Огромные самосвалы, груженные доверху, с трудом заезжали на гору и медленно начинали приподнимать кузовы. Задний борт оттопыривался, содержимое вываливалось, рассыпалось низкой горкой, а рядом задирал кузов второй самосвал, дальше – третий, четвертый, пятый, и так дальше-дальше, длинный ряд самосвалов, что как квадратные коробочки, поставленные в ряд над кручей, уменьшаются от гигантских машин до размеров спичечного коробка.
Огромный карьер, из которого несколько лет экскаваторы черпали песок, а «МАЗы» вывозили, медленно заполнялся. Ежедневно около ста машин сбрасывали бумажные книги. Помню, в первые недели здесь уже бродили полусумасшедшие книжники, вылавливали особо редкие или ценные экземпляры, уносили в рюкзаках. Потом постепенно их становилось все меньше, меньше, приходили только самые упорные, уже не столько уносили, видать, некуда, сколько перебирали, перекладывали, иногда составляли в кучки, а потом, махнув рукой, уходили, стараясь не смотреть на брошенных, словно преданных друзей.
За несколько месяцев котлован заполнился наполовину. И хотя сбрасывали в основном только с одной стороны, но книги под собственной тяжестью расползлись, как все та же свежепойманная рыба, что сыплется из поднятого невода, по всему карьеру, постепенно заполняя чашу, поднимаясь к краям.
Томберг, как он сам рассказывал, дважды ездил туда на электричке, в последний раз его привезли на санитарной машине, долго отпаивали сердечными каплями, даже сделали укол. Я принес тогда кофе, но медсестра собственноручно вылила в раковину, пригрозила, что если у пациента сердце остановится, то виноват буду я. Я заверил, что ничего такого не хочу, пусть она командует, а я побуду у нее на побегушках, как мальчик на кухне. Что скажет, то я и сделаю, только бы Томбергу стало лучше.
Ему стало лучше уже через десять минут после укола, а через пятнадцать медсестра отбыла на «Скорой». Я натужно веселым голосом рассказывал анекдоты, сам расспрашивал о молодости Томберга, все старики почему-то на это ловятся, странно уверенные, будто другим это интересно, однако Томберг был в такой депрессии, что даже не ожил, не стал вспоминать про босоногое детство и шершавые ладони отца, про трудности и великие свершения тех лет.
– Володенька, – сказал он шепотом, – но куда мир идет? Ведь без книг – варварство!
– Книги не уходят, – сказал я натужно бодро. – Наоборот, раньше книги были редкостью, сокровищами, достоянием, ценностью… зато теперь?
Я чувствовал, что говорю фальшиво, не это надо говорить старому писателю, реликту уходящего мира, его уже не переделать, не перевербовать, для того природа и придумала мудро смену поколений, чтобы старое не тормозило прогресс, ибо старое тормозит всегда, не в силах принять новое, а так – просто уходит, и новое побеждает уже не столько из-за избытка силы, а потому что препятствие истаивает, исчезает…
– А что теперь? – спросил он угасшим голосом.
– У каждого в квартире все библиотеки мира! – заверил я тем же натужно бодрым голосом. – И все картины. Помните, мы все собирали книги по искусству, альбомы? Как сказки звучали незнакомые фамилии Дега, Пикассо, Матисс… А теперь любую картину спокойно проектируешь на стену, любуешься! Это не крохотный альбом, изображение на стене трудно отличить от оригинала!
– Но это же профанация…
– Почему? – возразил я, перевел дыхание и постарался сделать голос не таким пафосным, победным, это же не противник, которого надо перевербовать, а Томберг, мой замечательный сосед, интеллигентнейший и чуткий человек. – Помните, мы рассматривали плохонькие репродукции на скверной бумаге и были счастливы? Но тогда это была вершина технической мысли: это же надо вот так передать краски и атмосферу картин, блин! Сейчас же все намного лучше, ярче, ближе! Техника служит вам, Петр Янович! Вы хотели картины видеть не в сильно уменьшенной копии, а как можно ближе к оригиналу?.. так вот оно, берите, любуйтесь, наслаждайтесь! Вас смущает, что не надо выстаивать ночами, отмечаясь в списке, сдавать макулатуру за право получить талончик на приобретение альбома?.. И что купите не один альбом, а за ту же смешную цену – все-все картины мира и даже наброски к ним всех-всех художников планеты, начиная с наскальных рисунков?.. Это наш мир, Петр Янович! Это мир творчества, мир писателей! Мир для писателей. Техника слышит наши требования и тут же выполняет. Она не порабощает нас, а служит нам честно и верно. А мы ее ругаем больше всего за то, что чересчур усердна. И наши требования выполняет очень уж… откровенно.
Он невесело улыбнулся.
– Знаете, Володенька… боюсь, вы сказали, сами того не подозревая, может быть… самое опасное, что может сделать техника… Выполняет все наши требования! А наши требования чаще всего… гм… не всегда достойны уважения…
– А это уже наши проколы! Техника ли виновата?
– За такой служанкой не поспеваешь. Мне уже лучше, Володенька. Мне стыдно, что вы тут возле меня сидите, а вы, наверное, что-то пишите сейчас?
Я отмахнулся.
– Да так. Все материалы собираю, заготовочки строгаю на будущее.
Он криво усмехнулся.
– Значит, на большое замахнулись.
Я насторожился.
– Почему?
– Когда пишут проходную вещь, берутся сразу. В простой сразу ясно, чем начать и чем закончить. А когда человек собирается сделать что-то эпохальное…
Он умолк на мгновение, по лицу прошла легкая судорога, но уже порозовело, возвращался обычный цвет. Я подумал с сочувствием, наверняка он и сам начинал не раз свое эпохальное, видел, как другие начинают и… не заканчивают, иначе где, они те эпохальные труды, потому и на меня смотрит с сочувствием, как на будущего неудачника, который вскоре пополнит их ряды.
Во второй половине дня, когда писатели уже не работают, а собираются в ЦДЛ почесать языки, Кристина принесла исправленные и дополненные договоры. Стандартные – для стандартных авторов, а вот для тех, кто в первой десятке – другие пункты, другие расценки, другие условия. В том числе и обязательное требование, которое не может позволить себе ни один начинающий или даже средний писатель, чтобы редактор не исправлял ни слова, а ограничивался только исправлением ашипок.
– Хорошо смотритесь, – заметил я совершенно искренне. – Хотя и во вчерашних шортиках вы просто чудо.
Кристина расхохоталась.
– Если женщина приходит на работу в том же, в чем была вчера, коллеги понимают, что дома не ночевала. А я женщина порядочная, добродетельная!.. У вас как с гормональным тонусом, Владимир Юрьевич?.. Разгрузиться не желаете?
– А вот не изволю, – ответил я. – Не изволю!.. Кристина, в холодильнике соки, на столе печенье и… еще что-то, не помню. А я, с вашего позволения, пойду достучу абзац.
Она сделала большие глаза.
– Владимир Юрьевич, вы как будто передо мною извиняетесь!.. Я не женщина, за которой надо ухаживать, а… ну, используйте меня, как свой компьютер. Или кофемолку. Мы оба заинтересованы, чтобы у вас все шло о’кей, чтобы продукции побольше, чтобы качество повыше, а гонорары покруче… Потому я вам и о гормональном тонусе…
– Спасибо, – ответил я язвительно, – ну как вы о нем старательно печетесь! Фрейда начитались?..
– Да нет, это теперь рассказывают в младших классах школы. Я приму душ, а вы пока посмотрите исправленные договоры?
– Принимайте, – разрешил я.
– Спинку не потрете?
– Я же наниматель, – напомнил я.
– Тогда я вам потру?
– Щас, такие мечты вредят психике.
– Даже здоровой?
– У вас чересчур… здоровая.
На пороге в комнату я торопливо произнес пару кодовых фраз, из четырех колонок хлынул объемный звук, сразу заглушил плеск льющейся воды. Кристина решит, правда, что это прелюдия к сексу, ибо где музыка, там и вино, а где вино, там и совокупления, но я часто работаю под музыку, подбирая ее под настроение. Не что иное, как музыка, больше всего помогает создавать эмоциональную окраску роману. Да и не только роману. Вот когда писал «Красные листья»…
Из ванной вроде бы доносится голос, но я негромким словом подбавил басов, воздух дрожит и колышется, сминаемый легкими ударными волнами. Бумаги с текстом договоров сосканерил, в текстовом редакторе убрал раздражающие пункты о санкциях за невыполнение, а когда за спиной повеяло свежестью и на спину упала холодная капля, я уже заканчивал редактуру особых условий.
– Все на компе? – спросила Кристина.
Я убавил звук, оглянулся. Ее торчащая от холода грудь на уровне моего лица, и когда Кристина наклонилась, рассмотривая текст, я поспешно отстранился. Что странно, чем дольше общаемся, тем меньше у меня на нее желания. Так же, как у нормального мужчины не возникает желания трахнуть манекенщицу, а если возникнет, то он точно извращенец: заинтересоваться ходячей вешалкой? Кристина не манекенщица, хотя ее фигура им даст сто очков вперед, но ее чувственность и сексуальность чересчур… заметны, что ли. Вызывающи.
Нет, вру, это не чувственность, а великолепная иллюстрация чувственности. На самом деле, если мужчина психически здоров, его тянет на толстых баб, что естественно для наших древних инстинктов: мол, будет где нашей личинке развиваться – тепло, сытно, защищено от ударов толстым слоем мяса и жира. Изящными женщинами всего лишь любуемся, эстеты, значитца. Они для услады глаз, не для услады тела.
Чертова Кристина, подумал я с бессильной злостью, она ж не безмясая модель, на ней столько мягкого нежного жирка, что иной раз бы… но как только подумаешь об этом ином разе, сразу остываешь, что не случается при мыслях о других женщинах.
Тоже образ для иной книги. Вообще писатель все вокруг себя обычно рассматривает, как декорацию для своей пьесы, а окружающие, с которыми общается, – персы, или, говоря старым языком, образы. А создание образов – штука сложная. И подходить к этой работе надо ювелирнее, чем к женщине, с теми все упрощено до предела. Подходишь, как поручик Ржевский, и спрашиваешь… А в литературе проколы серьезнее, чем в одном случае из десяти получить по морде. Могу даже привести случаи из классиков, что приводят в изумление. К примеру, Гамлет – «толстый и отдувается», Пьер Безухов – маленький и черненький, Анна Каренина – «с легкостью носила свое пышное тело» и пр., но мы в массе своей воображаем Гамлета юным красавчиком, хотя по логике такому не до философии, Безухов у меня ассоциируется с толстяком, хотя я прочел книгу до всяких экранизаций, где его играют обязательно толстяки, Каренина – худая и стройная, прямо Майя Плисецкая…
А это значит, что авторы не уделили должного внимания прорисовке образов. Нужно было и вначале прорисовать ярче, да и потом в тексте пару раз ненавязчиво подтвердить их возраст, внешность.
При импации с образами вроде бы проще: один раз создал, нарисовал, и дальше вести уже легче. Это при работе с текстом приходится время от времени напоминать читателю, что такой-то высок и худ, а такой-то мал и толст, а здесь даже цвет глаз зафиксен, все схвачено. Это у меня, помню, в бумажных романах было такое, что забывал, какой цвет глаз у главного героя, у некоторых еще круче: идут герои себе, беседуют, а потом вдруг под одним скрипнуло седло, он подобрал поводья, и они помчались галопом!
– Нет, – ответил я запоздало, словно Рип Ван Винкль. – Гусиным пером.
– А что, – сказала она задорно, – гусиным писали такие вещи!.. Классика!.. Уже тысячу лет читают. И в школах изучают.
– Да, – подтвердил я. – Сам сочинял на тему: «Влияние образа Онегина на…», не помню, но писал о влиянии, помню. Ржал, но писал, «как надо», все-таки школы проходим для других, не для себя, а образование получаем сами, из Интернета. Школы тут и рядом не лежали…
Она посмотрела недоверчиво. На ее чистом лбу ясно проступали большие печатные буквы: Гомер, Шекспир, Сервантес, Пушкин, Толстой… Да она ни при чем. Вообще современной хоме сапиенсе не понять нынешние реалии. Все еще не понять. Сообразит только следующее поколение… да и то не сообразит, а я ему расскажу на пальцах, а оно, новое поколение, просто примет, как аксиому. И будет дивиться, как это тупые родители не понимали… что тот мир ушел. Бесповоротно. Все, баста, капут, звиздец – никогда больше не будет такого времени, чтобы писателей помнили и читали даже через два-три поколения.
Это в те дикие времена Пушкина и Толстого жизнь крестьянина или дворянина не отличалась от жизни древнего египтянина или римлянина. Да что там какой-то Пушкин, еще мой дед мог понять страдания и терзания античных героев, как и Дон Жуана или Фигаро, все было точно так же в современной ему Москве, по всему миру. Но сейчас страдания и терзания героев тех эпох не просто смешны, а вообще непонятны. Ну, к примеру, такой важный элемент во всех романах, как разлука и связанные с нею терзания: а где она, а что с ней? Да звякни, ламер, по мобиле, только и делов!.. Или раскошелься на пару долларов и побазлай по видео, чем с утра до ночи мочить Дюка-5!.. Если уж совсем невтерпеж, хватай тачку и дуй в аэропорт. Через пару часов стащишь со своей Джульетты какого-нибудь парня и потрахаешься с нею сам…
– Не понимаю, – заявила она почти сердито, – к чему вы меня склоняете!
– Да, – согласился я, – от понятной позы к непонятной вещи… Сейчас вот эти книги, что пишу, идут нарасхват, верно? Но жизнь меняется так круто, что за десяток лет успеет измениться и мораль, не только компы.
Кристина вежливо улыбнулась.
– Ах вот вы о чем! Ну тогда, конечно.
– Договаривайте, – сказал я сварливо. – Я не обижусь, я же вижу ход ваших простеньких мыслей. Мол, это тебя забудут, а Пушкина и Толстого будут читать и через тыщу лет!..
Она запротестовала чересчур горячо:
– Я так не говорила!
– Хорошие манеры проснулись, – согласился я. – Красивым женщинам они не обязательны, им все можно, но все же приятно, приятно. Кристина, Пушкина и Толстого уже сейчас не читают! Правда, иногда издают по обязательной программе, довольно устаревшей, и силой пихают в школьные библиотеки. Никого из нас не будут читать, а наши имена если и останутся, то как имена Ганнибалов, Навуходоносоров и прочих аменхотепов, чья новаторская для их времен стратегия и тактика нашим военным министрам никак не поможет. Как и гениальный труд Юлия Цезаря о методах войны с галлами мало что дает современным стратегам. Ах, вы не согласны?
Глава 15
Она раскрыла хорошенький ротик не то для возражения, не то для очередной провокации, мол, согласна на все, даже глаза заблестели хитро, но мягко зазвонил телефон. Я нажал кнопку приема.
– Алло?
На крохотном экране мобильника появилась Марина, загорелая до черноты, белозубая, улыбающаяся.
– Привет, – сказала она. – Змей, ты почему не сказал, что я у тебя свои клипсы забыла?
– А, – сказал я, – а я уж думал, чьи это лежат… Попробовал примерить к своим ушам, не идет. Засомневался, мои ли?
Она расхохоталась.
– Ты не из тех, кто станет носить клипсы!.. Хотя мужчины носят уже не только серьги в носу. Ладно, я сейчас заеду, заберу. Буду через двадцать минут. Никуда не уйдешь за это время?
Я покосился на Кристину. Ее как ветром сдуло, уже за столом, где договоры, прилежно склонилась над бумагами, листает, задумчиво двигает бровями. На таком расстоянии наш разговор вроде бы не слышно, но в движениях некоторая замедленность…
– Никуда, – ответил я.
– Тогда я выскакиваю!.. Тебе ничего привезти не надо?
– У меня все есть, – ответил я поспешно.
– Смотри, мне проезжать мимо гастронома!
Когда я выключил телефон и вернулся, Кристина придвинула на мой край стола бумаги, заметила:
– Первая страница – общие фразы, можно не читать, последняя – реквизиты. Я уже проверила, ошибок нет. Обратите внимание на третью страницу, там два момента, которые можно толковать двояко… К вам сейчас гости?
– Да, – ответил я небрежно, – Марина, это одна из моих знакомых, заедет взять клипсы. Вчера… или пару дней назад забыла в ванной. Или неделю, не помню.
Она кивнула, ее карандаш все так же острым концом пробегал над строчками, как вездесмотрящий сканер. Ни слова, что клипсы безвкусные или что-нибудь в таком духе, чтобы уязвить другую женщину. Серые глаза внимательно просматривают пункты договора.
Я вышел на балкон, воздух чуть посвежел, но только за счет ветра, а на ртутном столбике все те же тридцать пять в тени. Марина, вспомнил, молодая женщина, красивая, стройная, следит за фигурой. Без материальных проблем, как сейчас говорят. Работает на цветопробах в небольшой фирме, хорошо зарабатывает. У нее роскошная дача, все от бабушки, все от бабушки. Вообще-то мне везет на женщин без материальных затруднений. Наверное, те, у кого они есть, быстро разочаровывались во мне: не бросался решать их проблемы, а если походя и решал, то ничего не старался выторговать из покровительства, а это оскорбляет, «ах, я тебе совсем не нужна», и вскоре я замечал, что на кухне у меня хлопочет почему-то брюнетка, а в прошлый раз вроде бы стучала тарелками блондинка, даже в постели изгибается чуть иначе… Ах да, это уже другая женщина! Надо осторожно спросить, как ее зовут. Наверное, уже говорила, но не запомнил, мысленно вел рыцарский отряд через горный перевал…
Звонок в дверь прогремел не через двадцать минут, а через сорок, как я и ожидал, от женщин нельзя ждать пунктуальности, а любой сказанный ими срок нужно умножать на два. Я все равно вздрогнул, бросил взгляд на сочную грудь Кристины, поспешил к дверям.
Марина ворвалась веселая, свежая, пахнущая всеми дезодорантами. От нее пошла во все стороны волна бодрящего холода, будто только что выпорхнула из морозильника. Даже румянец на щеках, как от морозца, а губы блестят молодо и ярко, упругие, как поспевшая черешня.
– Все работаешь? – сказала она весело. Громко чмокнула, потрогала меня за причинное место, подмигнула со словами: «ого, уже накопилось» – и сразу пошла к ванной. И там, в коридоре, через дверной проем увидела Кристину. Кристина, уже в майке, сидит на том же месте и с таким вниманием всматривается в текст, – что случись рядом извержение Везувия, не заметит.