Я каждый день говорил с Доном по телефону, и он уверял меня, что работает над моим немедленным освобождением. Так что, можете представить мои чувства, когда 31 марта, через шесть дней после того, как я отправился в тюрьму, судья отклонил мою апелляцию. Я перестал принимать твердую пищу, ограничившись жидкостями. Затем я начал получать замечания от администрации. Меня наказали за то, что я дал автограф некоторым заключенным. Я стал весьма агрессивным, и мне записали нарушение дисциплины за угрозы в адрес охранников и других заключенных.
У меня как-то случилась перебранка с крупным молодым светлокожим негром по имени Боб. Вначале мы дурачились, но затем дело приняло более серьезный оборот, и он совсем уже собирался уходить, когда я поставил ему на макушку здоровенную шишку. Один из заключенных, Уайно, подошел к нам и посоветовал мне остыть.
– Ты ничего не сможешь доказать этим придуркам, – сказал мне Уайно. – Эти парни намерены здесь торчать еще долго, а тебе надо постараться как можно скорее вернуться домой, брат.
И он был прав. К счастью для меня, когда подошел охранник, Боб не сдал меня. Он сказал, что споткнулся. Иначе мне могли бы добавить еще несколько месяцев тюрьмы.
В таком месте, как это, трудно было сохранить человеческие качества. Я видел то, что не мог понять. Я не мог понять, зачем одно человеческое существо поступает так по отношению к другому. Я видел, как резали друг друга за сигарету. Как заливали бензин в чужой сотовый телефон, пытаясь сжечь его. Как набрасывались на женщину-охранника, чтобы затащить ее в туалет и там изнасиловать. Как охранникам наносили ножевые ранения в голову и избивали их степлером. Тех, кто так поступал, уже ничего не волновало. Они уже были осуждены на сорок, пятьдесят, сто лет. Им не могли дать срок больше, чем у них уже был. Поэтому ничего не оставалось, кроме как общаться с этими, по существу, психопатами. Это было все равно что ходить по лезвию бритвы. Этих людей следовало бы скорее направлять в больницу, а не в тюрьму.
Первые несколько месяцев я был очень подозрителен. Я подозревал, что кто-либо, заключенный или охранник, мог подставить меня, подбросив мне в камеру наркотик, или спровоцировать меня на драку, чтобы мне добавили к моему сроку. Я хотел просто выжить, поэтому все время проводил в своей камере, никого не желая видеть. Иногда я заходил в кабинет начальника тюрьмы Тригга и спрашивал:
– Послушайте, я готов вернуться домой. Вам не кажется, что мне уже пора выйти отсюда?
– Нет, мне кажется, что вам уже пора возвращаться к себе в камеру, – отвечал он, вызывал охрану, и меня отводили обратно.
В один прекрасный день, когда я вернулся в камеру и закрыл дверь, один из белых заключенных закричал мне:
– Убирайся отсюда! Тебе нечего стыдиться! Я уже десять раз отсидел твой срок! Ты должен восстановить форму и заняться чем надо! Тебе надо опять драться! А ты проводишь время с алкашами!
Однажды у меня был скандал с белым охранником-расистом, и все заключенные стали выскакивать из камер, пытаясь вмешаться. Прибежали сторонники превосходства арийской расы из камеры на четверых, решив, что пострадал один из их парней. Поэтому охранник вызвал группу физического воздействия, и начался полный хаос. Народ кричал: «Вздрючь их, Майк! Убей, нах… й, эту свинью!» Это был настоящий бунт. Охрана вынуждена была запереть камеры, а меня отправили в карцер.
Карцер – это было еще то приключение. Меня бросили в камеру шесть на девять футов[177], где был только туалет и матрас на полу. Днем матрас убирали и заставляли меня спать на бетонном полу, чтобы мне было некомфортно.
Находиться в камере, где двадцать три часа в сутки горел свет, – достаточно жестокое испытание, но к этому можно привыкнуть. Ты сам составляешь себе компанию. Парадоксально, но в карцере ты обретаешь свободу. Никто не контролирует каждый твой шаг, как это бывает в общей массе. Карцер – это худшее, что может быть, но я через это прошел.
Первый год в тюрьме я был возмутителем спокойствия. На меня налагали взыскания за недостаточно быстрый шаг, грубость, угрозы в адрес охранников, толчки. За мое поведение меня чуть было не отправили в камеру «Р», по существу, изолятор. Туда направляли по-настоящему опасных заключенных, которые не хотели работать или выполнять приказы. Они были изолированы от остальных заключенных. Я считал, что я один из этих гребаных психов, поэтому стал вести себя, как они. Они находились взаперти в камере весь день, и охранники постоянно следили за ними.
– Да пошел ты нах… й, ты, е… ный мудак! – кричали парни из камеры «Р» на охранников.
На окнах их камеры были экраны, и когда мы проходили мимо них, они кричали и на нас.
– Эй, чемпион, расслабься! Я слышал, ты там совсем одичал! Не стоит попадать к нам сюда, чемпион! Не связывайся, б… дь, с нами! – орали они.
– Эй, когда научишься вести себя, тогда и общайся с другими, – крикнул я в ответ.
– Х… й тебе, ты, чванливый любитель голубей, ты, ублюдок! – ответил мне парень.
После этого я успокоился. Я не хотел жить, как какое-нибудь животное. Ведь дошло до того, что в камере «Р» с окон сняли экраны и взамен поставили прочное стекло, чтобы нельзя было плеваться на проходящих мимо.
Я смирился с карцером. Почему бы и нет? Я вырос там, где воняло, словно в канализации.
Я был родом из выгребной ямы.
* * *В декабре мы выяснили, что Дезире еще до судебного процесса по изнасилованию обсуждала вопросы о книге и фильме с адвокатами по гражданским делам. Теперь некоторые присяжные высказывали обеспокоенность тем, что они приняли неверное решение.
– В связи с тем, что я узнал, я не считаю ее надежным свидетелем, – заявил прессе Дэйв Валь, один из присяжных заседателей. – У нас было впечатление, что мужчина изнасиловал женщину. Оглядываясь назад, понимаешь, что, похоже, это женщина изнасиловала мужчину.
Он вместе с Роуз Прайд, еще одним членом жюри, направил письма в Апелляционный суд штата Индиана с просьбой организовать по моему делу новый судебный процесс.
Дезире попыталась противодействовать, выступив в телепрограмме «20/20» и дав интервью журналу People. В июле она, наконец, подала на меня в суд по гражданским делам. Ее отец сказал, что дело было возбуждено, поскольку ей уже надоело выслушивать оскорбления со стороны Дона Кинга и моего адвоката по апелляционным вопросам Алана Дершовица. У Дезире был новый адвокат, которого звали Девал Патрик. Сейчас он – губернатор Массачусетса. Он же подал на меня в суд для компенсации неустановленного ущерба, причиненного Дезире Вашингтон в связи с эмоциональными и физическими страданиями. Он утверждал, что я наградил Дезире сразу двумя венерическими заболеваниями.
Вскоре после этого Эд Герштейн, адвокат, навязавший свои услуги Дезире, получил заключение Верховного суда Род-Айленда в отношении его соглашения с семьей Вашингтонов о представлении в суде их интересов. Среди прочего, суд указал в заключении, что, по его мнению, штату Индиана следует разобраться в этом вопросе, поскольку Дезире, возможно, давала ложные показания, заключая соглашение о возмещении ущерба с адвокатом еще в ходе своего перекрестного допроса на моем судебном процессе. Дершовиц сразу же ухватился за эту информацию, назвав ее «бесспорным доказательством», способным привести к отмене моего приговора. Он также назвал Дезире «стяжательницей и аферисткой, а вдобавок еще и лгуньей».
9 июля пять сотен человек пришли на митинг в центре Индианаполиса, чтобы поддержать меня. Для выступления на митинге приехала член муниципального совета Комптона, которая заявила:
– Мы не позволим Дезире избежать наказания и использовать нас в качестве инструмента для уничтожения одного из величайших людей, которого мы когда-либо знали.
Но спустя месяц судья Гиффорд вновь разбила мои надежды. Она отказала мне в новом судебном разбирательстве и подтвердила прежнее решение о том, что Дершовиц не может допрашивать Дезире под присягой о ее соглашении с адвокатом по гражданским делам. Она восприняла это как личную обиду, заявив, что была шокирована попыткой Дершовица «пойти на обман суда».
В октябре 1992 года я хотел поехать на похороны отца, но мне не позволили. Меня, действительно, пытались сломать. Я по-прежнему получал суровые взыскания за незначительные нарушения, наращивая свой срок. За похороны я заплатил фактически дважды: одну сумму я послал на север, другую – на юг, в Северную Каролину. Мой племянник рассказал мне, что гражданская жена отца была в ярости, потому что весь первый ряд был занят его бывшими проститутками, которые пришли отдать ему дань уважения.
После Нового года в моем деле произошли крупные события. 12 января в журнале Globe была опубликована скандальная статья о том, что Дезире не была столь невинна, как ее изображала сторона обвинения. Журналисты опросили ее друзей, и все заявили, что она была весьма искушенной в вопросах секса. Одна подруга даже сказала, что Дезире заявила об изнасиловании только после того, как ее отец узнал, что она занималась сексом со мной, и пришел в ярость.
В конце января телепрограмма Hard Copy выпустила специальную одночасовую передачу под названием «Обоснованные сомнения», которая была посвящена моему делу. Когда Дезире ранее выступала на телепередаче «20/20», она заявила Барбаре Уолтерс, что сняла бы обвинения против меня, если бы только я извинился перед ней. И Дершовиц ухватился за это.
– Можете ли вы представить, чтобы кто-либо заявил, что готов принять извинения за то, что был изнасилован? – спросил он.
15 февраля Апелляционный суд штата Индиана выслушал доводы в связи с моей апелляцией. До слушания дела судьи, наконец-то, обнародовали соглашение с адвокатом Дезире по гражданским делам. У Дершовица было четыре основных спорных вопроса, подлежащие разрешению суда, которые, по его мнению, могли служить основанием для отмены приговора: исключенные из процесса свидетели, которые видели, как мы с Дезире целовались и обнимались, исключение из процесса инструкции для жюри о «подразумеваемом согласии», обнародование записи разговора по 911 и соглашение с Герштайном для возбуждения против меня гражданского иска. Многие юристы, в том числе Марк Шоу, считали, что Гиффорд наделала достаточно ошибок, чтобы требовать новое разбирательство дела.
После заслушивания доводов в связи с моей апелляцией разразилась еще одна сенсация, которая касалась утверждений Дезире относительно изнасилования. Уэйн Уокер, школьный друг Дезире, заявил, что Дезире сказала своему отцу, что он, Уэйн, изнасиловал ее, а затем сказала Уэйну, что она сделала это, «чтобы прикрыть себя… иначе я была бы в большой беде». Уокер сообщил радиопрограмме ESPN Radio, что, когда он услышал, как Дезире обвиняет меня в изнасиловании, «первое, что пришло мне в голову, было: «Она снова занялась этим»».
Позднее в том же месяце газета New York Post сообщила, что в октябре 1989 года Мэри Вашингтон добилась ареста Дональда и выдвижения против него обвинения в нападении на Дезире и ее избиении. Дезире сообщила полиции: «Отец ударил меня и толкнул под раковину… Он швырял меня о стены и на пол. Я освободилась и потянулась за ножом, чтобы защитить себя».
Что могло заставить отца напасть на Дезире? Давая показания по моему делу, ее мать утверждала, что ее муж «сорвался с цепи», когда Дезире сказала ему, что лишилась девственности. Ее мать была настолько обеспокоена этим, что она организовала для Дезире «психотерапию в связи с тяжелой депрессией и угрозой самоубийства».
Таким образом, мать Дезире подтвердила, что Дезире потеряла девственность в октябре 1989 года, именно тогда, когда ее друг Уэйн сказал, что они занимались сексом и она ложно обвинила его в изнасиловании. В ответ на скорректированную кассационную жалобу моего адвоката Дезире, конечно же, сделала письменное заявление под присягой, что она никогда не занималась сексом с этим мальчиком:
– Я категорически и безоговорочно отрицаю, что Уэйн и я когда-либо вступали в половой контакт с проникновением. Я также категорически и безоговорочно отрицаю, что я когда-либо обвиняла Уэйна в изнасиловании меня.
Была только одна проблема. Дершович нашел еще одного мальчика, Марка Колвина, друга Дезире, который заявил, что то, в чем поклялась Дезире, было ложью:
– Мне очень не хотелось выступать с этой информацией, потому что я по-прежнему считаю Дезире Вашингтон своим другом. В конце 1989 года она позвонила мне по телефону и призналась, что у нее был половой контакт с Уэйном Уокер… Она также сказала, что после того, как это случилось, она пошла в туалет и плакала там.
Ох, как можно все запутать! Перемотаем с этого момента события на два года вперед. Остается только удивляться, что сказал и что сделал отец Дезире, когда она сказала ему, что имела секс со мной. Очевидно, в данном случае перед нами не самая крепкая семья.
С Дершовицем, который взялся за мое дело, я чувствовал себя довольно уверенно в отношении своих апелляций. Поэтому я был ошеломлен, когда 7 августа проиграл апелляцию в Апелляционном суде штата Индиана. Два «за», один «против» – двоим судьям показалось, что Гиффорд не допустила злоупотребления при принятии решения об отказе в выступлении на суде моих самых важных свидетелей. Один судья занял мою сторону. Судья Патрик Салливан писал: «Пересматривая записи всего дела, я прихожу к неизбежному выводу, что в отношении него (Тайсона) не было требуемой объективности, которая имеет огромное значение для системы уголовного судопроизводства». Другими словами, этого ниггера нае… ли. Я окончательно утратил всякое доверие к нашей системе, которое у меня еще оставалось. Как всегда, это был просто грязный бизнес. Поэтому я ничуть не удивился, когда спустя шесть недель Верховный суд штата Индиана отказался даже рассматривать мою апелляцию.
Взгляните, почему они так поступили. Для рассмотрения моего дела необходимо было большинство хотя бы в один голос: трое «за», двое «против». И я бы получил этот голос, если бы не ситуация с судьей Рэндаллом Шепардом, либеральным членом суда, который был исключен из дела из-за конфликта интересов. Судья ходил на 20-ю встречу выпускников Йельской юридической школы, и Дершовиц столкнулся там с его женой, когда она возвращалась из дамской комнаты.
Чуть позже судья Шепард писал:
«Как она сообщила, она рассказала Дершовицу, что видела, как он спорил в Апелляционном суде штата Индиана по поводу запроса о возможности залога, и высказала мнение, что по мере продвижения своей апелляции ему следует привыкать к тому, как в штате Индиана относятся к таким вещам… Я согласен,… что этот разговор был неуместен. Моя жена не юрист, и она не в полной мере оценивает причины, по которым такие разговоры считаются предосудительными… Она очень сожалеет, что завязала эту беседу, и находится в этой связи в замешательстве. Мое собственное решение не раскрывать причины отзыва моих полномочий было продиктовано желанием защитить свою жену от чувства неловкости, которое она могла бы испытывать в связи с публичным раскрытием информации и дискуссией по поводу ее поведения».
Похоже, жена Шепарда дала Дершовицу некоторые советы по поводу того, как выиграть мою апелляцию. Но судья не хотел, чтобы возникло впечатление, что его голос был навязан мнением жены. Чтобы спасти ее репутацию, он пожертвовал моей черной задницей. Результат окончательного голосования без Шепарда – 2:2, и этого было достаточно, чтобы отказать мне.
Теперь я уже не надеялся выбраться из тюрьмы. У меня ушло около тринадцати месяцев на то, чтобы понять, как мне правильно отбывать срок. Весь мой первый год был адом, к моему сроку добавились месяцы. Я был подозрителен ко всем. Меня посадили в камеру с парнем по имени Эрл, который был типичным заключенным. Он был осужден на тридцать лет за продажу наркотиков, что означало, что он должен был отсидеть, по крайней мере, пятнадцать. Администрация полагала, что это для меня самый подходящий наставник, который убережет меня от различных неприятностей.
В первый же вечер, когда мы оказались вместе, я взял карандаш и сделал им угрожающее движение.
– Я, б… дь, убью тебя, если только ты хотя бы прикоснешься к моему дерьму, ублюдок. Для тебя будет лучше, если ничего не пропадет, – сказал я. – И здесь не чистилище и не исповедальня, поэтому нечего со мной разговаривать.
Эрл посмотрел на меня с удивлением.
– Что за черт? Эй, Майк, я не тот парень, – сказал он. – Я с тобой, брат. Я здесь, чтобы помочь тебе. Не увязни в этом дерьме. Можно все устроить так, что у тебя будет полная задница свободного времени. Я знал парней, которые приходили сюда на год, на три года, и они за это время устраивали свою жизнь. Ты просто пока не знаешь, как себя вести, мой брат. Я нужен тебе, чтобы научить, как вести себя, и если здесь все устроить, то оно пойдет легко и просто.
Мало-помалу Эрл обучил меня необходимым премудростям. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять это, но Эрл был удивительным человеком. Мы ходили по камере, и Эрл растолковывал мне, что к чему:
– От вон тех ублюдков держись подальше, Майк. И никогда не разговаривай вон с теми копами. Даже не здоровайся с ними, просто все время держи рот на замке. Послушай, не удивляйся, если ты видишь, что я сосу чей-то член или трахаю кого-то в задницу. Я никогда этого не делаю, но если ты вдруг увидишь такое, то не удивляйся. Просто никогда не удивляйся ничему, что бы ты ни увидел здесь, ясно? И ничего не комментируй, просто держи рот на замке. Если увидишь кучу ниггеров, которые кого-то избивают, просто иди дальше. Не смотри на них, не дай им заметить, что ты видел их. Все, что ты здесь видишь, ты на самом деле не видишь. Если кто-то кого-то трахает, просто занимайся своим делом. Никаких шуток или комментариев, потому что это его жена, ниггер. Если ты проявишь неуважение к чьей-нибудь жене на улице, то тебе надерут задницу, то же самое и здесь.
И он был прав. К тому, что происходило в тюрьме, нельзя было применять обычные стандарты. Рассуждая о гомосексуализме на воле, вы можете представлять себе некоего беззащитного, безропотного бедолагу, которым можно просто воспользоваться. Здесь все было не так. Эти люди были бойцами, они могли моментально прикончить тебя. Ты видел, как по двору прогуливаются, держась за руки, два здоровенных, сильных парня. И ты уважал их, потому что в противном случае ты мог иметь очень серьезные проблемы. В тюрьме любой способен на убийство – и неважно, выглядит ли он крутым шкафом или хиляком.