Мне Петя поначалу показался несносно высокомерным. Я сразу же испытал к нему, помню, чувство неприязни, которая была, как я теперь понимаю, острой завистью: как я сказал, женщины в нашей редакции, в основном бабы прожженные, за исключением одной романтической неюной секретарши, поменявшие по нескольку мужей, пьющие-курящие, к мужчинам относившиеся со скептическим пониманием, чуть не падали в обморок при виде свободного и всегда чуть насмешливого Пети. То есть они буквально выстроились в очередь, чего Петя как бы не замечал, чмокая каждую в щечку при встрече и рассыпая дежурные комплименты. И если б не его искреннее дружелюбие и щедрость, то все мужчины-коллеги в редакции были бы его врагами. Но Петя был обворожительно прост, временами даже как бы простоват, он отлично выучил эту свою роль простачка, которая и была его защитой. К тому же начальство Петю баловало, наверное, этим бывшим комсомольским вожакам предпенсионного возраста льстило ему покровительствовать. А уж когда Петя как бы невзначай привел в редакцию свою красавицу литовско-грузинскую жену, то он окончательно вошел в моду и занял какое-то даже не особое, но исключительное положение, и при любой его выходке все только разводили руками, мол, это же Петя, мол,
чего же вы хотите. Впрочем, Петя забыл сказать, что Мяйле уже тогда была его бывшей женой, после развода долго еще оставаясь его любовницей.
Мы сблизились отнюдь не сразу. Однажды на летучке он похвалил какую-то мою статью, и, вспоминаю не без стыда, я залился румянцем от удовольствия. Он как-то сразу сумел так себя поставить, что к нему прислушивались. И, помнится, столкнувшись с ним в коридоре, я его поблагодарил. Он как-то очень сердечно откликнулся, сказал вскользь, что благодарить не за что, статья хороша, и тут же предложил выпить. Вот тогда мы и оказались впервые в баре Дома архитектора. Я помню это первое наше с ним застолье. В тот раз он рассказал мне о происхождении шинели, которая сводила с ума наших переспелых редакционных дам. По его словам, он случайно увидел это кожаное изделие в комиссионке. И обратил внимание, что стоило необыкновенное пальто несусветно дешево, сто рублей. Оказалось, что к коже подшито натуральное**английское шинельное сукно, и пальто было поэтому страшно тяжелым. Петя в него влюбился. Он достал нужную сумму, вернулся, пальто ждало его. Он потом посоветовался со знающими людьми, и кто-то объяснил, что это – ленд-лиз, то есть пальто было старше самого Пети лет на двадцать пять, как минимум.
Потом дополнительно выяснилось, что такие пальто входили в комплект то ли с виллисами, то ли с дугласами и предназначались то ли шоферам, то ли летчикам. Но советские генералы, пользовавшиеся этими видами военного транспорта, у водителей их немедленно отнимали и присваивали. И скорее всего какая-нибудь дочка какого-нибудь покойного маршала и принесла это изделие в комиссионку. Понимаете, сказал Петя, с которым мы долгое время после знакомства, пока были коллегами, оставались на вы, это не просто сувенир, это пальто – свидетель истории.
Если каждый божий день пить вместе пиво с водкой, то поневоле сближаешься. Но на самом деле мы освоились друг с другом только после того, как Петя довольно неожиданно уволился из нашей редакции, проработав здесь больше пяти лет. За это время он как-то незаметно сменил двух жен и зажил холостяком. Потом, впрочем, я узнал тайну этого странного увольнения: как оказалось, он едва ли не случайно влез в какой-то неподцензурный альманах и, как он мне потом сам сказал, не хотел подставлять главного редактора, который действительно по-доброму относился к нему. И тут же привел еще один, запасной для самого себя, мотив хочу спокойно посочинять. И вот однажды, уже довольно давно не работая у нас, он позвонил мне и предложил составить ему компанию и поехать с ним в деревню. Я ничего не знал о его деревенской жизни, мне стало любопытно, я согласился.
Об этом самом озере Пете рассказали знакомые биологи. Они по-студенчески, хоть все были уже кандидаты наук и женаты, ходили там на байдарках. Со всеми сопутствующими прелестями: холодными палатками, сырыми спальными мешками, кашей из котелка, дымом костра, безухими студенческими гимнами и инсектами летающими и ползающими.
Но Петя был уже взрослым мальчиком и выбрал другой путь. Как-то он сорвался с ними, доехал на поезде в плацкартном вагоне – других туда не подцепляли – до городишка Селижарово, стоящего у слияния еще мелководной в тех местах Волги и так называемого Селижаровского плеса, вытекающего из Селигера. Но не поплыл по воде до конца биологического маршрута, а вылез на берег и пошел пешком. Набрел на деревеньку, сторговал за бесценок полуразрушенную избенку и вот теперь уговорил меня съездить взглянуть на это свое приобретение: для столь дальнего путешествия ему нужен был партнер и спутник.
В середине июня мы отправились на его Жигулях до Твери по неудобному и забитому Ленинградскому шоссе; свернули налево, миновали разрушенный и разоренный, будто подвергшийся бомбежке и нашествию мародеров, с сиротливыми старыми церквями Торжок; по приличной и почти пустой Осташковской дороге гнали еще сотню километров до грязного, ссыльного вида, поселения под названием
Селище. Здесь в своих неказистых домах жил поселковый люд, а в обшарпанных коммунальных бараках – цыгане, подпольно торговавшие
паленой водкой; на веранде столовой цементного завода давали вонючее кислое бочковое пиво – я смог осилить только треть кружки.
От этого последнего форпоста цивилизации до деревни Колобово нужно было добираться сквозь мрачный, непролазный и болотистый лес еще два десятка километров грунтовой раздолбанной дорогой с огромными рытвинами, полными талой воды. Это была настоящая глухомань, и можно было ожидать, что такая-то долгая дорога окупится какими-нибудь дивными прелестями: скажем, нам предстоит столкнуться с не утраченным еще дедовским народным укладом, бродить по волшебным чащам и любоваться северными видами, когда на восходе солнца серебрится и дышит туманом глубокая озерная вода.
Все оказалось куда прозаичнее, и нужно быть таким романтиком, как
Петя Камнев, чтобы в этой глуши купить ободранную халупу и по-детски радоваться новому витку собственной жизни. К тому же в день нашего приезда похолодало и пошел долгий нудный дождь, не кончавшийся почти все время нашего пребывания. Но Петю и это нимало не смущало. Здесь нужно сказать, что все бурные повороты в жизни Пети сопровождались еще и новыми увлечениями. Причем не только романтического, но и гуманитарного свойства. Так нынче, в деревенский, скажем так, период жизни, Петя впал в роман со вдовой лет на шесть его младше, но с пятилетней дочерью. В дополнение он вдруг решил, что свою прозу отодвинет на время, а займется сочинением произведений драматического свойства. Впрочем, зная Петю, я не удивился, что его неожиданное увлечение театром ознаменовалось вовсе не сочинением пьес, но изучением теории. И это при том, что театр Петя никогда не любил, был в нем два с половиной раза, как он выражался, а в последний свой визит в храм Мельпомены смог выдержать только первый акт и со второго, к ужасу и гневу его, теперь уже бывшей, жены, которая доставала билеты на эту премьеру, ушел в буфет пить коньяк. Теперь, во время первого нашего визита в Колобово, у Пети в машине лежала книга Джавилегова, посвященная комедии дель арто.
Больше того, Петя собирался, уединившись в деревне, сочинить большую статью о театре, потому что, как все журналисты, очень ценил старый рецепт: если хочешь узнать предмет – напиши о нем.
Деревня не обошлась без сюрприза. Непосредственно за домом Пети оказался выпас совхозного скота. В мае, когда осуществлялась покупка, это широкое поле было пусто, но сейчас туда запустили на летний откорм сотню молодых бычков, которые табуном разгуливали по двору и терлись боками о Петину избу, о Петину баню и о Петин сеновал. Так что пришлось начать с сооружения ограды. А заодно и уличного сортира, нужного места, как старомодно выражался Петя, – сортира при доме тоже не оказалось. Эти самые бычки были довольно симпатичными, хоть и туповатыми тварями, к тому же, что нас немало удивило, поголовно склонными к гомосексуализму. Причем из всего большого стада для удовлетворения этих наклонностей у них был выбран один хиловатой внешности бычок, ходивший с вечно окровавленным задом и пугливо жавшийся в сторонке, пока собратья щипали травку. И мы с
Петей могли ежедневно наблюдать эту модель мужского сообщества, где самый слабый был опущенным, говоря по-тюремному. И Петя, глядя на это племя молодое, глубокомысленно изрек, что, мол, всегда говорил:
педерастия – это вечное детство.
К моему удивлению, неказистая Петина избенка внутри оказалась удобной и даже по-своему уютной. Правда, некогда в ней жили, наверное, гномы, потому что нам пришлось приучиться низко кланяться при входе, чтобы не получить притолокой в лоб. Петя догадался приколоть над дверью сигнальный лист белой бумаги: он вспомнил, что так в полевой жизни поступал громадный Александр III. В первый же день я был поражен Петиной домовитостью. В Москве перед отъездом я помогал ему грузить какие-то мешки, баулы и ящики, и, когда они были распакованы, меня сразила Петина тщательность и предусмотрительная хозяйственность. Он привез не только нехитрую посуду, болотные охотничьи сапоги, мелкокалиберное ружье и рыболовные снасти – при том, что никогда не был ни рыболовом, ни охотником. Но и мотки проводов, керамзитовые изоляционные катушки, патроны для лампочек, розетки и сами лампочки, а также внушительный набор столярных инструментов. Даже свежий стульчак у него нашелся. Он изваял за стеной сеновала кривой верстак, кое-как укрепил над ним на двух столбах навес, собирался строгать и пилить и в ненастную погоду. Он начертил схему параллельного и последовательного соединения осветительных приборов и розеток, чем окончательно меня сразил. И я подумал, что просто-напросто у него никогда не было своего дома. Его однокомнатная квартирка у черта на рогах, в спальном районе, в счет не шла – там он как раз жил совершенно безалаберно, поскольку получил ее уже после развода: со второй женой, Ирой, они жили то на даче, то у нее, в огромной квартире ее отца, то снимали углы. Дачи его покойный отец не заводил: человек интеллектуальный, Виктор
Петей могли ежедневно наблюдать эту модель мужского сообщества, где самый слабый был опущенным, говоря по-тюремному. И Петя, глядя на это племя молодое, глубокомысленно изрек, что, мол, всегда говорил:
педерастия – это вечное детство.
К моему удивлению, неказистая Петина избенка внутри оказалась удобной и даже по-своему уютной. Правда, некогда в ней жили, наверное, гномы, потому что нам пришлось приучиться низко кланяться при входе, чтобы не получить притолокой в лоб. Петя догадался приколоть над дверью сигнальный лист белой бумаги: он вспомнил, что так в полевой жизни поступал громадный Александр III. В первый же день я был поражен Петиной домовитостью. В Москве перед отъездом я помогал ему грузить какие-то мешки, баулы и ящики, и, когда они были распакованы, меня сразила Петина тщательность и предусмотрительная хозяйственность. Он привез не только нехитрую посуду, болотные охотничьи сапоги, мелкокалиберное ружье и рыболовные снасти – при том, что никогда не был ни рыболовом, ни охотником. Но и мотки проводов, керамзитовые изоляционные катушки, патроны для лампочек, розетки и сами лампочки, а также внушительный набор столярных инструментов. Даже свежий стульчак у него нашелся. Он изваял за стеной сеновала кривой верстак, кое-как укрепил над ним на двух столбах навес, собирался строгать и пилить и в ненастную погоду. Он начертил схему параллельного и последовательного соединения осветительных приборов и розеток, чем окончательно меня сразил. И я подумал, что просто-напросто у него никогда не было своего дома. Его однокомнатная квартирка у черта на рогах, в спальном районе, в счет не шла – там он как раз жил совершенно безалаберно, поскольку получил ее уже после развода: со второй женой, Ирой, они жили то на даче, то у нее, в огромной квартире ее отца, то снимали углы. Дачи его покойный отец не заводил: человек интеллектуальный, Виктор
Владимирович терпеть не мог жить пошлой жизнью дачника и огородника, не имея под рукой своих справочников и логарифмической линейки. Так вот, это новая квартирка, в которой Петя жил после развода с женой не могла, видно, удовлетворить его тяги к домовитости. В деревне же в ответ на мое восхищение он объяснил, что просто-напросто в нем дают о себе знать дворянские корни: в конце концов русские баре со своими мужиками только что из одного котелка щи не хлебали и вместе с ними трудились на земле. Как Николай Ростов, когда вышел в отставку, пояснил Петя. Не знаю, не знаю, я парень городской. Во мне дворянской крови нет, я здешний интеллигент из разночинцев. Мне нужен запах перегретого асфальта и дурного московского бензина, чтобы я чувствовал себя в своей тарелке. А все эти комары да мухи, все эти ароматы деревни, присутствие настырных грязных телков и полное отсутствие комфорта никакого удовольствия мне не доставляли.
И я только дивился на неприхотливость Пети, ведь он был избалованным мальчиком из приличной старой московской семьи. Впрочем, это, кажется, и означает быть джентльменом.
В течение первых пяти дней благодаря Петиной деятельности мы обзавелись нехитрого устройства деревенским хозяйством: Петя приладил умывальник в сенях, сколотил по всему периметру комнаты топчаны из поструганных им же досок, он провел свет и даже обтянул три окошка избенки марлей и повесил ситцевые занавески на резинках.
В десятилитровом эмалированном ведре Петя поставил брагу с изюмом, а ведро устроил у печки-голландки, в теплом месте. У одной крестьянской семьи – местной знати, так сказать, потому что жена была и звеньевой, и заведующей местным магазинчиком, а ее муж совхозным электриком, общественным инспектором рыбнадзора и главным браконьером, разумеется, а также бригадиром над этими самыми бычками
– мы покупали молоко, яйца, творог, картошку, а иногда и свежую рыбу. А в ее магазине – водку, папиросы и макароны.
Не впервые я видел, как люди, никогда не работавшие руками, приобретя, скажем, дачу, становятся настоящими ударниками, да что там – маньяками всяческого благоустройства. Но, надо отдать должное
Пете, ни с какими просьбами он ко мне не обращался, разве что
подержать вот так или подстраховать, когда он что-то там прибивал на потолке. Поэтому в первые дни я был за добытчика и повара. Но поскольку Петя колготился с раннего утра до глубоких сумерек, я не мог сидеть в стороне сложа руки. Или в одиночестве гулять по окрестностям, к чему он меня призывал. Во дворе я наткнулся на обрезки бруса и, пользуясь Петиным верстаком, освоил рубанок и сколотил для него рабочее кресло, удивляясь тому, что оказался столь памятливым на стародавние школьные уроки столярного дела. Короче, мы более или менее обжились, но так ни разу и не вышли из дома, не считая походов в деревенское сельпо по единственной деревенской улице, залитой жидкой грязью.
Дело дошло до бани. Как и сама изба, Петина баня со стороны гляделась древней, вросшей в землю по кривое оконце развалиной.
Очень неказистая на вид, внутри, однако, она выглядела прилично: в печь, топившуюся по-черному, оказался вделан замечательный чугунный котел – совершенно целый, был ровный пол из хорошо оструганных досок, бревна пригнаны без единой щелки, и хороший полок. Но когда баня была отмыта, оказалось, что у нас нет веников, а париться без веников, сами понимаете, никак нельзя, тем более что и брага, призванная заменить отсутствующее в деревне пиво, уже подходила.
В сапогах и плащах, прихватив топорик, мы отправились в лес, который стоял прямо за бычками, как мы приладились выражаться. Петин плащ в отличие от моего утлого и городского, был рыбацкий, широкий и длинный, из тонкого брезента, его Петя ухватил в Селижарове, в магазинчике хозяйственных принадлежностей. Сейчас он прихватил даже корзинку на тот случай, если нам попадутся сморчки или строчки, – последовательности и времени их произрастания ни один из нас не знал. Но, уже оказавшись в лесу, оба испытали неприятное чувство. И даже ко всему готовый Петя был, казалось, разочарован. Какие там грибы: я никогда не видел такого мертвого леса, хотя он отнюдь не состоял из одного бурелома. В нем была какая-то зловещая выморочность. Уже в двух шагах от опушки затхло пахло разложением, гнилым деревом и перепревшей листвой. Все пни были в плесени, на густо разросшихся папоротниках висели клоки паутины. Мы с трудом нашли пару молодых березок, но и на них листва была будто пожухлой.
Впрочем, когда мы вернулись в деревню, наш пятидесятилетний сосед
Витька с единственным зубом во рту, но зато стальным, живший бобылем в доме напротив и вечно попрошайничавший у сердобольного Пети, который говорил, что главное в нашем партизанском деле – контакт с населением, и уже поджидавший нас на завалинке в видах опохмелиться, сказал:
– Не, робята, наши в тот лес не ходимши…
– А куда ж?
– Да вот по-за речкою. Там добрый лес. Только туда лодка надобна -
Бойню переплыть.
По-за речкою означало, что добрый лес находится на другом берегу широкого озерного залива, к которому спускалась деревенская улица и который жители и называли Бойней – откуда пошло такое название, никто сказать не мог. И Петя озарился идеей нанять у кого-нибудь из деревенских лодку.
Назавтра была суббота, назначенная Петей сообразно его представлениям о народной жизни, банным днем, – наверное, в юности он начитался книжек вроде Домашняя жизнь и нравы великорусского народа. С утра вдруг впервые выглянуло слабое северное солнце, и день действительно показался праздничным. Мы натаскали из колодца воды и принялись топить баню. Поскольку дело это долгое, то мы стали дегустировать брагу, и Петя, никогда никакую брагу не делавший, нашел, что она еще не совсем поспела. Трудно сказать, как это ему пришло в голову, но, поскольку печь в доме мы затапливали только к вечеру, Петя решил, что хорошо бы выставить ведро на солнышко – греться до полного созревания. А самим тем временем отправиться в магазин. Потому что именно сегодня выпал единственный день на неделе, когда в магазин привозили хлеб.
Мы стали свидетелями своеобразного обряда. С утра все бабы деревни сходились на пятачке перед магазином, как бывало, наверное, некогда по воскресеньям возле деревенской церкви перед дневной службой. Они негромко переговаривались, делясь телевизионными новостями и содержанием писем, полученных от детей, давно разлетевшихся по городам. Где-то к полудню прошел шепот, мол, едет. Марья, так звали продавщицу, с помощью мужа вынесла из магазина и расстелила на траве большой кусок брезента. И на этот брезент шофер хлебовозки, по фары перепачканной в грязи, под счет Марьи стал выгружать буханки серого хлеба. Когда с разгрузкой было закончено, продавщица подписала накладные, и шофер уехал. Началась торговля, более похожая на раздачу. Бабы по очереди подходили к продавщице, совали ей мятые денежки, которые та складывала в передний карман белого фартука, разворачивали глубокие мешки из рогожи, в какие собирают картошку, и каждой отпускалось ровно по двенадцать буханок. Конечно же, этот дурной серый хлеб не столько ели сами, сколько кормили им скотину.