У Беатриче началась бессонница. Бледная, с распущенными серебристо-золотыми волосами, ниспадавшими на широкий, вытканный черными гранатами грежевый плащ, с лампой в руке, блуждала она по ночному палаццо. Порой замечала светлое лицо, одиноко висевшее в темном омуте зеркала. На пути у нее оживали персонажи картин: солдатня избивала младенцев, Каин убивал Авеля, лучники осыпали стрелами святого Себастьяна, Тесей потрясал головой Медузы, Юдифь перерезала горло Олоферну, и, шушукаясь, все они устремляли живые, точно ртуть, взоры на Беатриче Ченчи.
Она похудела и скользила, словно по водам, по гладкому мрамору (или по плиточному полу, чей рисунок можно воспринимать двояко), бесшумно ступала в домашних туфельках по деревянным ступеням. Пересекала залы, будто Женщина в белом, изредка плача и вздыхая. Открывала двери и останавливалась на пороге, освещая лампой безбрежную, шевелящуюся тьму. Как-то ночью вошла в комнату, где умерла ее мать, засмотрелась на большую, жесткую квадратную кровать, присыпанную пылью между стойками балдахина. Здесь Беатриче появилась на свет, и, возможно, здесь же ее зачали - в жестокости и похоти, ведь козел был жесток и похотлив. Но почему она сама должна страдать, и если кровь тирана - жертва, угодная Господу, почему тот, кто приносит эту жертву, сам предназначен для жертвоприношения? Зачем омрачать великолепие жертвы обманом?
Она вспомнила, что не дочитала плесневевшего в Петрелле двуязычного Платона, и задумалась: может, нужно было читать внимательнее? Арест братьев поверг Беатриче в ужас: почему судья приходил ее допрашивать?.. В глубокой тоске она вновь принималась блуждать между стенами с химерами и фавнами, порой добредала до старой башни и взбиралась по винтовой лестнице, укрывая сквозняка лампу, окаймлявшую ее силуэт светлым контуром, как и в ту ночь, когда Беатриче повела будущих убийц на чердак. Она останавливалась перед одним из окон. Оттуда не видно было ни зги, лишь по-звериному ревел во мраке Тибр. На башнях Петрелла она тоже оставалась наедине с темнотой и светилами. «Господи, помоги мне, Господи, ведь кровь тирана - жертва, угодная небу..»
Ближе к вечеру 20 января сбиры пришли арестовать Беатриче Ченчи. Они доставили ее в тюрьму Корте-Савелла - самую гнусную клоаку Вечного города - и заперли в камере один на один с темнотой. Беатриче провалилась в сон, точно в яму, и очнулась лишь от поющего пьяного голоса. Поодаль кто-то кричал от боли. Тьма царила кромешная, вонь - ужасная. Беатриче дрожала, волосы на затылке встали дыбом: «Я в аду, - подумала она. - Господи! Ты же говорил, что кровь тирана...»
Она потеряла счет времени. Когда попросила приносившего хлеб и воду охранника опорожнить лохань с нечистотами и заменить солому, тот прикинулся глухим и ушел, ничего не сказав: у нее не было денег. Наконец, пару дней спустя, он принес ей свечу и пачку бумаги. Беатриче ослепла от темноты, и пришлось долго привыкать к свету. Затем она поднесла к близоруким глазам листки. То были счета за шарфы, робы, вышитые домашние туфли, дамские сумки, чепцы, корсажи, веера - все они возвратились. Аугсбургский ювелир требовал немедленной уплаты, поставлявший золотое полотно венецианец угрожал наложением ареста на собственность. Где взять тысячи скудо, которые у нее требовали? Она рассчитывала на наследство, но имущество семьи Ченчи несомненно конфискуют.
— Я не знаю, - прошептала она, — не знаю...
И свеча вдруг потухла.
***
Хемлок проводит врача до входной двери. Этот человек в плену условностей - профессиональной и семейной жизни, бюрократизма страховых компаний, ответственности за больных и собственный персонал, налогового гнета и исправной работы своего автомобиля.
Ему немного за пятьдесят, он еще не располнел, но некогда свежее лицо блондина уже стало пшеничным. Он хороший практикующий врач, однако всегда выглядит так, будто хотел бы давать уроки вождения, и, похоже, выписывает лекарства лишь в рамках программы нравственного улучшения пациента. В приступе раздражения Хемлок решила сменить врача, но все-таки воздержалась, ведь доктор К. добросовестный, опытный, преданный, и ему удавалось поддерживать X. в довольно сносном состоянии более двух лет. Но у X. уже пару недель отсутствуют нормальные реакции, головокружения стали нестерпимыми, а ежедневные падения приводят к переломам ребер, ужасным кровоподтекам и ссадинам на коленях.
Они останавливаются внизу лестницы, Хемлок слышит страшные слова, искаженные грохотом вибрирующего напротив дома экскаватора, который напоминает инвалидную коляску, - словá о возможной госпитализации в доме престарелых.
— Подумайте заранее, чтобы это не застало вас врасплох... Мне известны случаи... когда приходится перестилать постель и менять положение больного каждые четыре часа... Посыпать тальком пролежни, которые все равно появляются... Ситуация весьма Затруднителъная - не забывайте, что его нельзя приподнимать...
— Что вы сказали? - переспрашивает оглушенная экскаватором Хемлок.
— И в какой мере материальная сторона вопроса...
— Что вы сказали?
Она слишком хорошо поняла. Едва захлопывается створка двери, Хемлок взбегает по лестнице, бросается к X. Она ощущает собственную бледность, собственную жестокость, чувствует, как бешено бьется сердце и каменеет язык, но все-таки через силу произносит:
— Он сказал что мы не сможем за тобой ухаживать что нужно уже подумать о постоянном месте в приюте сказал что если ты больше не сможешь стоять как нам дальше быть раз ты уже больше не можешь ни снимать ни надевать свои пеленки свои подгузники без посторонней помощи нас ожидает кошмар я больше не могу не могу не могу...
До этого она уже познала горе, страх, сожаление, гнев - все, кроме отчаяния. Но теперь познала и его. Хемлок падает на стул, сгибается вдвое и плачет, уткнувшись лбом в колени, свесив руки, касаясь пальцами ковра. Видна лишь ее содрогающаяся спина и седые волосы. Плачущая женщина. У нее нет лица, как у стонущей в ночных камышах ямаубы из японских сказок[74]. Побелев, X. смотрит на нее и ничего не говорит.
X. чувствует свою отвергнутость - так ребенком Хемлок чувствовала, что отвергнута матерью. Великое унижение. X. думает, что так будет лучше, да, так будет лучше.
Вечером за ужином Хемлок особенно ласкова и внимательна. Ей стыдно за то, что распустила себя. Она горько сожалеет, что обидела X. Хемлок всегда сожалеет задним числом. Если бы она действительно захотела, то могла бы сдержаться, взять себя в руки, но ее словно подталкивает бес. Хемлок опасается за собственную цельность, она в бешенстве и в отчаянии оттого, что X. в любое время встает с громким шумом, падает на стены, на мебель - и так целую ночь, из ночи в ночь. Она кричит, что нуждается в сне, что пойдет спать в другое место, что умрет от истощения. Она рассказывает ужасы, порой доводя X. до слез.
В тот вечер она пытается отвлечь X., в частности, рассказывает, что хочет переписать панно «Четыре времени года». Снова гризайлью, в серых тонах (мы, конечно, вспоминаем Маргариту Сарокки), но с золотыми вставками, напоминающими некоторые эффекты венских или итальянских символистов. «А затем я вижу белые узоры на темных лицах, подобные тем, что наносят себе на кожу священные танцовщицы Ориссы...»
— Да, Орисса, - отвечает X., безобразно забрызгиваясь, - да, апатично говорит X.
— Прости меня за черствость, умоляю тебя...
— Но это же свойственно людям... Любой бы на твоем месте. Это слишком понятно...
— Все равно прости... Слова как бритвы: меньше говоришь меньше ранишь...
«Yet each man kills the thing he loves».
***
Миновав Флоренцию, Олимпио Кальветти, Камилло Розати и Пачифико Бузонио благополучно добрались верхами до Болоньи, откуда отправились в путь уже с удобствами - в дилижансе. Остановки были довольно приятными: на постоялых дворах долго ужинали и пили до поздней ночи.
В тот вечер взгляд Олимпио помутнел, Пачифико уже клевал носом, но верный своей пронырливой натуре Розати бдил. Он ничего не спрашивал, а только выжидал, делая вид, будто наблюдает за мухами, пьющими из луж пролитого вина.
— Что ж, - осушив полный стакан, сказал Олимпио, — раз уж вы такие славные попутчики, признаюсь вам, что я совершил и почему уехал из Рима. Это я убил дона Франческо Ченчи по настоянию донны Беатриче и с ведома донны Лукреции, а также синьоров Джакомо и Бернардо...
После этого Олимпио умолк, уставившись в одну точку. На следующий день поездка продолжилась без всяких помех, и в Сан-Мартино Пачифико Бузонио расстался с попутчиками. Два дня спустя, снова напившись (с виду могло показаться, что в вино ему подсыпали какой-то усиливающий опьянение порошок), Олимпио завершил свои признания и во всех подробностях описал убийство. Розати слушал, не говоря ни слова и плотно сжимая губы.
Путники прибыли в замок Торчеллара, и Розати передал его владелице Виттории ди Капуа, вдове графа Альфонсо делла Торчеллара, привет от Марцио Колонны. Графиня пригласила обоих гостей на обед, для Олимпио накрыли стол в отдельной комнате, но с такими же почестями, как и его спутнику: пажи не покрывали голов, будто прислуживали вельможе. Тем не менее, вино горчило, суп и мясо - тоже. Олимпио нехотя отведал угощения, прищелкивая языком и пытаясь распробовать хорошо знакомый вкус. Вошел Камилло Розати с бутылкой вина и захотел непременно налить Олимпио сам, однако, едва наполнив кубок, нечаянно выронил бутылку из рук, и та разбилась на полу. Оба вскрикнули от досады, но
милло тотчас принес другую, откуда налил себе. Сделав глоток, Олимпио почувствовал, как внутренности охватило жжение, в глазах потемнело, и он погрузился в пучину ужасной боли.
— Мерзавец! Ты отравил меня!
Розати прогнал пажей:
— Вы же видите, что он пьян... Не обращайте внимания на его слова.
Олимпио катался по полу.
— Исповедника! Исповедника, Христа ради! Я умираю...
Живо сбегали за капелланом-иезуитом, который исповедовал,
утешил и даже поддержал голову, пока его зверски рвало. Не теряя ни минуты, Камилло сообщил графине, что Олимпио совершил убийство в одной из вотчин Марцио Колонны, и не угомонился до тех пор, пока вдова не приказала заковать Кальветти в кандалы. Тот заполз в небольшую комнатку, сплошь загадив ее своей рвотой: распространяя едкий смрад, она покрывала стены, стулья, ковры, серванты, а сам он валялся на полу едва живой. Охрана графини выгнала его оттуда алебардами и палками. Камилло тоже пришел и, склонившись над Олимпио, стянул с его пальца подаренный Беатриче золотой перстень с геральдическими лилиями, уже успевший к тому времени треснуть.
Олимпио просидел в темнице до великого поста, а затем его без дальнейших церемоний выпустили на волю. Исхудалый, с позеленевшим лицом и по-прежнему горящими внутренностями, добрался он до Рима, где узнал об аресте Ченчи и донны Лукреции. Оставшись без денег, Олимпио обратился к монсиньору Марио Гуэрре и Чезаре Ченчи, оба радушно его приняли и дали немного средств, чтобы он мог уехать из Рима, а за его спиной страшно удивились, что он до сих пор жив. Надлежало исправить эту ошибку судьбы: Олимпио ни в коем случае нельзя попадаться в руки правосудия живым - он слишком много знал. Оба его близких друга, с самого начала предупрежденные Джакомо, решили совершить то, чего он не мог устроить сам, поскольку сидел в тюрьме.
В Риме Олимпио выяснил, что его жена и дети находятся у родни в Антиколи. Пока двое родственников, пригнавших в Рим лошадей, не забрали его туда с собой, он пару дней прятался в монастыре Минервы, в келье, ключ от которой хранился у его брата - монаха Пьетро.
С покрытыми носовым платком волосами и в шерстяном плаще, придававшем ей вид инокини, Плаутилла кормила цыплят кукурузой, как вдруг увидела распахнувшего ворота Олимпио. Она уронила миску на землю, в онеменении опустила руки, и взгляд ее помрачнел от грусти. Олимпио взял жену за руки, и когда она понурила голову, пальцем приподнял ей подбородок.
— Все еще сердишься на меня?
— Ах, Олимпио! Я так рада тебя видеть... Но ты обрекаешь на гибель не только себя, но и меня. Ты загубил свою жизнь и мою...
Он повел ее к дому и усадил к себе на колени, дабы вытереть ей слезы, но почувствовал, что жена права. Ему захотелось взглянуть на детей, и она позвала их. Олимпио пробыл в Антиколи три дня. Он прекрасно осознавал угрозу: помимо папской юстиции и правосудия Неаполитанского королевства, от которого Марцио Колонна без труда его защитит, он повсюду чуял смутную угрозу, не в силах распознать ее источник. Он спросил, не интересовался ли им кто-нибудь и не заметила ли она чего-нибудь необычного? Никто. Ничего. Он слегка успокоился, но, глядя Олимпио вослед, Плаутилла понимала, что больше никогда его не увидит: ей приснился дурной сон - кающиеся грешники в рясах с капюшонами несли сверток, замотанный в красный плащ, похожий на мужнин.
У Улисса Москати был законный повод для радости: судебное разбирательство проходило как нельзя лучше. Разнообразные показания вызванного в Рим духовенства церкви Санта-Мария-делла-Петрелла лишь подкрепили и подтвердили собранные улики. Пусть даже эти безграмотные попы изъяснялись с педантичной осторожностью, скрупулезно отбирая слухи и установленные ими же самими факты, и пусть даже они высказывали свои выводы с подчеркнутой сдержанностью, вокруг исполнителей убийства все туже затягивалась петля: «В округе шептались, что злодейство замыслили Джакомо с Бернардо».
Москати спровадил священников, предварительно взяв с них клятву молчания, после чего решил выслушать Чезаре Ченчи, сопровождавшего своих кузенов, когда те отправились в Петреллу за женщинами. Чезаре объяснил равнодушие сыновей к смерти отца недостойным поведением дона Франческо. Он прибавил, что, когда передал Джакомо толки о возможном убийстве, тот выразил четкое намерение лично уведомить об этом правосудие, буде слухи окажутся обоснованными. Сам же Чезаре слышал от местных властей лишь об одной-единственной ране, нанесенной веткой бузины.
Так ничего и не добившись, Чезаре отпустили. Он проявил осмотрительность и не выдал Джакомо. На секретном свидании тот рассказал о позорной связи Беатриче с мажордомом, и Чезаре азделил его возмущение. Как бы ни была опорочена и осквернена семья Ченчи, ее честь следовало сохранить, а смыть оскорбление могла лишь кровь Олимпио. В любом случае этот человек должен умереть.
Ненужные допросы, бесполезные очные ставки между Джакомо и его братом Чезаре, между Джакомо и Марцио Флориани, трехдневная отсрочка для составления плана обвинения, и, наконец, допрос с особым пристрастием, которому подвергли Марцио. Уже не пытаясь самооправдаться, тот рассказал про убийство в Петрелле с разными лживыми, но в целом достоверными прикрасами. Он вернулся к истокам заговора, описал, как ему поручили устроить разбойничью засаду по дороге на виллу Марция, а также поведал о коричневом пузырьке и красноватом корне, показанных ему Олимпио, о подготовке к преступлению, ужасной ночи д сентября и о том, как тело сбросили на мусорную кучу в огороде.
В начале февраля Беатриче, Лукрецию и Джакомо перевели в тюрьму замка Святого Ангела, а в Тор-ди-Нона остался лишь Бернардо. Лукреция занимала бывшую камеру Бенвенуто Челлини[75], а Беатриче содержалась в освещенном высоким окошком карцере. Невероятной толщины стены с нишами: в одной стояла койка с тюфяком, в другой - лохань, третья запиралась толстой деревянной дверью. Обстановку дополняли дощатый стол, табурет и кувшин. По крайней мере, сюда поступал дневной свет, и виднелся клочок неба, а порой и белый ласточкин живот.
Комендант крепости Америго Каппони, человек благородный, во время наводнения многое сделал для спасения пострадавших. Охранники были учтивы и спокойны, а трактирщик поставлял продукты заключенным, в распоряжении которых имелись слуги, передававшие им даже письма.
Флорентинец Америго Каппони боготворил красоту, но при первом же взгляде на Беатриче его поразило скрытое страдание, написанное на ее прекрасном лице. Сердце коменданта встрепенулось. Он с самого начала отнесся к арестантке с рыцарской преданностью и всячески старался скрасить заключение. Сам он был вдовцом, из-за своей должности жил весьма уединенно и, располагая неограниченным досугом, давал волю воображению. Беатриче очень быстро заметила его нежную симпатию. Ее тронула почтительная сдержанность флорентинца - обаятельного собеседника, хотя противная бородавка под носом и вызывала некоторую жалость. Родственник Каппони был доминиканцем, и визит монаха Пьетро, пришедшего с приветом от религиозного собрата, показался ему вполне естественным. Комендант приказал угостить Пьетро вином, сыром и укропом, монах проглотил все до последней крошки.
— Так где же обретается твой брат Олимпио? - как бы между прочим спросил Америго Каппони.
— А откуда мне знать? - ответил Пьетро, который в любом случае ничего бы не сказал.
— Лучше ему держаться отсюда подальше. Его присутствие приведет Ченчи к гибели, а так это дело уйдет в песок, и все о нем скоро забудут.
«Ползут слухи, - писал пару недель спустя корреспондент ур-бинского двора, - что юная пленница, дочь синьора Франческо Ченчи, выходит замуж за коменданта Каппони с тридцатью тысячами скудо приданого - во Флоренции эту сумму не назвали бы слишком щедрой... Похоже, исход дела не вызывает никаких сомнений, хотя в Риме кое-кто утверждает обратное».
Америго Каппони свято верил в этот счастливый исход и, забыв о своей уродливой бородавке, наивно предавался несбыточным грезам.