
Васка тряхнул головой, отгоняя непрошеные воспоминания. Нет на них времени.
Главное, что в гибели ребенка никто ничего подозрительного не увидит.
Вот почему Люта обрабатывала именно Ковь. Васка бы все равно от нее никуда не делся, так что зачем зря тратить на него время?
Биться о перила он не стал. Буквально взлетел по лестнице, услышал обрывок какой-то фразы, приник к двери и сообщил:
— Ковь, эта тварь тебя опоила.
— Я ничего не пила…
Васка многое расслышал в этом голосе. Растерянность. Страх. Неожиданную решимость. Очевидно было: он проиграл Люте в сухую и вряд ли сможет что-то сделать.
Слишком уж хорошо Люта подготовилась. Вряд ли он смог бы Ковь переубедить, так что он даже не стал пытаться. Поддержал как мог, уколол Люту напоследок, посоветовав Кови затребовать у нее бумаги, но это была жалкая попытка. Укус загнанной в угол полуживой крысы.
Что же, ладно. Их использовали. Ничего страшного, кроме, конечно, растоптанной гордости. Если все так, как он предположил, то они просто отдадут младенца какой-нибудь сердобольной женщине в близлежащей деревне вместе с остатками денег и забудут это дело как страшный сон. Пусть Ковь поступит по совести, он поможет.
Так что спускался он уже вихрем. Едва не споткнулся о топчущегося у входной двери мальчишку.
Мысли в голове бились назойливыми мошками. Плодились, бесполезные, пустые, лишние, перескакивали с предмета на предмет, с молитв всем известным богам на беспокойство о человеке.
Вот мальчишка… Васка посмотрел в его обескровленное лицо и понял, что не сможет пожелать его матери и не рожденной еще сестрице смерти. Это и избавило бы от многих проблем. Но нет. Потому что вот он, мальчишка. Стоит. Трясет его.
— Чего стоишь?
Куда он пойдет, если что случится? Останется с отчимом? Долго не выдержит…
— Это, ну…
Васка хлопнул себя по лбу.
— Твой отчим в бабье дело не полезет?
— Не-е-ет… — Всхлипнул мальчишка.
Васка взял его за плечи и легонько встряхнул.
— Значит, ты будешь главный, понял? Раз уж Кенсвен такая размазня и на дело… своей… своих рук… — Не стоит мальчишке знать про грехи своей матери, — смотреть боится, то ты должен быть главным. Не реви! Не реви, сказал, некогда.
Уверенность — главное. Фылек должен поверить. Васка старше, Васка укажет, что делать.
Сверху очень вовремя раздалось громкое: «Горячей воды мне несите, быстро!» — и Васка встряхнул Фылека еще раз.
— Слышал? Нужна вода. Кроме тебя этого никто не сделает. Пошел! — и проводил его тычком с спину.
Главное, не дать задуматься.
Мальчишка бросился на кухню.
Потом, конечно, прорыдается. Не придется драпать сразу, так Васка даже покивает сочувственно этим рыданиям. Есть с чего. Может, в кошмарах ему этот день сниться будет, а что делать? И правда же, кроме него и некому…
Надо было второй глаз Кенвену подбить. Какая подлость: кроме мальчишки — некому. Но — некогда.
Васка отвернулся, пинком открыл дверь и с наслаждением вдохнул свежий воздух. Помедлил секунду… и побежал в сторону постоялого двора.
Хозяйка, кажется, хотела извиниться? Ну так пусть извиняется молоком. Вроде, за конюшней был небольшой овин. Должна быть коза или овца какая-нибудь, дойная. Лишь бы была, лишь бы была, Ха-милостливый, лишь бы была! Пусть будет у хозяйки такое маленькое забавное чудачество, хлев в черте города, а в нем дойная коза, пусть будет!