В субботу 14 ноября судебный исполнитель вручил Беатриче постановление, которым суд папской курии запрещал ей покидать палаццо Ченчи. Страх окутал ее свинцовой мантией, и, стоя с постановлением в руке, Беатриче уставилась невидящим взором на хорошо знакомые предметы: шарф на спинке стула, край стола, раскрытую книгу - пустота, пустота... Внезапно Беатриче взяла себя в руки, попробовала взбодриться. Она, конечно же, выкрутится - шелудивый пес всегда выкручивался. Ничего нельзя доказать. Никто ничего не видел. Или видел?.. Главное - не паниковать. Олимпио даже дерзнул приехать в господский дворец Петреллы за своей женой. Одному Богу известно, как ему удалось ускользнуть от взгляда Карло Тироне... Или эту угрозу отразило чье-то вмешательство?
Решив встретить предстоящие испытания в одиночку, Беатриче отослала Бернардо к Джакомо, оставила при себе лишь младшего, а как только Олимпио вернулся в Рим, отправила Витторию к Родителям. Олимпио спросил своего брата Пьетро, не мог бы тот спрятать его семью? Брат Пьетро, монах-мирянин, живший у доминиканцев на пьяцце Минерва, велел отвезти Плаутиллу с детьми к их родственнице Чинции, жене свиновода. А Олимпио поселился в Рипетте с Джакомо, которому суд папской курии выдал такое же распоряжение, как и Беатриче, тогда как Лукреции запретили покидать каза Велли.
Хотя Джакомо и сознавал опасность, он не выполнял постановление и продолжал уходить и приходить, когда вздумается. Главное: никто не сможет дать против него показания, а без свидетелей все это дело мало-помалу забуксует. Больше всего он боялся Олимпио и потому решил избавиться от него любой ценой и в кратчайший срок. Джакомо издавна знал Камилло Розати, шпиона, подручного и подставное лицо Марцио Колонны - верткого, словно угорь, наемного авантюриста, способного найти выход из любой ситуации. Они встретились в боковой часовне старой дворцовой церкви Санти-Апостоли, принадлежавшей семье Колонна, и в уголке, где золотыми звездами горели свечи, Джакомо попросил Розати сделать так, чтобы Олимпио уехал из Рима куда подальше. Розати навострил уши, но Джакомо понял, что тот ничего не сделает, пока не услышит вескую причину, а не туманный намек.
— Его подозревают в причастности к смерти дона Франческо.
— Аяяй... Досадно, досадно... Тем более что дон Франческо пал жертвой несчастного случая...
— Инквизитор из Неаполя в этом сомневается.
— А... Тогда понятно.
— Если Олимпио когда-либо потревожат (сам-то я в это не верю, но почем знать), так вот, если его когда-либо потревожат, вполне возможно, что, оказавшись в чрезвычайном положении, он сделает некие... тайные признания...
— Связанные с...
— Перестаньте!
— Я хотел сказать: связанные с несчастным случаем...
— Нет, с некими частными секретами, которые моя сестра опрометчиво ему выдала.
— А... Тогда ясно.
— Ну, вы поняли...
В темноте лишь слабо поблескивали эмалевые глаза. Некоторые слова нельзя было даже произносить вслух.
— Ясно... Что ж, почему бы не увезти его с собой в Ломбардию?
Камилло Розати как раз собирался отправиться туда на первые переговоры касательно государева брака. Во время этой поездки, не исключавшей вражьи козни, он и озаботится судьбой Олимпио Кальветти.
— Пить, - сказал Паоло, ворочая головой на мокрой от пота подушке.
Беатриче поднесла к потрескавшимся от жара губам чашку. Три года назад юноша чуть не умер от малярии, но сейчас, невзирая на мощи святого Викентия, состояние больного резко ухудшилось. Он то сбрасывал одеяла и срывал с себя рубашку, то дрожал в ознобе, и весь остов кровати гремел, будто кастаньеты, заглушая даже молитвы горничных. На сей раз Паоло, видимо, страдал от какого-то другого недуга. Язык и десны почернели, юношу больше не рва-до, но на животе появились синюшные пятна. Беатриче вызывала один за другим пять врачей, не считая аптекаря из гетто, однако никому не удалось помочь ребенку, и теперь он медленно умирал. Беспомощная и безутешная сестра плутала в пустыне. Служанка принесла ей супа и белого хлеба, но Беатриче кусок в горло не лез от горя. Около полуночи Паоло захрипел с присвистом, в страшном напряжении: его грудная клетка превратилась в кузнечные мехи. На рассвете, сипло вскрикнув, мальчик наконец угас. Беатриче поцеловала брата в лоб, накрыла ему лицо и разрыдалась.
В тот же день кошка, доевшая остатки присланного юноше пирога, заползла под кухонный сундук и там околела.
На следующий день весь Рим ликовал: папа возвращался из Феррары, но праздник омрачили тревога и страх, а приветственные возгласы внезапно пресеклись, когда выяснилось, что вода в Тибре поднялась еще на локоть. Стояла слишком теплая для декабря погода, и уже две недели шли непрерывные ливни. Серый Тибр стал темно-бурым, с переливами грязной пены, по течению плыли вырванные стволы, пуки камыша, туши животных. Вода все поднималась и поднималась, а вместе с ней закипал гнев Беатриче. Когда уровень увеличился впятеро, на пьяцце дель Пантеоне вода подступила ко второму этажу. Со старой башни Ченчи Беатриче обозревала грозный пейзаж: потоком унесло перила с моста Святого Ангела, а Палатинский обрушился в реку, усеянную обломками, разорванными понтонами, потонувшими лодками, дрейфующей мебелью и балками.
Половину Рима затопило, проливной дождь не утихал, и над Вечным городом повис призрак голодной смерти. Множество потерпевших укрылись в пассетто[71] замка Святого Ангела, губернатор приказал сбросить им веревочные лестницы. По ночам тишину нарушали только набат, зловещее хлюпанье воды да грохот обрушивавшихся домов. Наконец, на Рождество река стала понемногу отступать, оставляя лужи грязи, груды мусора и падали. Опасаясь подхватить какую-нибудь заразу, папа укрылся в Квиринальском дворце, где воздух был чище. Паводок унес жизни полутора тысяч человек.
9 января Олимпио отправился в Ломбардию вместе с Камилла Розати и молодым оруженосцем Ченчи, Пачифико Бузонио. Поездка сулила множество приключений. Ну а Джакомо Ченчи, поразмыслив, не перебраться ли и ему в другую страну, все же решил, что бегство равносильно признанию, не говоря уж о том, что он стеснен в средствах. Задавшись тем же вопросом, Беатриче пришла к аналогичному выводу.
Улисс Москати вырос в Неаполе и сохранил восторженные детские воспоминания об огромной лазурной раковине небосвода над выгнутым горизонтом фиолетового моря. Его родители жили тогда на холме Позилиппо, в небольшой вилле с возвышавшейся над бухтой квадратной террасой. Там-то ребенок и проводил большую часть времени, любуясь окружающим миром в просветы между балясинами или пытаясь поймать юркавших под агавами ящериц. По углам террасы стояли четыре статуи, и на вопрос Улисса, что они изображают, мать ответила, что это четыре части света: Европа в античном наряде, Азия с тигром у ног, Африка с фруктовой корзиной в руках и Америка с перьями на голове. Эти фигуры вдохновляли его юношеские грезы, но, скорее, своими пышными формами, нежели аллегорическим смыслом, поскольку, отличаясь скудным воображением и врожденной скромностью, Улисс и не мечтал побывать в дальних краях. Он совершил самую большую свою поездку в тринадцать лет, когда его отец, получив наследство в Риме, обосновался там со своей семьей и занялся адвокатурой. Прилежный и целеустремленный Улисс Москати изучил юриспруденцию и, поступив на службу в апостольскую счетную палату, с превеликим усердием трудился над ее обогащением.
Даром что неаполитанец, Улисс Москати был человеком дотошным, педантичным и никогда не полагался на волю случая, считая его лишь досадной помехой. Подозрительный от природы, он всегда остававался начеку, но, начиная говорить, увлекался силой слова и проявлял чрезвычайное красноречие. Улисс Москати проявлял большую заботу о собственной внешности или, по крайней мере, сам так считал, любил носить брыжи из венецианских кружев и, щеголяя лысиной, точно чепчиком, опускал по обе стороны полного лица с кошачьими усами, словно отражавшегося в ложке, длинные каштановые букли. Таков был человек, которому поручили рассматривать дело Ченчи.
В конце концов, Карло Тироне все-таки обнаружил убежище Марцио Флориани, скрывавшегося у кузена в Поджо-ди-Фраро с женой, десятью детьми и прочей необъяснимой родней. Сбиры Тироне и присланные из Рима шестнадцать солдат окружили лачугу и вытурили из дома спрятавшегося на крыше горемыку. Затем, оставив детей на произвол судьбы, Марцио Флориани, его жену и их близких связали вместе длинной веревкой и отправили пешком в Рим, поскольку суд Неаполя отказался выносить приговор за преступление, совершенное на чужой территории, пусть и подчинявшейся его юрисдикции. Они прибыли 13 января, изнуренные, изголодавшиеся, со стертыми в кровь ногами, и их тотчас же бросили в тюрьму Тор-ди-Нона, а Марцио немедля повели в камеру пыток.
Вся его жизнь была чередой страданий, но при одном виде орудий Марцио обезумел от ужаса, и одновременно в нем пробудилась жгучая ненависть к семье Ченчи. Его сразу стали пытать на дыбе. И тогда, в надежде спасти собственную шкуру (или в отчаянии оттого, что ее уже не спасти), негодяй стал выкладывать рождавшиеся в его недалеком уме несусветицы: все они без исключения доказывали вину Беатриче. Он помогал девушке в амурных делах, слышал, как она обсуждала план убийства с Олимпио - тот стоял у подножия замка, а донна говорила с ним с крепостной стены! Однажды Олимпио показал ему добытые Джакомо яды, и, возможно, так оно и было на самом деле: прохвост знал немало достоверных подробностей. Он их приукрашивал и раздувал ради единственной цели - изобличить Ченчи, выдумывал нелепые события, плел абсурдные небылицы, даже утверждал, будто Беатриче изводила его - карлика с землистым лицом! - своими ухаживаниями. Все это перемежалось воплями, когда палач резко натягивал веревку, мольбами и вылетавшими из черного искривленного рта молитвами. Затем истязуемый перечислял заговоры и злодеяния, замышленные Джакомо, Бернардо и Паоло, выдвигал новые обвинения против Олимпио, тщетно пытался самооправдаться.
Все это тщательно записывалось, так как судьям показалось, Что они нашли человека, которого можно заставить сказать все, что угодно. Но двадцать скудо и обшитый сутажом плащ - вовсе не фантазии, а неопровержимые улики против Беатриче. После первого сеанса пыток Марцио отвязали и бросили в карцер до следующего допроса.
В тот же день Лудовика сообщила Джакомо, что понесла седьмого ребенка. Муж встретил новость без удивления, привыкнув к тому, что жена плодоносит ежегодно, точно садовое дерево. Сразу после ужина Лудовика легла в постель - ее знобило, а Джакомо решил сыграть с Бернардо партию в примьеру[72]. Так как денег больше не осталось, ставок братья не делали и играли на интерес или, возможно, просто оттягивали время сна, ведь ночью их нередко посещали мрачные мысли.
В начале двенадцатого они услышали шум у ворот, голоса прислуги и незнакомцев. Джакомо поднял брови:
— Пики меня сгубили, милый братец...
Бернардо побледнел. Он тоже все понял. Наконец Джакомо встал и вышел на лестничную площадку. Перевесившись через перила и подняв факел, он увидел в прихожей толпу. В неярком свете фонарей блестели кирасы и алебарды папских сбиров.
Двойной арест обсуждался всем городом, и менанти[73] не скупились на предположения. Лихорадочно возбужденная, встревоженная Беатриче глотала комок в горле, забившись в глубь своих покоев. Вошла горничная и присела в реверансе:
— Светлейшая...
— Кто там?
— Их милость Улисс Москати с визитом.
— Скажи, что сейчас выйду.
На лбу выступили капельки пота, но Беатриче быстро взяла себя в руки, переоделась и прошла под взором Юдифи, не поднимая глаз.
Москати в сопровождении секретаря суда ждал в одной из гостиных второго этажа, напротив обнаженной трехголовой Гекаты с полумесяцем в руке, в украшенной листьями цикуты рамке. Вошла Беатриче - очень высокая и красивая, с зачесанными назад волосами, в черной бархатной робе, на которой блестела лишь индийская пряжка. Беатриче усадила гостей и, внешне совершенно спокойная, расположилась лицом к возившемуся с письменным прибором секретарю и готовившему наступление Москати. Он как паз вернулся с допроса донны Лукреции, из которой сумел выудить лишь скупые банальности, и надеялся выведать у Беатриче факты поинтереснее.
— Когда вы позвали на помощь?
— Как только узнала о несчастье.
— Вы узнали первой?
— Уже не помню... Тогда просто ум за разум зашел... Возможно, донна Лукреция все увидела вместе со мной... Вот мы и позвали...
— Вы видели, как все произошло?
— Откуда? Ведь я спала!
— Но как же вы узнали о несчастье?
— Мы услышали крик: «Боже!» и шум падения.
— А что сказал Олимпио Кальветти?
— Олимпио Кальветти в замке не было, он явился только с селянами. На наш зов откликнулся Джорджио Венециано.
Беатриче принялась излагать собственную версию, как ей казалось, весьма основательно разработанную, подчеркивая массу деталей, лишь бы придать рассказу правдоподобие. От каких именно ран скончался дон Франческо, ей сообщил протоиерей церкви Санта-Мария-делла-Петрелла.
— Вы приносили какие-либо пожертвования протоиерею?
— К сожалению, нет.
— А давали ли вы деньги Марцио Флориани?
— Зачем?.. Да у меня самой осталось не больше четырех-пяти скудо.
— И вы не дарили ему никаких других вещей?
— С какой стати?
Улисс Москати ничего не ответил, лишь вперил в нее большие черные глаза. Отрицая то, что легко было доказать, Беатриче разрушала до основания свою будущую систему защиты.
Москати расспросил и о смерти Паоло, которая была еще так свежа в памяти, что Беатриче расплакалась. Судья учтиво попрощался, секретарь поклонился до земли, и оба направились в тюрьму Тор-ди-Нона выслушать свидетелей и подозреваемых, нередко объединявших оба эти качества в одном лице. Там были повара, прачки, конюхи и абруццкие крестьяне, способные изъясняться только на своем диалекте. Тем не менее, все они видели окровавленную постель, невредимую бузину, унесенную Плаутиллой шерсть, обшитый сутажом графский плащ на плечах Марцио и то, как сыновья проехали мимо церкви, даже не помолившись на могиле отца. Но как жестоко дон Франческо обходился с родней! В Петрелле разыгрывалось столько ссор и расправ! — «Синьор падре еще пожалеет о том, что меня избил», - это слышали все служанки. — «Когда я нашел его в огороде, - сказал конюх Скаккино, — сердце еще билось, а из ран хлестала кровь».
Нельзя было терять ни минуты, сам папа приказал поскорее докопаться до истины, невзирая на положение, возраст и пол обвиняемых. Ради полной конфискации имущества Ченчи можно и попыхтеть. А тем временем судьи, стремясь доискаться правды, которую и так уже хорошо знали, с пристрастием допрашивали всех фигурантов второго и третьего эшелона, начиная с приютившего Марцио Флориани кузена и заканчивая самыми незначительными свидетелями: даже когда тем больше нечего было сказать, палач продолжал выкручивать суставы.
Вызванный для дачи показаний Джакомо вел себя высокомерно и говорил недомолвками, однако признался, что уже трижды представал перед судом: за связь с женщиной, за шуточную драку и по клеветническому обвинению отца. Сам он никогда не пренебрегал сыновними обязанностями, тогда как у дона Франческо приходилось требовать алименты через суд. О гибели отца узнал из письма Беатриче. Марцио видел лишь раз, но обстоятельства той встречи запамятовал. А Олимпио принимал в палаццо по сугубо хозяйственным делам.
Остриженный под горшок Бернардо спокойно предстал перед судом в наброшенном на правое плечо плаще. Он рассказал о своем брате Паоло и о том, как горевал после его смерти. О трагедии узнал из письма Беатриче к Джакомо. Да, поехал в Петреллу, но не захотел осмотреть миньяно или сходить на могилу отца. Да, знает, что его братья Рокко и Кристофоро сидели в тюрьме, но о Джакомо даже не догадывался. Бернардо также знал, что отца заточили в Кампидольо за «содомию, по выражению черни», но от кого исходило обвинение, так и не выяснил. Конечно, он всегда был хорошим сыном и не доставлял никаких огорчений отцу.
Ничего другого Улисс Москати и не ожидал: он подал знак, чтобы обоих братьев препроводили в тюрьму. Гвардейцы отвели их в
барак у подножия замка Святого Ангела. Скользивший по канату передвижной понтон соединял эту хибару с другим берегом, где находилась Тор-ди-Нона. Едва братья остались одни в подземелье, Джакомо разразился страшным смехом, похожим то ли на крик, то ли на ржание:
— Ты хоть знаешь о гороскопе синьора падре?.. Безупречное пророчество! Его должны были сбросить с балкона по наущению собственных детей!.. Мы просто выполнили веление судьбы.
— Заткнись!.. Даже у стен есть уши!
У Беатриче началась бессонница. Бледная, с распущенными серебристо-золотыми волосами, ниспадавшими на широкий, вытканный черными гранатами грежевый плащ, с лампой в руке, блуждала она по ночному палаццо. Порой замечала светлое лицо, одиноко висевшее в темном омуте зеркала. На пути у нее оживали персонажи картин: солдатня избивала младенцев, Каин убивал Авеля, лучники осыпали стрелами святого Себастьяна, Тесей потрясал головой Медузы, Юдифь перерезала горло Олоферну, и, шушукаясь, все они устремляли живые, точно ртуть, взоры на Беатриче Ченчи.
Она похудела и скользила, словно по водам, по гладкому мрамору (или по плиточному полу, чей рисунок можно воспринимать двояко), бесшумно ступала в домашних туфельках по деревянным ступеням. Пересекала залы, будто Женщина в белом, изредка плача и вздыхая. Открывала двери и останавливалась на пороге, освещая лампой безбрежную, шевелящуюся тьму. Как-то ночью вошла в комнату, где умерла ее мать, засмотрелась на большую, жесткую квадратную кровать, присыпанную пылью между стойками балдахина. Здесь Беатриче появилась на свет, и, возможно, здесь же ее зачали - в жестокости и похоти, ведь козел был жесток и похотлив. Но почему она сама должна страдать, и если кровь тирана - жертва, угодная Господу, почему тот, кто приносит эту жертву, сам предназначен для жертвоприношения? Зачем омрачать великолепие жертвы обманом?