Поэтому дорогу к тому месту, где мы оставили лодку, намеренно выбрал круговую, чтобы лишний раз рядом с Олесей не засветиться. Казаки, конечно же, потом обо всем догадаются. Сопоставив факты. Но одно дело догадываться, и совсем иное – знать наверняка. Догадку, как говорится в тех же законах, к делу не подошьешь. В отличие от свидетельских показаний.
Лодку никто не тронул. Весла только кто-то из казаков заботливо вынес на берег и в песок воткнул. Торба, в которую я, прежде чем байдак покинуть, положил парочку пистолей с полусотней зарядов к ним и одну из запеченных рыбин (прямо в глиняном «кляре»), тоже лежала под задней скамейкой, где я ее и «забыл», когда на Сечь прибыли.
После попадания в этот мир с голым пузом и таким же задом, привычка делать нычки всюду, где только можно, уверенно становилась моей второй натурой. Еще не рабовладельцем, но уже уверенным хозяином. Чему я сейчас был очень рад.
Снедь с атаманского стола перекочевала туда же, и торба снова заняла укромное место под скамейкой.
Итак, первые две вещи, необходимые любому буцю[16], а именно еда и оружие у меня имелись. А с учетом того, что вода здесь вокруг – о жажде можно было не беспокоиться. Оставалось раздобыть огниво, и можно приступать к выполнению задуманного.
Тем более что, как говорил еще не родившийся Наполеон Бонапарт, каждое дело можно считать хорошо подготовленным, если оно продумано хотя бы на одну треть. Я же сделал гораздо большую часть работы и мог рассчитывать на успех.
Глава пятая
Читая книги или пересматривая фильмы из жизни запорожцев, особенно голливудские постановки, складывается впечатление, что казаки если не были в походе, то все остальное время проводили в гулянке и праздном досуге. Периодически, от безделья и скуки, затевая то скачки, то кулачные бои. А то и схватки на саблях или ином оружии.
До первой крови, естественно. Убийство товарища наказывалось в Сечи крайне сурово. Убийцу закапывали в могилу живьем, привязав к днищу гроба жертвы. Жуть… Зато действенно. И не надо никаких лишних инструкций и надзирающих за техникой безопасности. Взял, по глупости или неосторожности, чужую жизнь – отдай свою.
Так вот, ничего подобного. Вот уже почти час я валандаюсь по территории Сечи, и могу со всей уверенностью сказать, что больше всего казаки напоминают дачников, ринувшихся с весенним теплом на свои садово-огородные участки. Не без того, чтобы кое-где не жарили шашлык и не веселилась рядом небольшая компания, но основная масса народа вкалывала, как пчелки или мураши. Не поднимая голов и разгибая спины.
И еще… Из тех же источников и Интернета я знал, что численность войска Низового Запорожского в иных сражениях исчислялась десятками тысяч. Да и те же вечные распри с польским Сеймом, насчет увеличения реестра, тоже возникал всякий раз, когда шляхта или король пытались урезать список принятых на службу казаков на пару тысяч. То есть в любом случае – все время упоминаются четырехзначные числа. А я, как ни прикидывал, в общей сложности насчитал не больше пяти сотен. Конечно, людей считать это не мешки или ящики – все в движении – кого-то несколько раз заметишь, а кто ни разу на глаза не попадется. Но даже если погрешность взять в двадцать процентов, все равно – и до одной тысячи не дотягивает.
Странно. Либо историки врут, завышая численность запорожцев, привнося в летописи коэффициент, соответствующий общему увеличению населения. Чтобы у потомков не возникало недоумения.
Сами судите, кто из моих современников воспримет всерьез грандиозную и эпохальную битву, узнав, что в сражении участвовало меньше воинов, чем в нынешних стычках футбольных фанатов. Причем с обеих сторон. Потому что в то время всех жителей Парижа, Лондона и Кракова можно было без напряга разместить на стадионе в Лужниках. А если детей взять на руки, так и еще какую-нибудь европейскую столицу втиснуть.
Или я чего-то не понимаю? Ну, так на то у меня наставник имеется. Который хоть и ворчит, а на вопросы все-таки отвечает. В основном…
Кстати, похоже, совещание у Серка закончилось, потому что Полупуд как раз вышел из хаты кошевого. Один. Типуна атаман задержал. Значит, имелся еще какой-то разговор, который и для ушей Василия не предназначался. Интересно живем – тайна на тайне едет и тайной погоняет.
– Эй, Петро! Шагай сюда! – углядел меня Полупуд. – Что делаешь?
– Так баклуши бью, – искренне ответил я, вызывая смех есаулов. – Почти всех перебил. Пару штук только спрятаться успели. Вон в той копне сена. Не возражаешь, если продолжу?
– Вот же дал Господь человеку талант… не язык, а бритва, – одобрил один из помощников кошевого. Меткое слово казаками ценилось не меньше воинской доблести.
– Ага… – кивнул Полупуд. – Точно подмечено. Того и гляди, порежется. Пошли…
– Куда? – спросил я негромко, когда мы отошли уже от хаты кошевого.
– Как куда? – удивился Василий. – Ты же казаковать хочешь? Вот сейчас куренной атаман на тебя и глянет. И уж рядом с ним, Петрусь, язык лучше попридержи. Шутка шутке рознь. Я, конечно же, словечко за тебя замолвлю. Но в курене все равны перед Богом и атаманом. Решит Трясило, что достоин ты нашим товарищем стать – отлично, никто слова поперек не пискнет, покуда ты сам себя не замараешь. А скажет куренной погодить с твоим приемом в товарищи – извини, даже спорить не стану. Его право.
Интересно, пугает или все на самом деле так серьезно?
Ой, первое собеседование или экзамен в моей жизни, что ли? Ну, допустим, не глянусь я атаману – и что? Прогонит из Сечи? А вот фигу ему с маслом. Не имеет права. Вход свободный. Максимум – в свой курень не примет. Ну так их тут много… Да и вообще, насколько мне помнится, вид на жительство на Низу предоставляли всем желающим, лишь бы в Бога веровал. Или опять летописцы чего напутали?
– Василий… – шагая за казаком, я решил отвлечься. – Скажи, а почему в Сечи так мало казаков? Это что – все наше войско?
– Слыхал о том, что один летний день зимой неделю кормит? – ответил тот, даже не оборачиваясь. – Кой ляд хлопцам здесь сидеть? Не наседки, цыплята из яиц не вылупятся… На промысле казаки. Или родне, что по паланках да хуторах живет, помогают. Иные ярмаркуют. Или с чумаками за солью подались. Да мало ли работы вокруг? Как говорится, была бы шея, а хомут найдется. Я ведь почему в Свиридовом углу задержался? Тоже помочь хотел… Да только не судьба.
– Это как посмотреть… – не дал я Василию впасть в уныние. – Если б тебя там не оказалось, всех их уже б на невольничьем рынке продавали. Так что не гневи Господа, оспаривая его волю. И считаешь, что лучше Самого знаешь, как должно быть, а чему не следует?
– Твоя правда, Петро… – согласился казак, останавливаясь перед одним из тех длинных, глинобитных бараков, что занимали большую часть места внутри частокола. – Пришли. – И крикнул громко: – Эй, лежебоки! Есть кто дома?! Путников у вас привечают или как?
– Доброму человеку всегда рады… – вылетело из распахнутых настежь дверей. – А лиходею не рады. Вот и решай – заходить или ступать с миром дальше, покуда по шеям не надавали.
– Ошиблись мы, видно, Василий. Не в тот курень заглянули, – я уловил общий тон и включился в спектакль. – А еще говорят, будто на Низу каждой христианской душе рады. Всякого как родного привечают. Сироту и убогого, как велит обычай, накормят, приласкают, обогреют…
– И которому из вас ласки не хватает? – показался из куреня мощный, занимающий весь дверной проем казак. Он подслеповато щурился, пока глаза к свету привыкали, и лениво почесывал седую волосатую грудь.
– Ты что ли, убогий?.. – поманил Полупуда. – Ну, подь сюда, сиротка… приголублю. Только мамку не зови.
– Узнаю неизменно приветливого и добродушного Тараса Трясилу, – хохотнул Полупуд. – Челом, батька. Али не признал?
Седой казак шагнул наружу и протер глаза.
– Василий? Полупуд? Не может быть… – потом одним тигриным прыжком оказался рядом и сграбастал Василия в охапку, словно раздавить хотел. – Живой, чертяка?! Живой! А мы тебя…
– Знаю, батька, знаю… – Полупуд терпеливо сносил костедробильные объятия и даже вроде казался довольным. – Поживу еще. Вот, новика в курень привел. Примешь?
Куренной не столько сам отошел, сколько отодвинул Василия в сторону, словно тот весил не больше собственного прозвища.
– А ну-ка, повернись, сынку… Экий ты смешной… – проворчал тот с самым серьезным видом, а я едва сдержался, чтобы не засмеяться. Потому что куренной атаман, сам того не зная, слово в слово повторил первую реплику Тараса Бульбы из одноименного романа Гоголя.
– Хлипкий он какой-то, квелый… – гудел дальше Трясило. – Ручки белые… Из панычей, что ли? И на кой ляд он тебе сдался? Слепому ж видно, что его ни в поход с собой брать, ни на хозяйстве не оставить…
Достали, блин! Сколько они еще меня панычем звать будут? Руки мои давно в мозолях. И даже в два слоя. Кожа обветрилась и загорела. А если вспомнить, что я уже забыл, как выглядит мыло и зубная щетка, так и вовсе – биндюжник.
Достали, блин! Сколько они еще меня панычем звать будут? Руки мои давно в мозолях. И даже в два слоя. Кожа обветрилась и загорела. А если вспомнить, что я уже забыл, как выглядит мыло и зубная щетка, так и вовсе – биндюжник.
– Плохой выбор, Василий, – подвел черту под осмотром куренной. – Не получится из него казак. Неженка.
– Не хотел я разговор с этого начинать, чтобы парень не возгордился слишком, – насупился Полупуд, – да придется. А знаешь ли, батька, что если б не этот, как ты говоришь, паныч, – я давно распевал бы псалмы в райских кущах? Петро трижды жизнь мне спасал! И самое малое, чем я могу отблагодарить – взять его в науку. Кроме того, он совсем не такой хлипкий, как кажется. И еще – грамоту знает.
– Гм, чудны твои дела, Господи, – перекрестился куренной. – Трижды? А не брешешь, Василь?
– Пес брешет.
– Гм… Ну, тогда и говорить больше не о чем. Подойди ближе, хлопец и отвечай как на духу. Крещен?
– Да, батька. В честь первого апостола Господа нашего Петра.
– Веруешь ли в святую церковь нашу?
– Верую, батька.
– Перекрестись.
Гм, не врут, значит, первоисточники. Не дословно, но посвящение соответствует описаниям, сохранившимся до будущих времен.
– Ну что ж… Будь нам товарищем, живи по обычаю и не посрами веры отеческой. По старинному обычаю, в знак того, что вся твоя прошлая жизнь не имеет над тобой больше власти, полагается, Петро, дать тебе второе имя, казацкое. Которое ты либо прославишь, либо…
– Ангелом его прозвали, батька, – торопливо вставил Полупуд. – Спасенные им от басурманского плена бабы и дети… От их имени и от себя буду просить: оставить, не менять его.
– Ого! Я вижу, вам есть что обществу рассказать… – озадаченно поскреб грудь куренной. – Что ж, Ангел так Ангел. А там…
– Поживем – увидим, как сказал слепой перед смертью… – дернул меня за язык тот, что на правом плече сидит. Видимо, обиделся, что в его честь Чертом не назвали.
– Как ты сказал? – По лицу кошевого нельзя было понять: осерчал или наоборот – оценил шутку.
Поэтому я на всякий случай прибавил другую сентенцию. Более приличествующую данному событию и торжественную.
– Не имя красит человека, а человек – имя! Клянусь, что не посрамлю ни вас, батька куренной, ни учителя своего Василия Полупуда. И пусть Господь, взирающий на нас с небес, будет тому свидетелем!
Этот ответ куренному больше понравился. Он отечески похлопал меня по плечу и кивнул на дверь.
– Заходите, гм… калики перехожие. Хлопцы как раз обедают. И вы присоединяйтесь. Чем хата богата. Кулеш сегодня да рыба. Пятница… постный день.
– Спасибо, Тарас… – после того как с официальной частью было покончено, и куренной, и Василий заговорили проще. В конце концов, не в походе, когда атаманская власть непререкаема. А в обыденной жизни Трясило немногим Полупуда старше. – Не подумай, что нос воротим, но только что из-за стола Серка встали. За Петра говорить не буду, но сам – если хоть ложку еще съем – лопну.
– Ну, так посидите. О похождениях своих расскажете.
– Это можно, – согласился Полупуд. – Только скажи сперва, из Свиридового Угла есть кто в Сечи?
Куренной мотнул головой.
– Нет. Как гонец рассказал о том, что с деревней случилось. Оба Кречета, Секирник и Черствый Хома в тот же день ускакали. А Карапуз погиб недавно. Ходил с товарищами татарские улусы пощипать, поймал стрелу глазом. Там же в степи его и схоронили.
Тарас задумался, загибая пальцы.
– Да. Все… Один только Архип Тесля остался… Он со своим десятком и сыновьями в дальнем дозоре. К завтрашнему дню вернуться должны. Им и расскажешь, как беда случилась.
– Вот же принесла нелегкая того гонца, – досадливо махнул рукой Полупуд. – Я ведь хлопцам иную весть привез. Многие из свиридовцев живы остались. Я их в тайном месте спрятал. Корсак с ними зимовать будет. Не пропадут бабы. Но и помощь не помешает. Припасу кое-какого подвезти. Да и вообще… Охрима Кречета особенно было чем обрадовать. Его семья почти вся уцелела. А теперь казак еще невесть сколько душой маяться будет.
– Судьбу не обманешь… – пожал плечами Трясило. – На то и сердце, чтоб болело. А кто покоя хочет – семьей не обзаводится. Запоминай, хлопец… Чего встал, как засватанный? Проходи.
Спасибо, конечно, но у меня дела поважнее дружеских посиделок имеются. Правда, такие, что в рекламе не нуждаются.
– А можно, я тут обожду?
Уважительную причину с ходу придумать не удалось, спасибо – выручил Полупуд. Увидев недоумение на лице куренного, Василий объяснил мое нежелание заходить в курень:
– Петро, сколько себя помнит, в монастырской келье провел. Вот с тех пор и не любит потолка над головой. Никак небом да солнцем намиловаться не может.
Такой ответ седого казака устроил. Более того, он еще и от себя прибавил:
– Понимаю. После пяти лет турецкой неволи, я как на наш берег перебрался, почти сутки лежал в траве лицом вверх и ничего не хотел. Ни есть, ни пить… Лишь бы солнце светило, да на Чумацкий шлях[17] без решетки над головой можно было глядеть. Воля, она, брат, казаку всего на свете милее. Тогда и впрямь нечего тебе в курене сидеть… Походи вокруг, погляди, как казаки живут. Смотри, да на ус мотай. Спросят «кто таков», смело отвечай – новик Минского куреня. А захотят узнать больше – к Трясиле отправляй. Ко мне, значит. Я объясню… Ну, а спать захочешь – ложись, где понравится. Хоть поперек дороги. Будешь мешать – передвинут. Или перешагнут. Запомни, парень, накрепко: здесь над тобою нет ни пана, ни власти. Помимо закона Божьего да обычаев товарищества Сечевого. Их чти, а обо всем прочем можешь забыть, как о сне.
Я поблагодарил атамана за науку, пожелал приятного аппетита и потопал к нашей лодке.
Сейчас, пока большинство казаков обедают, имело смысл переставить ее в более удобное, для моего замысла, место. Так чтобы ночью она не привлекала внимания стражников. Как бы уверенно ни чувствовали себя запорожцы под защитой болот и плавней, все ж это было войско, а не цыганский табор. И мне не верилось, что и после заката казаки ведут себя столь же беспечно, как днем.
Как оказалось, ту чайку все-таки на сушу вытаскивали. Лежала она теперь вверх килем, как большущая, выброшенная на берег рыбина. Народу вокруг нее заметно поубавилось, и лишь несколько казаков, среди них знакомый уже нудист Смола, сидели на ней верхом и конопатили днище. А, может, смолили или еще чем иным занимались… В тонкостях судостроительных работ я смыслю мало. Главное, что все они были заняты, а дым от двух костров, на которых топили смолу, еще и дополнительно укрывал меня от лишних взглядов. К слову, многие запорожские рыцари тоже «светили» голыми задами, а те, что наготы стеснялись – оделись не многим больше. Кто в подвернутые до колен шаровары, а кто просто просунув между ног платок, концы которого крепились на поясе куском веревки.
Походил я немного по берегу, послонялся вокруг, прикидывая варианты, и решил прислушаться к древней мудрости. Гласящей, что лист прячут на дереве, а дерево в лесу.
Столкнул лодку на воду и потолкал к кострам.
– Тебе чего, парень? – заметил мои маневры один из казаков. – Погреться решил?
– Отцепись от него, Клещ. То выученик Полупуда, – узнал меня «чернокожий» Смола. – Василий прислал или сам по себе валандаешься?
– Сам, – поклонился казакам, выказывая уважение. – Если позволите, я туточки сбоку притулюсь. Мешать не буду. Погляжу только. Может, чему научусь?
– Смотри… – пожал плечами Клещ, теряя ко мне интерес.
А Смола, наоборот, махнул приветливо.
– Подходи ближе, не стесняйся. Мы только похожи на чертей, а на самом деле добрые, как эти… – он повертел пальцами в воздухе, но так и не подобрал сравнения, поэтому резко махнул рукой, как саблей. – И за науку денег не берем…
– Ага, только магарыч… – хохотнул кто-то мне невидимый, поскольку конопатил противоположный борт чайки.
– Святая правда, – весело скаля зубы, согласился Смола. – Никто в здравом уме от магарыча не откажется… Но и не требуем. Сами новиками были. Знаем, какими голодранцами люди сюда приходят. Ты лодку-то вытаскивай, не спи… И вверх дном переворачивай… – велел, видя, что я остановился в нерешительности. – Вот тебе первый совет, парень. Язык без костей… Пусть себе мелет на здоровье. А ты слушай, но гав ртом не лови. Руки должны делом заниматься. На ладонях ушей нет им разговоры без надобности. Понял?
– Да. Спасибо…
В общем-то я не столько слушал, сколько прикидывал, стоит ли мне и в самом деле устроить показательный ремонт лодки. Или ограничиться ролью «подай-принеси» у казаков. Но, как водится, без меня – меня женили. Пятиться и отнекиваться не было смысла. А вот резон поступать, как советуют, имелся. Со своей лодкой я был бы и при деле, и в то же время получал автономию. Мог возиться с ней как угодно долго. Даже если казаки, что трудились над чайкой, решат пошабашить и уйти.