– Ну и что, друзья-следопыты, мы теперь будем делать?
– Как что делать? – ответил Дружинин. – Мне кажется, вопрос совершенно ясен. Надо возвращаться в Россию и искать убийцу там. Долгорукова мы уже проверили, но ведь сколько кандидатур еще остается! Голицыны, Апраксин, Головкин, барон Шафиров, Евдокия Лопухина.
– А еще этот церковник, – подхватил Ваня. – Я уверен, это кто-то из учителей раскола. Мне как раз тут верный след видится. Ведь раскольники ненавидели Петра, считали его Антихристом!
– Что ж, согласен, – сказал Углов. – В Европе нам больше делать нечего. Все, что могли, мы здесь узнали. А убийца все-таки наш, отечественный.
Глава 20
1725 год приближался к финалу. Был уже конец ноября, когда видавшая виды карета с тремя пассажирами въехала на постоялый двор в Полоцке, расположенный на территории Речи Посполитой, недалеко от границы с Российской империей. Гости отправились к хозяину заведения, чтобы узнать у него об условиях дальнейшего путешествия.
Он сказал им, что в России, до самого Санкт-Петербурга, уже установился санный путь. В карете они проехать не смогут, и надо бы от нее избавиться.
Углов с Ваней оставили Дружинина торговаться с хозяином, который хотел приобрести карету вовсе за бесценок, и прошли в общий зал, где заказали обед. Пока половой, молчаливый литовец, расставлял на столе закуски, оперативники разговорились о дальнейших действиях.
– Ну вот, если ничто не помешает, через пару дней прибудем в славный град Петров, – сказал Углов. – Где селиться будем, как думаешь?
– А что, на старом месте, у Меншикова, разве не получится? – спросил Ваня. – Мне там понравилось. Нева рядом, парк. Было где с мольбертом посидеть. Да и картины мои там остались, одна начатая и две законченные.
– Картины твои мы вряд ли сможем вернуть, – отвечал ему Углов. – В лучшем случае они теперь украшают стены дворца светлейшего князя Александра Даниловича, в худшем – пущены на дрова. Вернуться в прежние апартаменты во флигеле нам будет затруднительно по той причине, что это ведь секретарь Меншикова нас тогда едва в каземат не укатал. Забыл разве?
– Да, признаться, как-то я об этом запамятовал, – проговорил Ваня. – А точно это он?
– Так мне сам граф Петр Андреевич Толстой об этом сказал, – объяснил Углов. – Так он и заявил. Дескать, это поручик Сараев на тебя донос написал. Я тебе тогда же об этом говорил. Как же мы снова туда пойдем? Заявимся и скажем: «Здравствуйте, господин поручик, рады вас видеть! Вот, будем снова у вас жить, можете на нас еще один донос написать!» А если серьезно – надо понимать, что светлейший князь Меншиков мной недоволен. Прежде всего тем, что я не сделал подкоп под его врага Долгорукова. Потому он и дал поручение своему секретарю написать на нас донос. Нет, к светлейшему нам соваться никак нельзя.
– А где же тогда жить? – спросил Ваня. – Опять на постоялый двор? Помнишь, какая там грязь была? Пока мы по Европе ездили, я от такого безобразия отвык.
– Надо будет, придется и к грязи снова привыкнуть, – отвечал Углов. – А может, что-то еще придумаем.
Тут их беседу прервал Дружинин, закончивший свои переговоры с хозяином. Одновременно появился половой, который нес запеченное мясо. Оперативники принялись за еду.
– Хорошо, что удалось получить с этого жлоба хотя бы шесть рублей с полтиной, – сообщил Дружинин. – На эти деньги можно будет первое время пожить в Питере. Слава богу, хоть это сумел выдрать, а то у меня карман совсем опустел.
– Да, первым делом придется тебе на родной земле снова инженером поработать, – сказал Углов. – Без твоих денег нам совсем хана.
Наутро оперативники вновь тронулись в путь.
По мере приближения к Петербургу Углов все чаще стал останавливать карету на постоялых дворах и расспрашивать путешественников, отдыхавших там, о том, что изменилось в столице Российской империи за время их отсутствия. Эти беседы оказались не напрасными. Надворный советник получил много ценных сведений.
Например, он узнал, что на Литейном проспекте открылась новая гостиница «Императорская», устроенная по европейскому образцу, с регулярной сменой белья и хорошей прислугой. При ней – ресторация.
– Ну вот, где жить, мы теперь знаем, – сообщил Углов своим спутникам, когда они вновь тронулись в путь. – Поселимся в этой самой «Императорской». Хотя это, в сущности, единственная хорошая новость, все остальные плохие.
– А что такое? – насторожился Дружинин.
– Люди, с которыми я разговаривал, затрудняются сказать что-то определенное, – объяснил надворный советник. – Но у меня сложилось такое впечатление, что вся жизнь в России после смерти Петра словно ряской подернулась. Текла могучая река да вдруг перестала. Теперь на ее месте дурно попахивает болото. Армией никто не занимается, солдаты своих офицеров неделями не видят. Провиант они не получают, голодают. Корабли новые не строятся, дороги заброшены. Впрочем, не исключено, что все это одни пустые сплетни. Люди, как мы знаем, всегда чем-то недовольны. Вот подождем встречи с графом Толстым. Я и отчет ему сделаю, и все, что нужно, узнаю. Да и посоветоваться с ним можно о дальнейшем расследовании.
Вечером первого декабря их сани остановились возле двухэтажного каменного дома, недавно построенного на Литейном проспекте. Вывеска извещала, что здесь находится гостиница. Оперативники решили занять два номера. В одном поселились Углов с Ваней, в другом – Дружинин.
Наутро Кирилл достал тот самый камзол, долго пылившийся в бауле, и отдал его гостиничному слуге почистить и отгладить. Затем он стал собираться к главе Преображенского приказа.
Перед уходом Углов отдал товарищам такое распоряжение:
– Вы лучше идите в ресторацию и ждите меня там. Тут посетителей уважают, гнать вас никто не будет. Возьмете какую закуску да газету «Ведомости». Будете сидеть, новости читать. Так меня и дождетесь.
– А почему нельзя в номере посидеть? – осведомился Ваня.
– Потому что я не знаю, как моя беседа с графом повернется, – отвечал Углов. – Он ведь думал, что мы из-за границы убийцу привезем, чтобы его на дыбу отправить. Под это нам и бумаги давал, и деньгами снабдил. А мы вместо того вернулись, чтобы опять среди своих разбойника искать. Графу может не понравиться такой вот исход дела.
В приемной у главы Преображенского приказа томилось два десятка посетителей. Среди них были гражданские чиновники, офицеры. Один полный мужчина, страдающий одышкой, оказался в адмиральском мундире. Некоторые, как, например, Углов, пришли сюда сами. Другие, как видно, прибыли под конвоем. Возле таких персон дежурили солдаты.
Чиновник, ведавший приемом, записал имя и звание Углова и буркнул обычное «ждите».
Надворный советник отыскал свободное место, сел и принялся ждать. Вот скрылся за дверью один посетитель, тот самый адмирал. Вскоре к Петру Андреевичу Толстому был позван другой человек, а адмирал так и не вышел из кабинета.
«Скорее всего, его через внутреннюю дверь в подвал вывели, дальше допрашивать, – решил Углов. – Интересно, а выйдет ли второй? Если и он там канет, значит, и меня такая участь ждет».
Второй посетитель и правда не вышел.
Зато в приемную выглянул секретарь графа, ведавший приемом, и громко произнес:
– Кто здесь надворный советник Кирилла Углов? Проходи!
Глава оперативной группы вошел в кабинет, готовый ко всему. В помещении все было так же, как и в первый раз, в нем ничего не изменилось. Граф Петр Толстой сидел, как и прежде, в кресле у камина. Однако, когда Углов подошел ближе к хозяину кабинета, он заметил, что тот сильно постарел. Лицо его приобрело нездоровый желтый цвет.
– Так это ты? – воскликнул граф, увидев Углова. – Приехал, значит?
– Да, вчера прибыл в столицу Отечества, – ответил Углов.
– И сразу ко мне? Хвалю. Да ты садись, не стой. Ну, сказывай, привез ты татя, о коем мы с тобой речь вели, или нет?
– Нет, ваше сиятельство, не привез, – признался Углов. – Но допросить его сумел. Могу дать полный отчет о том вашему сиятельству.
– Вот это ты молодец! – похвалил Толстой. – Полный отчет, говоришь? Ну, давай излагай. – Граф обернулся к секретарю и приказал: – А ты ступай в приемную да скажи там, чтобы все вольные шли по домам. Сегодня приема более не будет. Пускай остаются одни лишь подконвойные, их я допрошу. Как скажешь, сюда более не возвращайся, пока я не позову. Ступай в канцелярию. – Когда секретарь вышел, граф пояснил: – Я ему, конечно, доверяю, но все же лучше, ежели наша беседа промеж нас с тобой останется. До конца ни на кого полагаться не следует. Ну, рассказывай.
Углов начал излагать историю их заграничных скитаний. Он рассказывал обстоятельно, старался не упустить ни одной важной детали.
Когда Кирилл закончил, глава Преображенского приказа некоторое время молчал, затем откинулся на спинку кресла и произнес:
Когда Кирилл закончил, глава Преображенского приказа некоторое время молчал, затем откинулся на спинку кресла и произнес:
– Стало быть, врал голштинец! А мы с тобой ему поверили, опростоволосились. Нехорошо вышло.
– Но ведь ничего особенного не случилось, – заметил Углов. – Можно допросить Бассевича еще раз. Да не у него на квартире, а здесь, в присутствии палача. Глядишь, язык у советника развяжется, и он расскажет все, что знает. Когда с ним разговаривал, я заметил, что он вашего гнева сильно боится. Так что все выложит.
– Тут ты прав, человек он не храброго десятка, – согласился Толстой. – Да только допросить его у нас никак не получится. Две недели назад весь голштинский двор съехал из здешних апартаментов. Направились немцы к себе в Гамбург.
– А ведь и правда! – воскликнул Углов. – Как я забыл? Герцог Карл-Фридрих ведь только потому здесь жил, что его свадьба с Анной Петровной намечалась! Состоялась она, и немцы уехали. Даже странно, что так долго здесь оставались.
– Да, свадьба прошла в июне, – сказал Толстой. – Только Анна Петровна и ее царственный супруг совсем не спешили покинуть берега Невы. Знаешь, что их здесь держало? Плохое здоровье государыни императрицы Екатерины Алексеевны.
– Признаться, я не совсем понимаю связь, – заявил Углов. – Но скажите, почтеннейший граф Петр Андреевич, здоровье государыни и правда так худо?
– Да, неважное оно у нашей матушки. – При этих словах граф сокрушенно покачал головой. – Вновь наши доктора съехались, совещаются, как ее лечить. Иностранных знаменитостей пригласили. А толку чуть. Говорят, кровь у государыни плохая, жизнь не поддерживает, оттого и прочие недуги – жар, лихорадка, колики желудочные. Впрочем, я не лекарь, в подробности входить не стану. Тут главное что – императрица на глазах чахнет. Наши мужи государственные все громче поговаривают о том, кто будет ей наследовать. Вот Анна и не уезжала, все надеялась, что Екатерина Алексеевна ее своей наследницей объявит. Представляешь, какая герцогу Карлу препозиция вышла бы в таком случае? Из немецкого князька вдруг сделаться человеком, по сути дела, стоящим во главе Российской империи!
– А почему же такое не случилось? Государыня за что-то рассердилась на дочь?
– Нет, она-то как раз хотела, да и теперь желает сделать Анну наследницей. Но тут все придворные воспротивились. Кому ж охота власть голштинца признавать? Негоже это. Я-то предлагал, чтобы государыня свою меньшую дочь Елизавету Петровну преемницей назначила. Она и разумом сильней, и мужа пока не имеет. Стало быть, сама править будет. Но только, я чую, не выйдет по-моему. Если приберет Всевышний матушку императрицу, то на престол взойдет внук Петра Великого.
– Это тот самый Петр Алексеевич, которого Долгоруковы да Голицыны выдвигают?
– Теперь уж не только Голицыны. Светлейший князь Александр Данилович сделал полный разворот в политике. Нынче он тоже поддерживает юного Петра. А чтобы себя от опалы обеспечить, светлейший задумал женить двенадцатилетнего царевича на своей дочери, коей уже семнадцать годков исполнилось.
– Вот оно как, – в растерянности произнес Углов, вспоминая, что он читал что-то о династических интригах после смерти Петра, да, как видно, не особо внимательно.
А они, эти самые интриги, оказались очень важны для расследования.
– Да, вот так, – заключил Толстой. – А за болезнью государыни да всеми этими интригами дворцовыми управление державой пребывает в забвении. Офицеры вовремя жалованья не получают, чиновники средства казенные расхищают, суда на верфях не закладываются. Да что там новые! Наш красавец «Петр Первый и Второй» так и стоит недостроенный!
– Да, я слышал по дороге жалобы на плохой ход дел, – подтвердил Углов.
– Вот-вот! Жалобы! Слухи вредные! Письма подметные! Я со всем этим разбойным делом борюсь сколько сил есть. Хватают мои люди тех, кто сплетни распространяет, ноздри рвут, на каторгу ссылают. Да все без толку. Взамен новые появляются. Да и недолго мне уж, как видно, на страже государственных интересов стоять. Хотят меня из Преображенского приказа убрать, другого человека назначить.
– Не может быть! – воскликнул Углов.
Для оперативников увольнение графа Толстого означало тяжелый удар. Петр Андреевич многим помог расследованию.
– Может, да еще как! – с усмешкой сказал Толстой. – Голицыны всегда были мной недовольны, а теперь и светлейший ко мне охладел. Внешне все сочувствуют, говорят: «Возраст у тебя, Петр Андреевич, не тот, чтобы столь тяжкую службу исполнять. Шутка ли, восемьдесят лет! Езжай-ка ты лучше в Вену, с императором австрийским переговоры вести». Вот чего они хотят. Ну да ладно обо мне. Давай лучше о нашем сыскном деле поговорим. Тут я пока еще в силе, могу помочь. Надо подумать, кого тебе надобно в первую голову допросить. Я так полагаю, что Дмитрия Михайловича Голицына. А после него – барона Шафирова Петра Павловича. Он вроде не самый видный человек при дворе, но вор главнейший, в этом покойным государем был уличен. Вот ими и займись.
– А не лучше ли будет отправиться снова в Европу, в Гамбург, и допросить там Бассевича? – спросил Углов. – Сен-Жермен нам прямо сказал, что советник герцога Голштинского должен знать заговорщиков. Это будет самый прямой путь!
– Путь, может, и прямой, да пройти его ты вряд ли сможешь. – Толстой покачал головой. – У себя на родине Бассевича охраняют куда лучше, чем здесь. Но даже если ты к нему подберешься и допросишь с пристрастием, то что потом? Если ты после допроса оставишь советника в живых, он поднимет тревогу, и тебя с твоими помощниками схватят в Германии, в Польше, а то и здесь. А если убьешь его, тоже худо. Герцог отпишет государыне на тебя жалобу, и угодишь ты прямиком в каземат. Учти, на тебя и так светлейший князь сердит за то, что ты его волю не исполнил – Долгорукова на дыбу не отправил. Так что рисковать не надо. Лучше подождем, пока Бассевич сам сюда вернется.
– А разве он должен вернуться? – спросил Углов.
– Непременно вернется! – сказал Толстой. – Анна Петровна надежд на российский престол пока не потеряла. Она будет держать связь с матерью, императрицей Екатериной. А советник Бассевич для такого дела – лучший человек. Он тут всех знает, вхож во дворец. Коме того, сей немчин и сам по себе любопытством отличается, все ему интересно. Так что он обязательно в Россию еще вернется. Глядишь, уже весной пожалует. Тогда ты его и допросишь. А пока займись теми персонами, на коих я указал. На тот сыск я тебе еще денег дам.
– Нет, не надо, ваше сиятельство. Я обойдусь, – застеснялся надворный советник.
– Удивительный ты человек, Кирилла Андреевич, – заявил граф. – Мне редко приходится видеть государевых людей, которые отказывались бы от денег. Правильней сказать, я вообще таких не видел. Нет, ты уж возьми кошель, не заставляй себя уговаривать. Я ведь вижу, что ты деньги не на девок тратишь, не на удовольствия, а на дело. – Граф протянул Углову увесистый кошель.
Надворный советник не без колебаний взял его.
– Теперь ступай, – сказал Толстой. – Делай все так, как я сказал. Ежели какое гонение на тебя учинят, зови меня, я помочь постараюсь. Но из всех бед выручить не обещаю. Власть у меня уже не та. Да и уехать скоро могу. Помнишь, я тебе говорил? Но ты человек упорный и без меня справишься.
– Я постараюсь, – пообещал Углов.
Глава 21
Дом князя Дмитрия Михайловича Голицына располагался не где-нибудь, а на самом видном месте Петербурга, на Невском проспекте. Он вполне соответствовал положению своего хозяина, родовитого аристократа, происходившего из старинного боярского рода. С младых лет Дмитрий Голицын был в больших чинах. Император Петр сделал его капитаном Преображенского полка, а позже направил в Италию, где тот научился мореходному делу, получил навыки лоцмана. Впрочем, плавать по морю князю не пришлось. В начале Северной войны он был послом в Турции и сидел под арестом в Семибашенном замке, потом стал воеводой Белгородским, губернатором Киевским, в 1718 году возглавил Камер-коллегию и сделался сенатором.
Вместе с тем Дмитрий Голицын был одним из тех деятелей, выдвинутых Петром, которые в глубине души не одобряли нововведений первого русского императора. Особенно возмущала Дмитрия Голицына близость царя с безродной ливонкой Мартой Скавронской, которая стала русской императрицей.
Сама же Марта, то есть Екатерина Алексеевна, нисколько не сердилась за это на Голицына. Мало того, в последние годы правления Петра князь попал в опалу и был отстранен от дел. Так именно Екатерина вернула ему звание сенатора.
Еще про князя Голицына было известно, что он отличается крутым и гордым нравом, в еде и питье воздержан, ассамблеи и балы посещать не любит, проводит много времени за книгами. Находясь за границей, князь обучился нескольким иностранным языкам, читал на них и переводил. Император Петр не раз просил его переложить на русский ту или иную книгу.