И наконец – о «российском следе» в творчестве Барикко, если можно так выразиться. Нет, ничего особенного – писатель всей душой на Западе, «который стал теперь одной страной», и, скажем, Япония в «Шелке» служит для него всего лишь случайным экзотическим антуражем. Но тем интереснее обнаруживать у него то, что может привлечь внимание именно российского читателя. Это профессор Мендель в «Замках гнева», вернувшийся с войны и рассказывающий о погибших в алфавитном порядке, – считается, что его прообразом послужил Менделеев. Это озеро Байкал в «Шелке», которое Эрве Жонкур пересекает четыре раза, и каждый раз оно получает разный эпитет: «одно имя – слишком мало для такого великого озера», уверял Барикко. Это Елизавета из Санкт-Петербурга – одно из главных действующих лиц «Такой истории». Это и Толстой, которого Барикко, как выясняется, внимательно читал, хотя кумиры у него вроде бы другие: Диккенс, Мелвилл, Конрад… Будем надеяться, что список на этом не закроется.
Критика о романе, спектакле, фильме
Пианист, который с корабля шпионил за миром
Мы оказываемся в ревущих двадцатых, во временах «потерянного поколения», и Праздника, который всегда с тобой. В эпохе джаза, когда весь мир, казалось, двигался под эту музыку.
В эту атмосферу Барикко и погружает «Новеченто», свое первое драматургическое произведение, длинный монолог, сопровождаемый свингом, который, как кажется, родился из настроений, ощущений, волшебных ароматов дорогих ему литературных произведений. Там чувствуются отзвуки Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, Хемингуэя и многих других. Отзвуки, отдающиеся музыкальными аккордами, синкопами, ритмичными вставками, звуча в разных местах, создают оригинальную, плотно насыщенную партитуру.
Монолог в духе Конрада, рассказанный, чтобы убить время, бывшим моряком. Его рассказ то очаровывает, то отрезвляет, это что-то похожее на правду, иногда граничащее с галлюцинациями. История, великолепно рассказанная Эудженио Аллегри, посвящена Дэнни Будмэну Т. Д. Лемону Новеченто, пианисту, более того – это лучший в мире пианист, который родился на корабле и прожил на нем, ни разу не спустившись на землю. И все же нельзя сказать, что Новеченто не знает мир, потому что мир проникал на этот плавучий остров и пианист шпионил за ним и воровал его душу.
Когда, после Второй мировой войны, корабль должен был пойти на слом, Новеченто решил разделить его судьбу: он не может покинуть свой мир, свой воображаемый мир, свое искусство, себя самого. Образ пианиста рождается в мощном крещендо. Созданный Барикко монолог подпитывается утонченной и элегантной режиссурой Габриэле Вачиса и великолепной игрой Аллегри, который, кажется, следует фантастическому внутреннему ритму, управляющему жизнью Новеченто, неотразимому в сцене дуэли с «создателем джаза» Джелли Роллом Мортоном, когда звучит регтайм.
Только в самом конце, на исходе второго часа, ритм меняется, и рассказ теряет свое очарование, пускаясь в бесполезные «объяснения» о причинах конечного выбора пианиста. Свинг заканчивается, и все сворачивается в тяжеловесные клубки заторможенных нот. Сказка о Новеченто, который с меланхоличным сладострастием умел сглаживать неровности регтайма, должна была бы закончиться без лишних разъяснений, легко и изящно, как музыка его жизни.
...«Легенда о пианисте в океане» Джузеппе Торнаторе
На этом корабле путешествуют образы настоящего кинематографа.
Незабываемые образы, подобные тем, что подарили нам Феллини, Леоне, Бертолуччи, Амелио .
Все реже выходят фильмы «made in Italy», возвращающие нас в прошлое, после которых в памяти навсегда остаются фотограммы-символы, такие как, например, внутренний дворик из «Последнего императора», по которому бежит маленький Пу И, девочка, танцующая Амапола в фильме «Однажды в Америке», корабль, плотно набитый беднягами в фильме Джанни Амелио.
И вот – прекрасная новость! Вышел долгожданный фильм «Легенда о пианисте в океане» Джузеппе Торнаторе, полный прекрасных и незабываемых образов, и хочется верить, что, несмотря на ограничения, кризисы и постоянные призывы к возрождению кинематографа, в пороховницах итальянского кино еще остался порох.
Потому что с появлением «Легенды о пианисте» снова произошло чудо большого «широкомасштабного» кино, ибо фильм Торнаторе относится именно к таким фильмам. Не только благодаря роскошным съемкам, но и главным образом благодаря тому, что фильм возвращает нас к традициям кино, которого уже почти не существует, – выдуманного, фантастического, смелого, амбициозного, утопического, именно такого, каким его делал маэстро Феллини, и некоторые моменты «Легенды» кажутся продолжением его фильмов, в некотором роде – посвящением ему. <…>
Легенду, придуманную Барикко, можно воспринять как метафору сути артиста, неспособного найти себе место в «нормальной» жизни, переходящего из одного мира в другой, способного говорить лишь о своем искусстве. Но благодаря двум актерам – Тиму Роту, сухому, сдержанному минималисту, напряженному от застенчивости и неистовому, лишь когда пальцы его касаются клавиш, и чудному Приту Тэйлору Винсу, с его добродушным лицом и беспокойным взглядом, – необычный сюжет, невероятный и загадочный, превалирует над аллегорией.
Благодаря виртуозному замыслу режиссера, мы видим Новеченто и Макса в огромном салоне на борту корабля во время шторма, они скользят вперед-назад вместе с роялем, на котором играют свою музыку. Именно музыка является эмоциональным связующим звеном в «1900-м». К великому джазу, к джазу, который звучит в фильме в исполнении таких артистов, как Джильда Бутта, Амедео Томази, Александер Рэг Тайм Бэнд, присоединяется музыка, специально написанная Эннио Морриконе, сочинившим удивительную мелодию, которая продолжает звучать уже помимо фильма, как в добрые старые времена.
... * * *Один из признанных мастеров итальянского театра, Арнольдо Фоа, играет Новеченто [3] . Он играет буквально не сходя с места, потому что в пьесе нет действия, одни только воспоминания. Он говорит: «Люди никогда не меняются». А вот монологи – меняются: это вторая версия текста Алессандро Барикко, поставленная Габриэле Вачисом. «Текст, – рассказывает актер, – великолепный; но я не уверен, что он может быть интересен публике сейчас, когда мы переживаем не самое спокойное, почти военное время, когда общество кидает то вправо, то влево, – но публика дала свой ответ. Это заслуга Барикко и моя, надеюсь, тоже».
О чем этот монолог?
– Это история, далекая от сегодняшних проблем, почти сказка. Там необыкновенный пианист, он рождается и умирает на корабле, ни разу не сойдя на берег. Барикко сконцентрирован на мысли, а не на стиле: он начинает одну фразу, она рождает другой образ, и он уходит в новую фразу, и так далее. Это как в жизни.
Как соотносится имя Новеченто с веком, который дал ему имя?
– Действие «Новеченто» происходит перед войной и во время войны в Атлантическом океане. Тим Туни, от чьего имени идет монолог, – американец… Может, будь он европейцем, у меня были бы другие чувства. А так, он просто потерял работу из-за войны.
...Мы работаем над новой постановкой «Новеченто»…
Когда мы начали эту работу много лет назад, одной из наших мыслей было: а какой Новеченто был бы в старости, прожив долгие годы, пережив все эти истории… как знать, каким бы он был, – какой у него был бы голос, какой взгляд, руки, лицо…
Для второй постановки «Новеченто» мы подумали: было бы неплохо сделать его немолодым… И вот мы выбрали актера, подходящего для этой роли, и идея Габриэле Вачиса заключалась в том, чтобы попробовать работать в этом направлении: посмотреть, какой у него будет взгляд, какие движения, как он вообще будет выглядеть…
Интересно, что из этого выйдет.
Хочу сказать еще, что вторая постановка «Новеченто» – идея исключительно моя, и это забавно: автор, ставящий собственный спектакль… Это что-то особенное, посмотрим, что получится.
...Во второй раз я ставлю «Новеченто»…
В первый раз меня больше всего волновала музыка к этому тексту, мне было важно понять, какое должно быть звуковое сопровождение.
В этот раз я хотел бы подумать о смысле, что на самом деле значит этот текст.
Впервые мы ставили этот спектакль в прошлом веке, сейчас мы перешагнули порог двадцать первого века… По тексту, Новеченто рождается в начале века, и мы старались понять, каков он, его друг, рассказывающий эту историю. И вдруг мы с удивлением поняли: он ведь должен быть очень старым…. И тогда мы стали искать пожилого актера, а это было нелегко, потому что нам нужен был человек, который мог бы действительно «говорить», а не «декламировать», не «читать текст»…
И так как в этот раз я хотел бы задуматься над тем, о чем точно говорится в тексте, постичь внутренний смысл слов, мы подумали об актере Арнольдо Фоа, это тот актер, кто по-настоящему умеет «говорить»…
Многие успели полюбить Новеченто, сыгранного Эудженио Аллегри, он и «был» Новеченто…. Но я думаю, что если эти зрители снова придут на спектакль, они увидят новую «душу» Новеченто, потому что каждый персонаж – это история, – а у нее много душ… вот что мы пытаемся сделать в нашей новой постановке: вдохнуть в него новую душу.
...Новеченто, особый герой: книга, сцена и экран
Главный герой, приехав в Америку, рассказывает свои переживания. Он много говорит, и это один из недостатков «Новеченто»: если бы я написал его десятью годами позже, он бы говорил у меня гораздо меньше. Тогда я хотел выразить через героя мысль, которая приходит многим, – что, похоже, жизнь – это трудное занятие и оно возможно, только если вокруг очерчены контуры, но люди счастливы только тогда, когда перед ними открывается море возможностей. «Новеченто» – это история, рассказывающая именно про это: насколько человеку трудно удерживать равновесие между границами и бесконечностью, между желаниями и реальными возможностями.
Если кто-то, создавший образ, талантлив, он может добавить что-то, но также и убрать много, и если это работает, то для тебя, написавшего его, образ имеет свое значение.
Из «Новеченто» мы сделали два спектакля: один – с Эудженио Аллегри, которому тогда было 35 лет, и второй – с Арнольдо Фоа, которому было 86. Это были две совершенно разные истории: с Аллегри до какого-то момента было смешно, а потом наворачивались слезы; с Фоа было смешно, но это был внутренний смех. В этом спектакле перед вами представал старик, и он рассказывал, и это было очень естественно и сильно, а вот если свою жизнь рассказывает 35-летний мужчина, то это просто театральное действо.
В театре бывает, что некоторые куски, написанные тобой, неожиданно расширяются, усложняются; там есть все, что ты написал, но выразительные средства действительно очень богаты, и это одно из удовольствий: видеть свое произведение, где твои мысли развиваются по-разному.
...Все музыки мира
Весной 1991 года на небе итальянской литературы появилась планета по имени Барикко.
Кому-то, возможно, и было знакомо это имя, – три года назад можно было прочитать его «Гений в изгнании» («Il Genio in fuga»), блестящее эссе про музыку Россини, или музыковедческие статьи, появлявшиеся в прессе.
Но «Замки гнева», первый роман этого музыкального критика, которому тогда исполнилось тридцать три года, получивший в 1995 году престижную премию «Медичи», не был похож ни на одно другое его опубликованное произведение.
<…>
Хочу быть понятой правильно: хотя Барикко в Италии – звезда, хотя вокруг его имени ходят легенды, как вокруг известных рок-певцов, все же он остается писателем, одним из тех, которых ждут десятилетия. Богатство его стиля, его многогранный талант напоминают стилистические исследования Гадды [4] ; его чувство бурлеска, утонченность и мягкость юмора в соединении с глубокой нежностью ко всем своим персонажам свидетельствуют о сходстве с Итало Кальвино.
Но что свойственно только Барикко и никому другому, так это соединение радости творчества, счастья от возможности жить и воспевать жизнь и четкого ощущения фатальности, неизбежности судьбы. Судьбы, которая, разбросав по нашей жизни невидимые знаки, уже написала заранее жизнь каждого из нас и которая сделает все, чтобы это сбылось. Может быть, некоторое «отчаяние», легкое и едва заметное, и есть в книгах Барикко, но это оттого, что человеческая жизнь конечна, ограничена, в то время как мир огромен, бесконечен, прекрасен и ужасен. И ни одно произведение, никакая музыка не может отразить это многообразие и бесконечность мира.
... * * *Главный маньерист современной итальянской литературы придумал изысканную легенду о гениальном пианисте-самоучке, родившемся на океанском лайнере. Ни разу не сойдя на землю, ее герой прожил на корабле жизнь, полную приключений и путешествий. У него никогда не было документов, гражданства, даже нормального имени: обнаруживший младенца кочегар придумал ему имя Тысяча девятисотый (или сокращенно Девятисотый) – по году его рождения. Правда, к чести кочегара надо сказать, что итальянское «Новеченто» больше похоже на нормальную фамилию, чем русский или английский перевод этого слова.
Впрочем, после того как в 1998 году Джузеппе Торнаторе снял экранизацию романа с обаятельным Тимом Ротом в главной роли, сама эта история перестала быть неожиданной для читателя. Сюрпризом может оказаться разве что ее подача. Эта книга – небольшой театральный монолог артиста в сопровождении музыкальной фонограммы. Но автор не случайно замечает во вступлении, что его сочинение равно подходит и для чтения, и для постановки.
Для чтения даже больше: при личном знакомстве с текстом ярче проступает странноватый барочный юмор и своеобразный язык Барикко – то безукоризненно отточенный, то импрессионистски размытый и разомкнутый. И самое важное, читатель (в отличие от кинозрителя) волен сам представлять, как выглядят герои и как звучит пропитывающая всю книгу музыка Девятисотого (едва ли она похожа на мелодии Морриконе в фильме). Почему Торнаторе решил, что трубач Макс, от лица которого ведется рассказ, – белый? Судя по его словам, это не так: «Мы играли регтайм, потому что под эту музыку танцует Бог, когда Его никто не видит, если только Он был чернокожим».
... * * *…Важнейшая идея Барикко получает блестящее режиссерское воплощение в спектакле. Во-первых, сцена, где рассказчик-трубач переживает свой первый шторм на корабле, он впервые знакомится с 1900-м, который бесстрашно проводит его в зал. Там под музыку рояля и трубы они танцуют с океаном. 1900-й облачен в черные одежды, делающие его похожим на таинственного волшебника, и на время игры рассказчик-трубач так же оказывается в черном одеянии. Во-вторых, в спектакле трижды появляется образ креста. Сначала в виде мачты на корабле, затем в виде маленького крестика на кукольной сцене корабля в рассказе о музыкальном дебюте восьмилетнего 1900-го. Третий раз он возникает в последнем эпизоде спектакля, где главный герой приникает к гибнущему кораблю, образуя черный силуэт креста, и вместе с ним растворяется в море. Последняя сцена является своего рода отражением двух описанных выше (во всех трех сценах крест возвышается над носом морского судна)… <…>
Мотив отражения, двойничества прослеживается во многих сценах. В спектакле много зеркальных образов. Рояль здесь появляется в четырех ипостасях. Кроме рояля, стоящего в углу сцены, на котором играет музыкант, в начале и в конце действия возникает игрушечный рояль, за которым Меньшиков перевоплощается из рассказчика в главного героя, а также совсем маленький кукольный рояль в сцене описания музыкального дебюта 1900-го. Почему игрушечный? Объяснение находится в тексте самого монолога, где проводится различие между роялем музыканта-человека с ограниченным числом клавиш и инструментом Бога, где клавиши – это люди, их судьбы и сама Вселенная. По сравнению с метафизическим роялем бытия рояль 1900-го выглядит игрушечным, но и он воспроизводит истинную чистую музыку, которую способен играть лишь человек моря. Когда же конферансье объявляет музыкантов и знакомится со зрителями, мы узнаем и четвертый образ рояля. Перед сценой вырисовывается ряд картонных зрителей, одетых в черные и белые одежды. Они символизируют клавиши огромного рояля человеческих судеб, а вместе с ними и зрители оказываются его клавишами. Мы все становимся участниками музыкального произведения, творимого посредине великого океана жизни. Таким образом, спектакль выходит за рамки условного пространства, а финальное освящение моря пианистом воспринимается как жертва во имя человечества. 1900-й – не только талантливый музыкант, но и символ гения вообще, несущего очищение миру. В спектакле границы между реальным пианистом и неким метафизическим образом стираются. Не случайно у главного героя так мало от обычного человека: нет ни адреса, ни семьи, ни даже собственного имени. Первая часть его – имя приемного отца, вторая – название коробки из-под лимонов, а третья – имя года, в который он был найден. Картонные персонажи – это клавиши, по которым он знакомится с окружающим миром, как с музыкой, в точности описывая места, где никогда не был. Но все же это его мир, как и его музыка. Решив сойти на берег в тридцать два года, он убеждается, что не может охватить бесчисленное число клавиш реальной земной жизни. Рассказчик надувает шарик с изображением Земли, и он лопается: герой не способен уместить в своем собственном мире так много.