Мы вышли во двор и подошли к закусочным столикам.
– Нужно устроить для тебя концерт прямо здесь, – сказал он.
Вслед за этим он вскочил на закусочный столик и прокричал:
– Мой ниггер, я люблю тебя!
Я умолял его, сидя за столиком:
– Пожалуйста, садись! Пожалуйста, спустись вниз! Они запрут тебя вместе со мной! Пожалуйста, прекрати!
Он рвался дать импровизированный концерт, и меня это нервировало. Все было спокойно, и вдруг Тупак оказался на столике. Все зааплодировали. «Вот черт, этот маленький ублюдок собирается создать для меня проблемы», – подумал я.
– Майк, не дай им зацапать тебя, брат, не дай им зацапать тебя, чувак!
Я, наконец, смог стащить его со столика. После этого я стал поддевать его. Я только что стал мусульманином и принялся изображать из себя набожного парня:
– Послушай, приятель, ты должен отказаться от свинины!
– Откуда ты взял, что я ее ем? – спросил он.
Я дразнил его, но он воспринял это на полном серьезе.
Затем он успокоился, и мы разговорились. Он сказал мне, что он никогда не забывал о нашей первой встрече.
– Никто никогда не поступал так, не пускал кучу уличных ниггеров в такой шикарный клуб, как этот! Ты, в натуре, сделал это! – восторгался он.
– Просто обалдеть, что это тебя удивляет, ниггер! – воскликнул я. – Мы же должны наслаждаться этим миром! Ничего не стоит вести себя по-человечески, мы все одинаковы.
Как личность, Тупак был кремень. Он видел слишком много боли и лишений. Порой невзгоды, выпадающие на нашу долю, остаются грузом, который мы всегда несем с собой, куда бы ни шли. Я втащил такой груз в религию, в свои отношения с окружающими, я нес этот груз даже в своих гребаных боксерских поединках. Неважно, насколько мы успешны – этот груз всегда остается с нами. Жизненный опыт Тупака, который был рожден в тюрьме и видел, как друзей его матери убивали или навсегда замуровывали в тюрьме, сформировал у него установку на полное неприятие и отрицание всего, своего рода нигилизм, если можно так выразиться, нет-изм, когда он чувствовал, что его никто не слушает и не заботится о нем. Он шел по жизни на автопилоте, никуда не отклоняясь, и делал все, что только мог. Тупак был настоящим борцом за свободу.
Я поговорил с Тупаком о «Черных пантерах»[195]. Я знал об участии его матери в этой организации. Она была сильной женщиной. К этому времени я начитался воинственных книг и стал довольно радикальным элементом.
После этого мы стали с ним достаточно близки, и он несколько раз навещал меня. Как я слышал, в газетах писали, что он стрелял в копов, устраивал драки.
– Эй, послушай, если ты не будешь осторожным, к тому времени, как я выйду отсюда, ты сюда загремишь.
Затем в него стреляли, и он был посажен в тюрьму. Я договориться с одним приятелем на воле организовать мне с Тупаком трехсторонний разговор. Тупак сообщил мне, что в него стрелял какой-то мой приятель, но я не был в этом уверен на все сто.
Привыкнув к тюрьме, я начал всерьез задумываться о своем возвращении на ринг. Было удручающе слышать новости о том, кто выигрывал чемпионский титул. Чемпионский пояс переходил из рук в руки, как волейбольный мяч. Я был намерен, выйдя из тюрьмы, вернуть его себе и показать всем, что я не неудачник, как думали. Нет, я верну себе свой престол, который определен мне свыше. В моем больном воображении я рисовал себя древним благородным героем, и если мне будет суждено потерпеть поражение при выполнении своей миссии по возвращению чемпионского пояса, то цивилизация, само собой, погибнет. Влюбленный в самого себя, я проецировал свою миссию на весь мир.
Честно говоря, мне была необходима эта мечта. Мне был нужен стимул, чтобы продержаться, иначе я бы сгинул в тюрьме. Поэтому я выработал план. Я знал, что мне предстоит сделать. Я знал, как мобилизовать свой дух на правое дело. Я только не желал быть покорным. Администрация вначале назначила меня в спортзал, потому что хотела, чтобы я поддерживал форму, но затем меня оттуда выгнали, так как решили, что я был вовлечен в торговлю наркотиками в тюрьме. Я, однако, был ни при чем. Я прибегал к контрабанде лишь для того, чтобы добыть себе бриолин. Я был не против поторчать в тюрьме от косячка, но я не стал этого делать, потому что у меня была миссия – вернуть себе чемпионский пояс.
Так что я, чтобы войти в форму, в основном бегал и занимался физической подготовкой. По утрам я бегал во дворе, затем давал нагрузку на сердце: прыгал со скакалкой, отжимался, приседал. Я получил письма от двух бывших боксеров, которые отсидели в тюрьме, – от Рубина «Урагана» Картера[196] и Джеймса Скотта[197], который провел большинство своих боев, находясь в тюрьме штата Нью-Джерси «Рауэй». Скотт писал мне, что я не превращусь в дерьмо, если я буду делать «сто отжиманий в обойме». У уличных банд было это словечко, такая обойма могла вмещать сто патронов – Скотт имел в виду «за один подход», конечно. Вначале я не мог делать столько, но, попрактиковавшись, я написал ему ответ: «У меня получилось сто в обойме».
По вечерам Уайно удерживал мне ноги, и я делал пятьсот подъемов корпуса за подход. Я делал их до тех пор, пока моя задница не начинала кровоточить. У нас в камере на стене было радио, можно было подключить наушники и слушать музыку, не мешая сокамернику. Я вставал в два часа ночи, надевал шорты и наушники и бегал по камере несколько часов. Когда Уайно просыпался, все стены были запотевшими и взмокшими от моих упражнений. Иногда я в течение дня отрабатывал в камере бег на месте, и все охранники и заключенные приходили посмотреть на меня через окошко.
Было хуже, когда я отрабатывал бой с тенью. Делать это приходилось в окружении заключенных, охранников, представителей администрации, и каждый из них был ох… ным тренером.
– Двигаться, ниггер! Ныряй, ныряй! – кричали они. У каждого были какие-то замечания.
– Я профи, черт бы вас всех побрал, – отвечал я. – А вы все только зрители.
Когда я приступил к занятиям, я весил 272 фунта, но через шесть месяцев похудел до 216 фунтов[198]. Я прошел путь от небольшой гориллы до некоего подобия рельефного Адониса.
Находясь в тюрьме, я начал изучать ислам. На самом деле, меня познакомили с принципами ислама еще до тюрьмы. Капитан Юсуф Шах, повар Дона, был мусульманином, учителем Малкольма Икса и правой рукой Элайджи Мухаммеда[199]. Капитан Джо, как мы его называли, был весьма уважаемым человеком. Он был моим шофером, но должен был быть моим телохранителем: не было ни одной проблемы, которую он бы не мог решить.
Дон уволил его, потому что тот агрессивно вел себя в отношении его, Дона, свиной отбивной. Дон постоянно унижал Капитана Джо, наказывая ему приготовить блюда из свинины. Капитан Джо использовал для этого железные рукавицы. Однажды я видел, как Капитан Джо плакал, отбивая свиную отбивную.
Я был в Лос-Анджелесе, когда узнал, что Дон уволил Капитана Джо. Однако, когда я вернулся в Нью-Йорк, Капитан Джо был там, он забирал меня из аэропорта.
– Я слышал, что тебя уволили, – сказал я.
– Нет-нет, брат, нет, мой чемпион, ничего не случилось, – ответил Капитан. – Это было недоразумение. Я расстроил мистера Кинга. Это была моя вина, я не должен был этого делать, потому что это его еда. Я просто глупый человек. Аллах благословил меня высокой честью снова работать с мистером Кингом.
– Капитан Джо, если ты не расскажешь мне, что случилось, я уволю тебя, – пригрозил я. – Я слышал, что к Дону приходили. Что случилось? Сколько приходило людей?
– Семьдесят пять, все с оружием, – сказал Капитан Джо смиренно, но с такой мрачной силой, что стало ясно, что он еще пользуется властью.
Похоже, когда он вернулся в Гарлем и сказал своим братьям в «Нации ислама», что Дон уволил его, семьдесят пять вооруженных мужчин пришли к Дону в офис, избили несколько человек и заставили Дона вновь нанять Капитана Джо. Я слышал такую историю.
– Вы не можете уволить Капитана Джо, это Капитан Джо может уволить всех вас, – сказали они сотрудникам Дона.
Так что он вернулся, и Дон назначил его моим шофером. Он по-прежнему был еще способен на многое. На вид это был человек в летах, вполне безобидный, но он мог одним звонком решить все, что тебе было нужно. Я гордился тем, что он работал со мной. Капитан Джо был для меня замечательным наставником – доброжелательным, отзывчивым, великодушным, благородным. Мы с ним постоянно разговаривали о духовности. Он считал, что следует приветствовать любое духовное начало. Он был счастлив, когда меня крестили, он искренне радовался, что я серьезно отнесся к этому. Мне никогда не хватало духа признаться ему, что после церемонии я привел хористку в свой гостиничный номер.
Так что, оказавшись в тюрьме, я уже был готов воспринять ислам. Среди нас был осужденный из Детройта, которого мы звали Чак, он вырос как мусульманин. Я встретился с ним в мечети. Не поймите меня неправильно, в мечеть ходят не только для молитвы. Там, по существу, ведут все дела. Это место для встречи с другими заключенными из различных камер. Я учил там молитвы, но одновременно получал информацию. Я молился богу и одновременно мог добыть себе пушку калибра 0.45. Дело обстояло именно так. Я люблю Аллаха, но не могу забыть и про то, что я – Майк, и мне начертан свыше этот путь по жизни – интригана, дельца и жулика.
Так что, оказавшись в тюрьме, я уже был готов воспринять ислам. Среди нас был осужденный из Детройта, которого мы звали Чак, он вырос как мусульманин. Я встретился с ним в мечети. Не поймите меня неправильно, в мечеть ходят не только для молитвы. Там, по существу, ведут все дела. Это место для встречи с другими заключенными из различных камер. Я учил там молитвы, но одновременно получал информацию. Я молился богу и одновременно мог добыть себе пушку калибра 0.45. Дело обстояло именно так. Я люблю Аллаха, но не могу забыть и про то, что я – Майк, и мне начертан свыше этот путь по жизни – интригана, дельца и жулика.
Чак начал учить меня молитвам. Он был ужасным учителем: вел себя очень напористо, грубо и не совсем дружелюбно. Зато он говорил по-арабски. Мы повторяли молитву, и затем он принимался кричать:
– Ты еще не выучил?
– Ты только что произнес ее, как я мог это сделать? О чем ты говоришь? – отвечал я.
Он произносил молитвы, словно наркоман, подсевший на амфетамин, с такой же скоростью. Не исключено, что он баловался риталином[200].
Он слегка сбавил обороты и стал повторять молитву, но в это время объявили: «Прием пищи!», – настало обеденное время, и он прервался.
Я выучил «открывающую молитву»[201] и после этого начал ходить на занятия вместе с Уайно. Его исламское имя было Фарид. Сначала я вел себя грубо и оскорбительно. Брат Сиддик усаживал меня и начинал говорить об исламе, но я раздражался и не хотел слышать об этом. Но однажды, когда мы немного узнали друг друга, Сиддик спросил, не хочу ли я присоединиться к остальным молящимся, и я остыл. У меня вошло в привычку молиться, затем я вместе с Фаридом начал читать Коран. У меня не было каких-то моментов богооткровения. Это просто вот так происходило, и теперь я тот, кто я есть.
В то время я не понимал духовной стороны ислама, это пришло ко мне гораздо позже. На самом деле, тогда я еще не был готов к истинному восприятию религии. В то время ислам являлся для меня возможностью проводить свое время, и это немало помогло мне. Мне требовалось во что-то верить. Я зачастую совершал верные поступки из незавидных побуждений. Но это, вполне определенно, было частью моего взросления и познания любви и прощения. Это была моя первая встреча с настоящей любовью и прощением.
Год назад появились планы выпустить меня. Поговаривали, что мне будет предоставлена возможность досрочного освобождения. Множество представителей прессы, например Грета Ван Сустерен[202], задавались вопросом об обоснованности моего приговора. Мои юристы вели переговоры и с судьями, и с семьей Вашингтонов. Судя по всему, они достигли соглашения. Согласно этой договоренности, я заплатил бы семье Вашингтонов 1,5 миллиона долларов, извинился бы перед Дезире – и немедленно вышел бы из тюрьмы. Мне даже не пришлось бы признаться в том, что я ее изнасиловал, просто извиниться за это. Некоторые из моих друзей, Джефф Вальд например, поддерживали идею об извинении.
– Майк, чтобы, нах… й, выбраться из тюрьмы, я готов признаться, что изнасиловал Мать Терезу, – сказал он мне.
– Если я извинюсь, тюрьма у меня в голове будет хуже той тюрьмы, где я сейчас, – ответил я.
В июне 1994 года меня доставили в камеру судьи Гиффорд на слушания по сокращению срока наказания. На мне были джинсовые брюки, светло-голубая рабочая рубашка и рабочие ботинки. Новый прокурор спросил, что я хотел бы сказать.
– Я не совершал никакого преступления. Я намерен придерживаться этого до самой могилы. Я никогда не нарушал ничьего целомудрия.
Это не то, что хотели услышать, и меня отправили обратно в тюрьму. Когда я вернулся, все принялись обнимать меня и целовать.
– Х… й с ними, п… рами, – говорили мне.
– Расслабьтесь, – сказал я в ответ. – Я крутой парень. Остаюсь еще на год. Продолжаем вместе жить в этом дерьме.
Я понимал, что это не значило для меня конца всему. Мне было всего двадцать восемь, и я знал, что после того, как я отмотаю свой срок, меня обязательно ожидает награда. Ко мне приходило много журналистов, чтобы взять у меня интервью. Я много читал и стал резким в суждениях, начал интересоваться политикой.
Приходил Ларри Кинг, отснял интервью со мной в тюрьме в двух частях. Ему очень хотелось показать, каково было мне спуститься с вершины мира к тюремной камере.
– О романтической любви: вам не хватает романтической любви? – интересовался он.
Я не мог рассказать ему о своем учителе.
– Может быть, но что такое любовь? Любовь – это игра, любовь – это состязание, схватка. Ко многим людям, которые ослепительно красивы, мужчины и женщины, любовь приходит постоянно, потому что они привлекают ее к себе. Но они никогда не сражались за любовь. На что они готовы ради нее? Любовь – это когда вы готовы на что-то, потому что, если у вас есть любимый человек, может появиться кто-то, кто захочет отнять его у вас. И если вам никогда не приходилось сражаться за любовь, если вам не доводилось хоть как-то бороться за нее, то вы сдадитесь.
– Очевидно, вы уже гораздо лучше владеете обстановкой здесь. Что вы можете сказать о питании? Скучаете ли вы по каким-то блюдам, или нет?
Не мог же я ему рассказать об омарах, блюдах китайской кухни и всем остальном меню, которое регулярно было в нашей камере.
– Это мое личное дело, – ответил я.
– Я просто пытаюсь донести до зрителей, как это, когда больше нет того, что у них есть каждый день, – сказал Ларри.
– Послушайте, есть люди, которые попали в тюрьму и, возможно, оказались в гораздо более кошмарной ситуации, чем я. Но надо просто начать больше любить себя. Насколько я помню, драматург Теннесси Уильямс как-то сказал: «Мы должны испытывать недоверие друг к другу, потому что это единственный способ защитить друг друга от предательства». И я верю в это, я верю в это всей душой. Я думаю, что каждый, с кем я соприкасаюсь в своей жизни, рано или поздно предаст меня. Я абсолютно верю в это. Многие скажут: «Нет, нет, нет!» Но это то, во что я верю.
– Если вы верите в это, то вы должны быть несчастным человеком, – сказал Ларри.
– Нет, я не несчастен, я просто помню о своих обстоятельствах.
– Я подарю вам нечто чисто человеческое. Вы по ним, должно быть, скучаете. Это аплодисменты, – сказал Ларри. – Вы должны соскучиться по ним.
– Поймите, хвала Аллаху, в душе я аплодирую сам себе сотни миллионов раз в день. Я самый большой поклонник самого себя, во всем мире нет ничего лучше, чем я. Так что я просто не думаю об этом. Эти ребята, в действительности, не понимают, зачем они аплодируют. Я отлично знаю самого себя, и я знаю, почему они должны аплодировать. Они же не знают, они хлопают за нокаут. Вот и все, за что они аплодируют – за нокаут и за выступление на ринге. А я аплодирую, потому что знаю, кто я.
У меня в тюрьме все шло прекрасно до тех пор, пока кто-то не настучал на меня и нарколога. Я уже собирался через неделю выбираться оттуда, если сдам последний экзамен, как вдруг из отдела внутренних расследований пришел парень, чтобы поговорить со мной. Кто-то сообщил им, что я целыми часами находился в комнате вместе с преподавательницей, поэтому они прислали следователя из другой тюрьмы, чтобы опросить меня. Я взмок, как сутенер с одной шлюхой.
– Вы должны выйти уже через несколько недель, но все изменится, если вас признают виновным, – сказал он спокойно.
Ничего себе! У меня сперло дыхание.
– Но я ничего не делал, сэр! Все подтвердят, что я прилежный ученик! – воскликнул я.
Этот маленький белый парень здорово напугал меня, и я стлался перед ним, как дядя Том: «Да, сэр. Нет, сэр».
– Некоторые заключенные утверждают, что вы находились в той комнате вместе с советником чрезмерно длительное количество времени, – сказал он.
– Я ничего не знаю об этом. Я просто делаю свою работу. Мне надо посоветоваться. Раньше я сверх меры употреблял наркотики и алкоголь, и есть много искушений, с которыми я должен бороться каждый день…
Я выдумывал на ходу.
– Знаете, я считаю, что в вашем деле вам жутко не повезло, Майк, но вот этот вопрос – совсем иного рода, и это очень серьезный вопрос, – сказал он напоследок.
Я уходил от этого парня напуганным до смерти. Я вышел в зону посетителей и вдруг увидел, как она шла ко мне. Я чуть не упал. А затем я увидел белого парня, который, завершив мой допрос, собирался поговорить с наркологом.
– Не меня ли ты ищешь, ублюдок? – начала она орать на парня.
Ничего ж себе! У меня душа ушла в пятки, а яйца провалились в кроссовки. Я не мог поверить своим ушам: она кричала на этого белого парня. Я подумал: «О боже, мы в ж… пе!»
– Что, черт возьми, ты хочешь знать обо мне? Я здесь работаю уже семнадцать лет!
Она вцепилась в парня, обругала его, вытащила свою ксиву, короче, совершенно запугала его. Затем она зашла в комнату для свиданий, где я сидел, и начала со мной разговаривать, прикасаясь через брюки к моему члену. Когда он встал, она написала на моих брюках, там, где был член, свое имя.