А я считаю вещь выдающейся. Минкова озарило. Удивительно пропорциональная и законченная вещь. Хороша мелодия; ей и настрою песни соответствует ритм. Изумительна аранжировка. Рояль… Что говорить, рояль доминирует, и как же вкусно, глубоко, утонченно вяжет он аккомпанемент.
А как вступает оркестр – это же чудо пропорции. Всего пара тактов отдана тромбону – но он тут необходим. Скрипки на месте, бас, ударные. Гитаре – только свое место, и нет нужды реветь. И всюду – рояль…
А как нагнетается страсть! А перемены тональности в каждом куплете, а каков переход к основной тональности… и бас, о, какой бас!
И концовка… как все отточено.
Но писалось для Пугачевой, той Пугачевой, что пела душой, едва еще только обретя известность и славу. Сейчас она заелась и так уже не споет, уже разменялась на сиюминутные шлягеры, в угоду моде. А впрочем… Мастер есть Мастер.
Пугачева здесь прекрасна. Считаю, что это одна из ее лучших, если не лучшая ее песня. И слияние с оркестром абсолютное, и выражено все, что хотелось.
А вы говорите.
Так же прекрасна Аида Ведищева, открывшая нам мексиканскую песню «Корабль воспоминаний». Чудный речитатив и прекрасный аккомпанемент.
А АББА – представители проклятого западного искусства, глубоко чуждого нашей пролетарской простоте… Вот слушаю и не наслушаюсь: «My live, my life», – чудо гармонии. А каков профессионализм – нашим бы пролетарьям не завидовать их миллионным богатствам, а научиться бы так работать, как эти… дритатушечники. Вот тогда бы и поняли, каким трудом и какими мозолями на голосовых связках те миллионы достаются; да ведь и талант же!
Да… Если бы не духовой оркестр, если б не Алексей Сергеевич Журавлев, дай бог ему доброго здоровья, – да разве б я научился слушать музыку? Слышать, понимать, чувствовать, любить, и еще самостоятельно чегой-то бренчать.
А то открываешь альбом сонат Бетховена… Или духовой оркестр, старинные вальсы и марши. Или русская балалайка. Или хоровое пение. Да что говорить, целый мир!
Армения, в частности, скушала и два военных самолета. Наши красноармейцы не сумели зайти в Спитаке, где высота аэродрома 1524 метра. Это же надо к задаваемой диспетчером высоте относительно порога ВПП прибавлять еще вышеупомянутые полтора километра. Высота четвертого разворота не 500, а 2024, дальний не 200, а 1724, и т.д. Правила захода на горных аэродромах есть, оговорены в ОПП, надо ж было готовиться. Они, когда поняли, что идут ниже гор, попытались было уйти… да поздно.
А югославов сгубила АТИС. Если бы диспетчер лишний раз уточнил установку давления на эшелоне перехода… да по АТИС не положено. А тут уклонились в сторону Госграницы, в горах, задергались, вот и зевнули. А ведь заходили в абсолютном одиночестве. Непрофессионализм.
29.12. В печати поднимаются вопросы. Какой у нас социализм, и социализм ли? Правы ли Маркс и Ленин, так ли уж безоговорочно? Куда-то пропало словечко ревизионизм. Нерушим ли наш Союз, и Союз ли он? Есть ли у нас классы, и является ли классом каста управляющих? И управляемых?
Не поднимается лишь вопрос, нужна ли многопартийная система. Этот вопрос задавлен.
Андрей Д. положил свой партбилет.
Репин снялся с учета и попросил не волноваться о дальнейшей постановке на учет: «я вас 28 лет кормил…»
Торгаши устраивают саботаж. Где-то зажали стиральный порошок, где-то мыло, где-то колготки, повсеместно – бензин. Поистине, ведомства всесильны. В чем сила партии?
Репин устроился в таксистский кооператив, работает 10 дней в месяц, когда вздумается, имеет 800 р. в месяц, платит пай 60 р., никаких проблем, посмеивается, отъелся. Говорит: вот ты сейчас летишь в Норильск, за 25 рэ. Пока ты доедешь в аэропорт и сядешь за штурвал, у меня эти 25 рэ будут уже в кармане, машина в гараже, а тебе ночь не спать, и еще, может, в Игарке намерзнешься, голодный.
Он – знает…
Действительно, где же справедливость?
То ли десяток пассажиров по городу, то ли 18 тонн загрузки: полторы сотни людей, багаж, тонны три почты, за 1500 км, да столько же обратно. И заход по минимуму погоды, на скользкую полосу, с боковым ветром…
Чего плачешь? Не нравится – решай.
При капитализме я свое получил бы сполна. А здесь порядок такой, что меня бессовестно, нагло эксплуатируют и обирают.
Справедливости еще хочется. Еще пока.
* * * 1989 г.3.01.1989 г. Итоги 1988 года. Основные факторы, повлиявшие на мои взгляды, таковы. Болезнь, новое положение о летных пенсиях, явное, зримое ощущение того, что во внутренней политике шуму много, шерсти мало.
Болезнь и связанные с нею переживания показали, что здоровье мое уже на пределе, и надо, надо, надо! думать о ближайшем будущем.
Пенсия добавила понимание того, что путь открыт, с голоду не помру, и что моя летная песенка спета.
Третий фактор окончательно открыл мне глаза на мир, в котором я живу. Последние иллюзии развеялись. У меня ни во что веры нет. Надо принимать жизнь как есть и думать только о себе.
Как же долетать до своего срока? Без эмоций. Дотерпеть. На остатках нервов. Что бы ни случилось в полете – я жизнь свою уже прожил. Делать свое дело честно, но без переживаний. Мастерства мне хватает, выкручусь, но стимула уже нет. Если я раньше переживал, что сел там не по оси, либо перелет, либо перегрузка… теперь это не имеет значения. Поддерживать себя на уровне не требует особых усилий, а шлифовать себя я уже отшлифовал.
Я смотрю: срок дал себе полтора года – вроде много, а уже январь идет. Пройду комиссию; февраль, март, отпуск, май; лето отмучаюсь – и останется одна зима. Уже лето 90 года летать не буду, а буду впервые в жизни отдыхать. И будет мне сорок шесть лет.
Леша думает дотянуть до годовой комиссии в марте. Ну, если не спишут, то еще год.
Валера в феврале проходит. Зрение у него ухудшается, а врач, что его пропускала, перевелась в другое место. Как-то еще сложатся у него отношения с новым доктором? Он готов уйти уже сейчас. Но… может, еще год.
Ну, Витя со своей язвой пролетает еще лет десять.
Итак, реально предположить, что эти полтора года экипаж мой, слетанный, пролетает со мной. Это очень хорошо.
Вот такой 1988-й год.
Относительно Аэрофлота я давно утратил иллюзии. Это зверь прожорливый и беспощадный. Он меняться, перестраиваться, отказываться от своих догм не намерен. Все мы в нем заражены бюрократизмом до мозга костей.
Х., снятый с начальника управления, летает командиром методической эскадрильи в УТО. Должность для провинившихся широкопогонников.
Летят они с Ф. на Ил-76 в Мары, оттуда планируются в Норильск, с дозаправкой в Семипалатинске. Садиться там из-за дозаправки неохота. Заливают в Марах топлива под пробки и с превышением взлетного веса на несколько тонн пытаются взлететь. А кто не бывал в Мары, тот не видал жары. Полосы явно не хватает для этого эксперимента: едва оторвавшись с последних плит, сносят колесами ограждение, антенну наземного локатора, ломают шасси, распарывают себе брюхо, – но таки взлетают и молча уходят, не доложив, что шасси повреждены и не убираются, что самолет не лезет вверх из-за превышения веса; докладывают что на выходе из зоны у них высота 3600, когда она едва 1800…
Пришлось-таки садиться в Семипалатинске, но уже вынужденно: ну никак не летел самолет, едва держался в воздухе…
Меня бы за одну только мысль об одном только из перечисленных нарушений… да уже б и косточки сгнили. Я – шерсть.
О «подвиге» Х. газета «Красноярский рабочий» – орган нашего продажного крайкома большевиков – пишет героическую поэму в прозе: герой, спас машину, в труднейшей, непредсказуемой ситуации… Мастер… Заслуженный Пилот…
И Х. вновь выставляет свою кандидатуру на выборы начальника Красноярского управления ГА.
Убытку на миллион рублей, а он – герой.
Правда, через три месяца в аэрофлотской «Гальюнер Цайтунг» статья на весь разворот, где Х. воздается, раскрываются все его нарушения.
В царской армии в такой ситуации подавали в отставку. Стрелялись. Х. же, как старший летчик в УТО, выписывает себе командировку и едет членом комиссии – расследовать свою собственную предпосылку к летному происшествию.
Нет, ребята. Аэрофлот не изменить. Да и страну, пожалуй, тоже. И сказочками о правовом государстве, декларативными законами меня не убедишь, что я – хозяин. Хозяин кто-то другой, а я – шерсть.
5.01. Кончился срок пилотского свидетельства. Я не тороплюсь на комиссию: завтра выпишут из хирургии Надю, побудем хоть пару дней вдвоем, а потом не спеша, числа с 10-го, лягу на чердак (в стационар) на обследование и комиссию.
5.01. Кончился срок пилотского свидетельства. Я не тороплюсь на комиссию: завтра выпишут из хирургии Надю, побудем хоть пару дней вдвоем, а потом не спеша, числа с 10-го, лягу на чердак (в стационар) на обследование и комиссию.
9.01. Побыли два дня; стало Наде хуже, отвез обратно, и, наверно, уже режут. Седьмой раз… Жалко ее до слез, да что сделаешь. Дурацкое ощущение бессилия и зависимости от чьей-то непреодолимой воли. Была бы вера, молился бы за нее, а так – стараюсь отвлечься, хоть дневником, хоть стиркой, хоть каким делом.
Мысли не соберешь в кучу, сижу верхом на телефоне, но тут Горбачев подкинул очередную речь, пытаюсь ее осмыслить. Речь о том, что партия сама себя способна контролировать. Что народ увидит, народ подправит, народ не обманешь…
Это чистейшая демагогия. Нет, только вторая, оппозиционная партия увидит и быстро отреагирует: она в борьбе за власть будет чутко держать руку на пульсе.
В конце концов, в моей работе вообще никакая партия не нужна. Никогда не поверю, чтобы тот партком, жуя, оказывал хоть какое мизерное влияние на мою работу. Да, расстановка кадров… Но кадры представляем на утверждение жующим мы, летчики, мы их знаем лучше, чем жующий партком.
Никогда не прощу им ту «малину» в ресторане.
В «Известиях» снова долбают нашу аэрофлотскую мафию: ворье, знакомые фамилии, дружки нашего Х. Они жрут там друг друга, а Горбачев ждет от них перестройки. А я не жду.
Какой, к черту, чердак. Я успел в этом месяце налетать 16 часов, из них 6.20 праздничных; начисление где-то 400, ну, 300 чистыми, – считай, как пенсионер. Если с Надей определится к середине месяца, то лягу на обследование, за 12 дней получу еще по среднему, это тоже рублей 300.
Что-то я устал за эту зиму. И ожесточился на весь мир. Иногда хочется кого-нибудь бить, бить, пока не убью. Но кого бить-то? Может, себя?
Вроде и жизнь хороша. Глянешь не мир божий – солнце, снег, птички, небо ясное. Радуйся, дыши. Чего тебе надо?
На днях по телевизору Ирина Роднина давала интервью. Ей нет еще сорока, а настроение такое, как она сказала, что ее понять может лишь человек, уходящий на пенсию. Вот как, к примеру, я. И она не стесняется на весь мир об этом говорить: да, ушла, да, устроилась где нравится, да, основное свое предназначение вижу в семье, в воспитании детей, – и пошли вы все к черту.
13.01. Почему я так аполитичен? Почему ко мне, к моему зачерствелому сердцу, не достучится призыв партии?
Помню, еще на Ан-2 избрали меня секретарем эскадрильного партбюро, да еще заодно и членом партбюро предприятия. И вот, в наивняке молодости, я было попытался намекнуть комэске Русяеву, что дела эскадрильные мне, партейному вожаку, небезразличны, что, может, и со мной надо советоваться…
Иван глянул на меня как на дурачка… вот и вся роль партии.
На партбюро отряда был свидетелем, как дают партийное поручение начальнику, как он его не выполняет, как его потом журят и объявляют взыскание. Так я понял, что такое партийное взыскание и что такое партийная ответственность: никакой ответственности. Все для галочки.
Потом я двадцать лет убеждался, что партия в газетах – ложь, а партия в моей жизни, в моем коллективе, – миф, отживший ритуал… без которого нельзя.
А теперь Политбюро ломится в мое окаменевшее сердце со своим Обращением, суть которого в том, что Волга впадает… Это мы уже сто раз слышали.
Прочитал эти декларативные призывы. По ним выходит, что ну все уже у нас есть для перестройки, только вот всем миром навалиться…
Это как на том партсобрании: ну товарищи, ну давайте выступать… сами себя задерживаем…
Да понимаю я, что задерживаем… но о чем говорить-то? О чем? Не о чем. Для галочки.
Так и здесь. Всем миром. Да не хочу я. Мне глубоко плевать. Равнодушен я. Слыхали уж.
Пусть партия берет на себя ответственность, что заманила, завлекла, угрозой ведь, силой затащила (а то в командиры не введут!), – а потом весь мой душевный потенциал плавно задушила окаменевшим говном своим.
Я ведь был и чутким, и ранимым, и неравнодушным к жизни, и как-то ворочался, и порывы были… да все сплыло, остались голый ствол службы, голый профессионализм и угрюмая гордость выстраданного мастерства.
И понимал, что теряю человеческое, боролся как-то с собой, не запил, не подличал, как-то помогал людям, и мне помогали.
Не коммунист Солодун помогал коммунисту Ершову быть человеком, а Человек Солодун помогал стать личностью человеку Ершову. Не коммунист Репин увидел в коммунисте Ершове беззаветную преданность, а Человек Репин, профессионал, Мастер, увидел в ученике божью искру и чисто человеческое желание стать таким же Мастером – и потащил!
И не коммунист Ершов понимает коммуниста Репина, когда тот молча ушел из партии, а просто человек человека. Таким как мы, там не место, и гордиться там нечем.
Политбюро заявляет, что партия начала с себя и очищает свои ряды. Чтой-то не шибко очищает, а так – из кресла в кресло… Там миллионы хапуг, жующих… и миллионы таких, которым уютно, и миллионы, которым плевать.
14.01. И хоть бы платили мало, или там жилья не было, или голодал бы… Чего мне надо? Что покоя-то не дает?
Плюй на все. Радуйся тому, что имеешь. Жена выздоравливает – на этот раз все обошлось – радуйся!
Какие-то там газеты, какая-то активность, какие-то выборы… Плюнь на них. Обойдутся без тебя. Шавок хватит. Какой-то сталинизм, плюрализм, Афган, Армения, Карабах, Литва, пленум, сессия, договор…
В больнице человека видел? Он лежит, высохший, уставясь в потолок, молчит. О чем он думает? О плюрализме? О разоружении?
Вот радуйся, что ты не на его месте.
Жизни-то, собственно, в том понимании, как у большинства, – не было. Была каторга летом и одно желание: скорее бы дотянуть до осени. А зимой – скорее бы дотянуть до тепла. И таким самообманом в два кнута гнал и гнал своих лошадей. Осень уходила на то, чтобы отдышаться. Отпуск… если и выпадал на лето, то вез семью на юг, а с семьей – это не отдых, это побегушки.
Спасало то, что вечно ставили себе задачи, программу-минимум. То гараж строили, то дачу, то квартиру меняли, то другую, то ремонт, то мечтали дом построить…
Летая, я целиком ушел в свою работу, а земную жизнь обходил, благо, жить времени-то и не было. И людей обходил, и их заботы далеки от меня. И общество за эти десятилетия чем-то там жило, как-то там менялось, – а я пролетал.
И партия все обещала, обещала, и я верил, верил… не зная реальной жизни.
Перестройка открыла глаза.
Жизнь оказалась очень сложна против моей работы. Очень. Надо давать взятки. Я не умею. А ребенок мой умеет. Ребенок приспособлен к этой жизни куда лучше меня. Я не смог в Риге добыть мебель, а ребенок, отдыхая в Прибалтике, вышел на мафийку, сунул на лапу, – и мебель стоит дома.
А теперь надо готовиться к жизни в этом обществе. Придется приспособиться, ужаться, выкручусь, урезая себя. Но конкурировать не смогу.
Если у меня 4-комнатная квартира, и я палец о палец не ударил, кроме как деньги заплатил, то каков же механизм борьбы у того человека, кто 20 лет бьется, а не может добыть хоть однокомнатную? А ну, встреться мы в равной борьбе… Он победит. Он закален, в вечной борьбе своей.
Все, что у нас есть, добыто Надей, и я прекрасно отдаю себе в этом отчет. Мое дело было – средства. Ее – все остальное. Ее связи заработаны честным трудом, способностями и одним хорошим качеством – разговаривать с сильными мира сего на равных, без подобострастия. Это подкупает и запоминается надолго. Но и это все же не главное, а главное – связи поддерживать; для этого нужен такт. Время пришло – связи приводятся в действие и срабатывают, и не по мелочам, а в главном.
Как бы это выразить. Тех прямолинейных пролетарьев, что воспитаны на слепой вере, либо на стремлении горлом взять, – их бьют по носу и вечно отодвигают, иной раз просто назло. Сами же воспитали таких и сами же не любят. Таким почему-то не везет в жизни, и имя им легион.
То, что мы имеем, за это совесть наша чиста. То, что сделала Надя для района, для города, вполне окупает хорошую квартиру, в хорошем месте, с телефоном, машину, гараж и дачу. Стандарт мечты советского человека.
Я тоже вроде сделал немало, но, по существующим порядкам, я шерсть, мне не положено; в лучшем случае – двухкомнатная кооперативная.
Но уж коль нам удалось – извините, мы только получили по минимуму справедливости. А то, что мой коллега живет в малосемейке, а жена его годами горло рвет в приемных… Моя горло не рвала, а вкалывала, и головой, и руками, зримо, для людей, и думала наперед.