– Что такую женщину можно трогать, щупать… Если она влепит по роже, останется кровоподтек. Хотя, надеюсь, не влепит.
Ее серые глаза стали изумрудно-зелеными. Губы сжала, она перевела дыхание и сказала уже тихо:
– Да, конечно… Здесь вас встретили так, что уж точно не влепит…
– Как знать, – ответил я легко. – А если меня сочтут за извращенца?
Она молча смерила меня взглядом. Я сразу ощутил себя дураком, не умею поддерживать простую легкую болтовню. Во-первых, на каждого из нас есть солидное досье, во-вторых, каждый видит, что у меня самая что ни есть простая и неиспорченная рабоче-крестьянская натура.
А лучшие на свете психологи – женщины.
Ванная – роскошь, не настолько огромная, чтобы ощутить агорафобию, с размерами тоже нужно знать меру, а как раз то, чтобы чувствовать себя привольно и уютно. Я тщательно побрился перед огромным зеркалом, переступил край ванны, где мощная струя из душа едва не пригнула к полу.
Я начал уменьшать напор воды, из апартаментов донесся какой-то легкий шум. Почудилось, что дверь открылась… потом закрылась после долгой паузы. Кристина, подумал я, хотя Кристина носится как молодой олененок, ее каблучки стучат так, что слышно в Москве.
Вытирался я долго, неспешно, на самом деле просто малость трусил выйти. Через приоткрытую дверь рассмотрел, что у большого стола появился небольшой столик на колесах. На столе уже три бутылки, за кого они меня принимают, блюда накрыты блестящими металлическими колпаками, сберегают тепло.
Пока не остыло, пообедали, по Интернету уже подробнее ознакомился с достопримечательностями острова. Кристина бродила по дворцу за мной, как хвостик. Призналась смиренно, что страшится потеряться. Ведь я даже ванну принимал, оказывается, в другой половине своих апартаментов. Она так и не нашла, а то бы пришла потереть мне спинку. Да и вообще потереть.
До начала встречи оставалась четверть часа, я свистнул, Кристина примчалась и встала в позе цирковой собачки на задних лапах.
– Что изволите, господин?
– Пора, – сказал я сварливо. – Ты так и пойдешь?
– А что, недостаточно серьезно?
Я поморщился.
– Чересчур.
– Но, Владимир Юрьевич, – запротестовала она, – там же виднейшие инфисты мира!.. Как-то непристойно в короткой юбке…
– В такую жару? Мы из Москвы с собой привезли!.. Замени это… ну это безобразие на шорты, да поскорее. Догонишь на улице. Видишь, как я одет?
– Ну, вам можно! А я – простая, я так себе…
Солнце не прыгнуло на голову и плечи, как всегда озверевшее кидается с крыш Москвы, здесь тихо и ласково коснулось кожи, словно с ног до головы обцеловала стайка мелких рыбешек.
Кристина в который раз ахнула. Но при взгляде на главное здание в самом деле перехватывало дух. Мы как будто перенеслись в следующий век, а то и на два сразу. Такое здание может существовать, в самом деле, только в одном экземпляре, до серийности у технологий еще руки не доросли. Страшно даже подумать, сколько это стоит, за одно такое здание можно второй Нью-Йорк отгрохать.
От дверей, как почудилось, доносилась музыка. Когда двери распахнулись, я понял, что в самом деле только чудилось. Само здание навевает музыку, а в моей мохнатой душе нечто приподнимается, волнуется, расправляет белые крылья… это у меня-то белые?
В главном зале с полсотни человек, что вообще-то много, ведь симпозиум только для семерых. Остальные – секретарши и секретари, менеджеры и прочий обслуживающий персонал. К счастью, абсолютно нет массмедиков. Конечно, что-то в печать да просочится, и не что-то, но все же приятно, что не видишь эту назойливую ораву, по старинке считающую главными лицами на любом собрании или торжестве только себя.
С удивлением и радостью ощутил, что почти не робею, хотя здесь лица, перед мощью которых вся президентская рать – ничто. Вон стоит, окруженный кучкой почтительно слушающих, высокий и крепко сбитый массивный толстяк со свирепым и очень знакомым по портретам лицом. И хотя походит на немецкого бюргера, что в день съедает полтонны сосисок и выпивает бочонок пива, сваренного в собственной пивоварне, каждый при взгляде на него скажет с уверенностью – профессор! Он и сейчас хищно посматривает по сторонам, крылья огромного мясистого носа дергаются, ловя запахи кухни, но это все равно профессор, профессорское прет из него мощно, ведь Ломоносов оставался гением науки, хотя ломал по две подковы разом, а Мартин Лютер – великим реформатором церкви, что бывал весьма озорен в пьяных дебошах.
Это – Челлестоун, первый из школы Дитриха Мюллера, самый сильный и, пожалуй, единственный, кого из всей шестерки стоит принимать всерьез. Это Мюллер сумел объявить и навязать в качестве высших ценностей взгляды трясущегося за жизнь и свой огород обывателя. Они же были объявлены высшими общечеловеческими ценностями. Все волнительное, тревожное и непонятное с его подачи стало обывателем отметаться с ходу. Без всяких споров и дискуссий, ибо в них можно потерпеть поражение, потому Мюллер рекомендовал сразу приклеивать ярлык, который лучше всего срабатывает как раз на интеллигентах, которые и есть самые трусливейшие из обывателей. Самые ходовые ярлыки, которые по его методике сразу прекращают любые разговоры, это – фашист, нацист, националист, расист, шовинист, противник свобод… Неважно, что ничего общего затронутые вопросы с этими явлениями не имеют. Зато разговоры сразу испуганно обрываются, а от того человека, на которого кто-то указал пальцем и крикнул «Да вы, батенька, фашист!.» сразу же шарахаются во все стороны, едва не выбрасываясь из окон.
Да, то была великая победа школы Дитриха Мюллера, юсовца немецкого происхождения, чьим первым учеником стал Челлестоун. Челлестоун развил, дополнил, умело применяет на практике, ибо для Мюллера это была больше игра, он создавал модели и откровенно презирал тех, кто им следует, а Челлестоун внедряет в жизнь с полной верой в правильность и сверхценность этой модели.
В трех шагах левее точно так же толпятся вокруг невысокого и подтянутого мужчины, аристократа с ястребиным лицом. Почему аристократа, не знаю, но такими представляю ученых викторианской Англии. Профессор Соммерг, подумал я, вам хорошо подошел бы напудренный парик с косичкой. И с бантиком на косичке. Но, увы, вас опередили панки и мексиканцы.
Челлестоун благодаря своему росту сразу заметил меня. Он всегда все замечает, я вижу по его работам, на все реагирует быстро и неожиданно… для всех, но не для меня.
Я смотрел, как он раздвинул толпу и двинулся, как ледокол, в мою сторону. Голову слегка втянул в плечи, мне его поза показалась похожей на боксерскую стойку. Он и походил на боксера-тяжеловеса в отставке, эдакого экс-чемпиона, теперь тренера высшей лиги.
– Вольдемар! – сказал он громогласно. – Хоть вы и прячетесь за неким железным занавесом, но мы знаем ваши портреты…
Моя ладонь утонула в его громадной пятерне. Я задержал дыхание, а когда он освободил мои слипшиеся в одну побелевшую массу пальцы, попробовал осторожно пошевелить ими, чтобы туда пошла кровь. Челлестоун обернулся, гаркнул зычно:
– Соммерг!.. Черт, Соммерг!
Соммерг выбрался из окружения, бросил на Челлестоуна ядовитый взгляд, а мне сказал с исключительнейшей вежливостью:
– Добро пожаловать, мистер Владьимир! Мы рады видеть вас… Меня зовут Джастин Соммерг, я профессор, а не черт, как почему-то решил мистер Челлестоун…
Мы обменялись рукопожатием, Челлестоун оглушительно хохотал. Заслышав наши разговоры, от другой группы отделился очень живой господин, румяный, с бакенбардами, взлохмаченный, с блестящими, как у цыгана, глазами, весь шустрый и подвижный, как ртуть. Я узнал лучшего инфиста Франции Шарля де Лакло, видел портреты на его сайте. Он пошел к нам быстро, на ходу разводя руки. Я даже подумал, что кинется мне на шею, но господин лишь крепко сжал мне ладонь обеими руками, сказал с жаром:
– Как я рад!.. Вы Владимир Факельный?.. Ух, я вас представлял старше!.. Владимир, как насчет этого нового месторождения нефти у берегов Африки?.. Давайте шарахнем по прибрежным государствам… надо посмотреть их собачьи имена на глобусе, идеей восточных единоборств? Представляете, негры визжат и кувыркаются в кунфу, как какие-нибудь обезьяны-юсовцы! Передерутся, а мы тем временем введем там военный режим с последующим…
Я кое-как освободил длань, пальцы у него твердые и горячие, а он, смотря мне в лицо живыми цыганющщими глазами, тут же продолжал жизнерадостно:
– Тогда солипсизмом! Негры ж не знают, что это такое!.. Шарахнем так, что по всем их замбабвам побредут придурки, твердящие, что, кроме них, никого на свете и самого света тоже нет… А мы тем временем моментальненько приберем к рукам…
Я не успел отказаться, Челлестоун расхохотался громко и нагло, глазки его стали совсем маленькие, медвежьи, заявил авторитетно:
– Вольдемар, не слушайте…. Кстати, в соседнем зале уже накрыли на стол.
– Вольдемар, не слушайте…. Кстати, в соседнем зале уже накрыли на стол.
Для Лакло это был рев медной трубы, зовущей на бой с бифштексами, он ринулся вперед, волоча меня. Я высвободился, Лакло унесся, а Челлестоун посмотрел ему вслед с выражением непередаваемого презрения, сказал достаточно громко, чтобы слышало его и чужое окружение:
– Никчемный человек. Идей много, но ни одну еще не довел до конца.
Да, подумал я, если бы Лакло все свои идеи доводил до конца… Или хотя бы половину. Нет, и трети было бы достаточно, чтобы… Я зябко повел плечами, мы двинулись с Челлестоуном и Соммергом в сторону зала. Широкие ступни Челлестоуна так и норовили наступить мне на ногу, я отпрыгивал, как заяц, но делал вид, что это я так, от живости. От Лакло заразился. Кристина по одному моему взгляду молниеносно оказалась рядом, взяла под руку, и мы направились в зал.
Соммерг внезапно сказал сухим дребезжащим голосом:
– А вот и Лордер. Я уж думал, не приедет.
Перед широким панорамным окном стоял и смотрел на океан высокий сухощавый мужчина, весь коричневый от плотного загара. Он был в рубашке с короткими рукавами и шортах, как и многие, кого я видел за последний месяц, но у них просто рубашка и шорты, а у Лордера выглядели, как охотничий костюм для сафари.
Он держал в правой руке фужер вина, взгляд задумчив, от окна падает мягкий свет и красиво озаряет мужественное лицо, играет в бокале, рассыпая искорки по стеклу и высвечивая поднимающиеся воздушные пузырьки. Он в самом деле хорошо смотрелся бы на охоте, где-нибудь в саванне, подтянутый и целеустремленный.
Зачуяв наше приближение, Лордер повернул голову, не потревожив корпус. И снова в этом движении нечто от аристократа, лорда, особы королевской крови, что следят за каждым жестом, отсекая все ненужное. Холодные серые глаза без улыбки просканировали нас цепким взглядом, взвесили и наклеили на каждого ценник, затем губы слегка раздвинулись, что обозначило улыбку…
– А, дорогой Челлестоун!.. Мое почтение, профессор Соммерг… А это, если не ошибаюсь, тот самый знаменитый Владимир?
Да что они все путают имя с фамилией, подумал я раздраженно. Нарочно, что ли? Новый прием в инфизме? Надо им тоже что-нибудь ввинтить или засандалить… А то и засадить по самые бэцалы в порядке ответного шара.
Серые холодные глаза изучали меня без всякого выражения. Человек, вспомнил я из старых романов, рожденный повелевать… Хрен тебе, в своем юсовском курятнике повелевай, а здесь я – рожденный повелевать, ломать, строить, создавать, творить!
Его бесстрастное лицо чуть дрогнуло, уловил, что я не признал себя аристократом нижнего ранга, тем более – простолюдином, зато считаю себя варваром с большим топором, что сметет на хрен все его королевство вместе с их цивилизацией, а на обломках создаст новую аристократию, уже из варваров.
– Впервые, – сказал он тем же бесстрастным голосом, – видим Владимира на симпозиуме такого уровня… Как это удалось?
Я показал на Кристину.
– Вы будете смеяться, но выпросило вот это существо. Говорит, никогда не была на море! Брешет, наверное…
Кристина засмущалась под устремленными на нее взглядами. Румянец пополз по щекам, перекинулся на уши, сполз на шею. Это было восхитительно, я сам глазел во все диоптрии, такого еще не видел.
– Ну почему брешет, – загрохотал Челлестоун оглушительным басом, – почему брешет? Вы уж совсем засмущали девушку… А если и брешет, то что? Все они брешут, но разве это порок? В мире вообще нет пороков, все дозволено!!!
Я видел, как во взглядах, брошенных на Кристину, замелькали молниеносные расчеты: а нельзя ли эту смущенную вместо рычага, а насколько он надежен, а не трюк ли, слишком просто я сказал, это ж вложить им в руки оружие, а не ложный ли след, а не двойная ли петля с параллельным выходом в незащищенный тыл…
Между нами сновали редкие официантки, все особи женского пола, что понятно, мы-то все самцы, на мужчин смотрим ревниво, так что убрали всех, а женщины вроде бы все наши. Даже, если это только ощущение, что все наши, и то приятно, но думаю, что здесь в самом деле все наши.
Несмотря на яркое солнце, бьющее в окна, никто не носит темные очки: среди джентльменов считается дурным тоном смотреть на женщину раздевающими ее фильтрами, а официанткам, понятно, это вообще запрещено. Правда, можно бы носить очки без фильтров, но никто не в состоянии отличить по внешнему виду простые солнцезащитные от очков со встроенными в оправу компьютерами. Да и нет уже таких, простых. Кто хотел исправить зрение, тот исправил хирургически, сейчас это занимает три минуты, а очки носят для корректировки зримого несовершенным человеческим глазом. С помощью очков можно смотреть даже внутрь зданий, мгновенно получать любую информацию о предмете, на который падает взор, приближать изображение, масштабировать, смотреть с помощью рентгеновских или гамма-лучей, но, конечно, первое, что сделали хакеры, это подправили одну из прог, и теперь каждый может рассматривать собеседника хоть одетым, хоть голым, хоть наряженным в костюм папуаса.
Да, джентльмены, даже служанки могут быть уверены, что даже их не рассматривают через раздевающие светофильтры. Впрочем, вряд ли здешний персонал это бы смутило. Значит, хотят продемонстрировать мне, что никто даже взглядом не посягнул на мою Кристину. Очень деликатно, ничего не скажешь.
Мы вошли в зал, но здесь, как я понял, еще не застолье, а просто нечто вроде светского раута, разминка перед первым серьезным общением инфистов экстра-класса. На столах, накрытых белоснежными скатертями, чернеют горки икры в вычурных вазочках, на широких блюдах – тысячи крохотных бутербродиков, красная икра в розетках покрупнее, а высокие бокалы на длинных ножках застыли в ожидании, когда их возьмут властные руки.
Возле длинного стола, обильно и богато накрытого, двое с бутербродами в руках беседуют живо, увлеченно, не обращая внимания на вновь вошедших. Один, не глядя, цапнул со стола бутылку с длинным горлышком, отпил прямо из бутылки, как харьковский грузчик, второго это не смутило, воспользовался паузой, чтобы проглотить остаток бутерброда, потом снова заговорил быстро и часто.
Второй оглянулся, на меня в упор взглянули острые, как ножи, глаза. Это был крупный костлявый мужчина с холодными проницательными глазами. Он весь показался мне из костей, но худым не выглядел, кости широкие, плотные, да и череп просто бычий.
– Осваиваетесь? – спросил он. – Я – Борко Живков. Надеюсь, слышали. А вы господин Владимир Факельный?.. Как вам здесь?
– Непривычно, – признался я.
– Что именно? – осведомился он живо.
– Коллекционный «Кумар» из горла – это круто, как говорят мальчишки…
Живков оглянулся на собеседника, отмахнулся.
– Это Ноздрикл. Он не отличает коллекционное от ординарного, что для грека просто чудовищно. Впрочем, какой он грек…
– А кто?
– Да все мы такие греки, – сказал Живков хмуро. – В Греции еще во времена славянского нашествия греков было меньше одного человека на сто славян, а потом еще турки и всякие-всякие народы…
– Турки тоже разбираются в винах, – заметил я.
– Так я ж говорю, еще и всякие-всякие. Славяне, к примеру, больше разбираются в водке, а курды, их уже в Греции треть, – так и вовсе ничего не соображают. Правда, чего других хаять, я тоже в винах полный профан… А вы?
– Отличаю, – ответил я, – но с трудом… Здравствуйте, мистер Ноздрикл!
Ноздрикл пожал руку, засмеялся коротким сухим смехом, но глаза его уставились поверх моего плеча. В них отразился мрачный восторг. Я оглянулся, Кристина приближается, словно светясь вся изнутри, в глазах восторг и восхищение, а во взгляде, который бросила на Живкова и Ноздрикла, отразились испуг и преклонение.
Живков поклонился, бережно взял ее за пальчики и, низко склонившись, поднес к губам. Я видел, как Кристина уже напряглась, готовая выдернуть руку, но, видимо, сообразила, что этот страшноватый мужчина не перекусит ей пальцы, хотя зубы еще те, сдержалась, слабо улыбнулась.
– Как здесь… славно…
– Славно? – переспросил Живков. – Вот теперь, когда вы появились, теперь в самом деле славно!
Все обломилось в доме Смешальских, подумал я хмуро. Болгарин изображает галантного хранцуза, грек не разбирается в винах, а я вот возьму и не напьюсь, как надлежит русскому, чем всех удивлю, а то еще и вызову потрясение мировой экономики. И обрушу доллар, чего все страшатся… А может, в самом деле обрушить? Так сказать, порезвиться напоследок в старом мире?
На столах только самые дорогие из коллекционных вин и самые дорогие, редкие блюда. Здесь наконец-то обнаружились вдоль стен неподвижные, как статуи, официанты. Я уже начал подумывать, не самим ли убирать грязную посуду. Так, для экзотики. Или чтобы ощутить и себя людьми труда.
Из-за моего плеча неслышно появлялась рука в белоснежной перчатке, убирала пустые тарелки, ставила очередное блюдо, наполняла фужер. Кажется, я и Ноздрикл не одни здесь, кто достаточно равнодушен к особо знаменитым винам. Пьем то, что кажется вкусным, а положено это к рыбе или к мясу – об этом пусть помнят те, для кого мы придумываем законы, правила, мораль, этику и правила этикета. Смешно придерживаться этих правил тем, кто знает, с какой легкостью можно поменять их на противоположные, и все будут искренне считать, что именно так правильно.