Мы с Петей оказались последними, и были основания волноваться, что нам не достанется ничего. Но Марья милостиво отпустила нам по буханке на нос.
Когда мы вернулись со своими буханками, застали столпившихся вокруг нашего дома и державшихся за бока всех, наверное, мужиков деревни. И среди них один Витек стоял со скорбной миной на лице. Явственно пахло дрожжами. Ограда, которую мы так старательно возводили, была проломана, а во дворе валялось перевернутое ведро из-под браги.
Ясное дело, быков привлек запах нашего пойла, и они рванули выпить за наше здоровье.
– Пидарасы проклятые, – только и сказал Петя. Имея в виду бычков, конечно, а не потешающихся над нами мужиков.
Что ж, попарившись, нам пришлось напиться чаю с водкой, сидя перед открытым настежь окошком, в котором виднелся широкий луг с брошенным, осевшим на бок сараем, а дальше темная полоса кустов, за которыми угадывалась вода. И над этой картиной понемногу наливался цвета красного чая закат. И Петя, чуть охмелевший, вдруг предложил: давай-ка завтра не работать, а отправимся на озеро. О лодке я побеспокоюсь, сказал он. И прибавил: в конце концов воскресение – это наш православный шабат. Знать бы мне, чем кончится эта экспедиция… Что ж, это был хороший вечер. Мягкая дремота охватила нас после ужина, но спать было жаль. И Петя впервые поведал мне историю своего развода со второй женой, всегда казавшегося мне очень неожиданным и странным. Потому что в свою бывшую жену, как рассказывала мне Лиза, Петя был истово, до бреда, до болезни влюблен, это даже со стороны, говорила она, было очень видно. Я позже приведу эту его историю, а пока, чтобы покончить с этим нашим путешествием, расскажу, чем дело кончилось – несколько даже обидно для меня.
На другой день, в понедельник, проснувшись с тяжестью в голове, что я приписал не столько последствиям потребления дрянной здешней водки, сколько похмелью от банного угара, я обнаружил, что Пети в доме нет. Не было его и во дворе. Я вскипятил чайник, сделал бутерброды, подождал еще, выпил полрюмки, Пети все не было. Наконец, раздались голоса под окном, и я услышал разговор: Витька что-то говорил Пете на своем специальном деревенском языке. Речь шла, как я понял, о лодке, в которой не было уключин. И Петя просил Витьку плыть с нами, поскольку с веслами без уключин нам было никак не справиться. Витька соглашался, но интересовался, каким будет магарыч.
– Все будет, Виктор, – солидно обещал Петя.
– Так ведь когда? – спрашивал Витек.
– Как приплывем назад, так и будет, – говорил Петя.
– Не, – говорил Витек, – тогда я грести неисправный…
Он выпил стакан сивухи и, как всегда, отказался от закуски, занюхал горбушкой серого хлеба и рукавом своего бушлата. Мы наскоро позавтракали и втроем пошли на берег. Лодка, которую Петя нанял на неделю за полканистры бензина, представляла собой длинную и узкую дощатую плоскодонку, небрежно просмоленную. Уключинами служили вставленные в специальные отверстия отструганные колышки, а сами весла, выделанные из досок, были похожи на две плоские деревянные лопаты. Развеселое настроение охватило нашего гребца и проводника после стакана. На поверхности водоема наблюдалось известное волнение, плавсредство же не оставляло впечатления надежности.
Вместе все эти обстоятельства внушали немалые опасения. И лишь нежелание проявить малодушие заставило меня присоединиться к Пете, который уж бодро восседал на носу. Витек, засучив штаны, увязая в иле, долго выталкивал посудину на открытую воду, потом перешагнул через борт, оттолкнувшись другой ногой, повалился внутрь лодки, и та скособочилась, но быстро выправилась, как неваляшка. Я с грустью вспомнил, что в погребе у нас припасен охлажденный литр тверского сорокоградусного напитка, что есть в доме и молодая картошечка, и укропчик, и постное масло. И можно было бы затопить печку. И включить транзистор с Би-би-си. И с тоской я поглядел на рябую и холодную водную гладь под опять посеревшим небом. Недобрые предчувствия охватили меня, и в первый раз за все путешествие я подумал, мол, кой черт заставил меня связаться с авантюристом Петей, который сам толком не знает, что он забыл в этой тверской глуши.
Я не разделял его эскапизма, мне не от чего было бежать. Я не разводился с женами, поскольку был холост. Я не встревал в сомнительные литературные истории, не печатал неосторожные рассказы за границей и в бомбисты не записывался. Я принимал мир таким, каков он есть, а к общественным передрягам относился, как к погоде за окном. Свою журналистскую непыльную работу исполнял легко и с благодарностью за тот свободный образ жизни, какой она позволяла вести. Петю она буквально душила. Я не испытывал гнетущей интеллигентской тоски перед несовершенством сущего, а Петя бунтовал и препирался с начальством, которое, впрочем, ему все прощало.
Видимо, именно мой здравый смысл, и то, что в нашей дружбе я не настаивал на лидерстве, и отсутствие у меня творческих амбиций при таком же, как у самого Пети, темпераменте сангвиника, и привлекало его во мне. А сейчас Петя, сам того до конца не осознавая, пытался именно что скрыться от мира. Он и меня подбивал присмотреть здесь дом, чтобы основать колонию свободных людей, но я отговаривался тем, что всегда ведь могу приехать к нему в гости, и Петя таял и радостно соглашался, мигом забывая о своих колонизаторских поползновениях…
Мы плыли медленно, но за четверть часа переправились-таки через залив. Пошли по берегу к устью, взобрались на бугор, на котором стояли с голыми стволами пахучие высокие сосны с половинными, как прически панков, гривами хвои наверху. И только тогда увидели, наконец, озеро. Прямо под нами медленно тонула длинная белая песчаная коса. Само озеро было далеко вытянуто, по сторонам не хватало глаз, а далеко впереди был виден противоположный берег, черный бор, широкая поляна, ярко освещенная лучами, прокравшимися в прореху облаков, а рядом низко жалась к земле игрушечная деревушка.
– Это ведь вон Польки, – сказал Витя, уже присевший на корточки у сосны, – любимая поза заключенных, – Витя провел года три на лесоповале по хулиганке, где и потерял зубы, – и смоливший папиросу.
Так было впервые произнесено роковое слово.
– Давай сплаваем, посмотрим, – предложил Петя. И тут же добавил: – Я сам погребу. – И он похлопал себя по глубокому карману рыбацкого брезентового плаща.
– Есть, что ли? – ощерил одинокий свой зуб Витя.
– На том берегу и выпьем,- сказал Петя.
Делать было нечего, мне оставалось присоединиться.
Когда мы вышли из залива, как выражался по-морскому Петя, оказалось, что на озере дует сильный боковой северо-восточный ветер.
Поэтому, чтоб нас не сносило, грести приходилось под большим углом от направления на Польки. Гребли по очереди. Петя как-то приладился, а у меня не сразу вышло, и я чуть не уронил в воду весло. Занятие это было не из приятных, не в парке на прогулочной лодочке по пруду девочек катать. Неуклюжая наша ладья шла тяжело, весла приходилось крепко сжимать, и я понял, что неотвратимо сотру ладони, – так и было, на следующее утро и у Пети, и у меня руки покрылись волдырями.
Оказалось к тому же, что у озера имелось невидимое русло, в котором было вполне ощутимое течение – слева направо.
– Ветер воду нагоняет, – задумчиво пояснил Витя.
Но кое-как перебрались. Правда, метрах в ста от берега оказалось так мелко, что нам пришлось оставить лодку и идти по воде, таща ее за собой. Но место и впрямь оказалось славное. Прелестный широкий пляж нетронутого белого песка, на котором живописно смотрелись засохшие коровьи лепехи. Здесь же в сторонке лежали останки большой деревянной лодки. Справа и слева круто шли вверх поросшие ивняком и орешником косогоры, а прямо был огражденный широкий выгон, сейчас пустующий. Здесь все было не похоже на грязное и неуютное Колобово.
Домишки деревни числом около десяти стояли в ряд, лицом к водному простору, за ними виднелись огороды с ровными рядками уже взошедшей картошки. Цвели полевые цветы, щелкали в зарослях птицы, стояла тишина, не омраченная ни собачьим лаем, ни детским писком, ни звуками механизмов. К тому же, как потом выяснилось, все полянки в двадцати шагах от домов, были усеяны спелой земляникой. Это был рай, и я с тревогой заметил выражение блаженства на Петином лице, с каким он, как зачарованный, опустился на теплый песок. Весь его вид как бы говорил: ну вот, приехали, отсюда больше я никуда не тронусь. С ним рядом опустился и Витя, чутко хлюпая носом.
– Сейчас, – сказал Петя, – я сейчас. – И, видимо, озаренный новой идеей, затрусил к двум избенкам, стоявшим справа отдельно от остальных и имевших нежилой вид.
– Я с тобой, – заявил я в надежде пресечь очередную Петину авантюру.
Мы подошли к домам, один, побольше, стоял с заколоченными крест-накрест окнами. В другом заметна была жизнь: ставни на окошках отворены, на плетне сушилась цветная тряпица. Есть кто? – зычно провопил Петя, из дома показалась маленькая старушка, баба лет пятидесяти, как выяснилось при ближайшем рассмотрении. На голове у нее был повязан теплый платок, телогрейка подпоясана солдатским ремнем, на ногах галоши поверх шерстяных носков. По некоторой суетливости было заметно, что она отчего-то рада нашему появлению.
– Сейчас, – сказал Петя, – я сейчас. – И, видимо, озаренный новой идеей, затрусил к двум избенкам, стоявшим справа отдельно от остальных и имевших нежилой вид.
– Я с тобой, – заявил я в надежде пресечь очередную Петину авантюру.
Мы подошли к домам, один, побольше, стоял с заколоченными крест-накрест окнами. В другом заметна была жизнь: ставни на окошках отворены, на плетне сушилась цветная тряпица. Есть кто? – зычно провопил Петя, из дома показалась маленькая старушка, баба лет пятидесяти, как выяснилось при ближайшем рассмотрении. На голове у нее был повязан теплый платок, телогрейка подпоясана солдатским ремнем, на ногах галоши поверх шерстяных носков. По некоторой суетливости было заметно, что она отчего-то рада нашему появлению.
Петя успел только поздороваться, как она уже по-свойски сообщила нам, что застали мы ее случайно, потому что они переехали в Вязовню, ее мужу, военному инвалиду, выделили, наконец, машину с ручным управлением, а здесь ехать некуда, здесь кругом одна вода, а муж хоть инвалид, но мастер делать лодки и класть печи.
– Так это остров, – сказал Петя с оттенком опасного восторженного возбуждения.
– Можно и так сказать, – без охоты согласилась женщина. – А домишко мы продаем. Дешево.
– И сколько? – спросил Петя.
– Да семьсот, – сказала женщина.
– Это дорого, – вмешался я. – И вообще…
– Пятьсот, – сказал Петя, проявляя вдруг незнамо откуда взявшийся вкус к торговле.
– А хоть бы и пятьсот, – легко согласилась женщина. – Домишко-то еще справный. И огород сорок соток, и банька вот…
– У тебя есть с собой деньги? – спросил меня Петя.
– Это он шутит, – пояснил я женщине, обнадеженной нечаянной удачей.
Потому что домик в деревне в пятистах без малого километрах от
Москвы, к тому же наглухо окруженной болотами, в те годы продать нельзя было и за сто. – Мы в Колобово живем, мы приехали просто так, на экскурсию… Приплыли… Узнаем места, знакомимся с окрестностями…
– Вот вам двести, это задаток, – сказал Петя. – Пишите расписку и как вас найти в Вязовне.
– Симоновы мы, – праздничным тоном сказала женщина. – А я сейчас, вот сейчас возьму, минуточку погодите… – И она юркнула в дом.
– Ты спятил?-поинтересовался я у Пети.
– Да нет, нет, – пробормотал он, цепко оглядывая домишко, уже примериваясь, видно, к реконструкции.
– Послушай, ты даже в дом не зашел.
– Тем интереснее.
Деньги были заплачены, получена расписка, нацарапанная на куске коричневой бумаги от пакета из-под крупы, а также адрес.
– У нас и машину есть где оставить, – сказала женщина по-родственному. – Вон она, Вязовня. Пяти километров не будет…
Я удивился, что, прощаясь, они не расцеловались.
На берегу Петя расстелил на песке свой замечательный плащ и открыл обещанную бутылку. Обмыть покупку надо, сказал он. Но я пить отказался. Я был оскорблен. Какого черта тогда он устроил всю эту историю с домом в Колобово, которого мне вдруг стало жаль, как родного гнезда.
– Старик, – сказал Петя, обтираясь ладонью после трех больших глотков и передавая бутыль алчущему Вите. И широко, не без похабства, ухмыльнулся: – Старик, смотри на вещи шире. Дом в
Колобово я тебе дарю. И будем плавать друг к другу в гости.
– Пошел к черту, – сказал я. Что, в самом деле, я мог еще сказать.
Пионерки свежи, но надо знать меру
Теперь я приведу здесь ту историю, что поведал мне Петя, когда мы сидели после бани в деревне Колобово у открытого окна, запивая крепким индийским чаем со слоном холодную водку. Я перескажу ее своими словами, потому что Петя не был слишком трезв, говорил путано, то и дело отклоняясь от сюжета и горячась. А сюжет был в том, что в ранней его молодости один литературный дружок втянул Петю в весьма гнусную историю, которая грозила закончиться плачевно.
Звали этого Петиного приятеля Игорь Муляев, так, кажется, я видел его однажды, много позже всех событий, в пестром буфете в Доме литераторов, куда Петя меня и затащил, я сам смолоду предпочитаю
Домжур. Тип этот показался мне скользким мозгляком с неприятно приторной смазливой мордочкой и холуйской улыбкой, вместе заискивающей и наглой. К тому же у него был гнусавый голос и влажная рука. Всегда приветливый Петя был с ним прохладен, хотя тот, кажется, собирался пристроиться к нам за столик. Впрочем, если бы тогда я знал эту историю, в которой этот самый Муляев выступил как опасный и завистливый провокатор, то удивился бы, что Петя вообще с ним здоровается.
Кажется, этот тип был поэтом-графоманом. А может быть, прозаиком.
Так или иначе его имя не вошло в анналы отечественной словесности.
Мне кажется все-таки, что он сочинял какие-то вирши. Кажется так, потому, быть может, что у него была жена-поэтесса, много более успешная, чем супруг. Она тоже носила фамилию Муляева и запомнилась мне, потому что я много раз видел ее в кассе издательства, которому принадлежал мой журнальчик, где она получала за свои стишата гонорары. Это была яркая, расхлябанная деваха с всегда распущенными пышными патлами цвета сурика, с огромным чувственным ртом и неправильным прикусом, передние зубы далеко выступали по нижним.
Зная наши журнальные нравы, полагаю, что этот самый рот немало способствовал ее литературной карьере.
Муляев прославился в узких кругах тем, что был педофилом и однажды попал под суд, после того как заманил в подъезд двенадцатилетнюю девочку, обещая заняться с ней анатомией. Девочка рассказала об этих уроках маме, та, натурально, побежала в милицию, и Муляева быстро нашли, поскольку он жил в том же доме. На суде он плакал и просил прощения у родителей девочки, а его жена выступала, так сказать, семейным адвокатом, поведав заседателям, какой добрый у нее муж. Пострадавшие вняли, отозвали иск, но условный срок Муляев все-таки получил. Как и кличку Гумберт-Гумберт в своей компании. С таким послужным списком он каждое лето, однако, устраивался вожатым в пионерские лагеря, желательно в младшие отряды. И в девичьих палатах поздними летними вечерами рассказывал девочкам сказки, примостившись на кровати одной из них. В то роковое лето он, как обычно, трудился пастырем в пионерском лагере где-то под Вереей и еще весной дал Пете адресок своего места служения и подробный план пути – он всем приятелям раздавал этот адресок, рассказывая, как возбуждают пионерки. И Петя взял. Я сделал это автоматически, говорил Петя, горячась, сунул в карман и тут же забыл. Потому что вовсе не думал туда ехать.
Разумеется, тогда ему было не до Муляева. Потому что Петя Камнев в то лето, как и два предыдущих года, пребывал в состоянии небывалой и драматичной любви к генеральской дочери, покушавшейся сделаться художницей. Звали ее Ирина, и она в этой истории сыграла ключевую роль. Петя рассказал, как они познакомились, он помнил, разумеется, этот вечер до мелочей. Был поздний март. По его словам, в тот день он вернулся с деревенской свадьбы, где трое суток без просуха дегустировал крестьянский самогон. Разгульная свадьба и народные напитки привели его в состояние дрожания и восторга. Он, мальчик начитанный, имел книжное представление о народных свадебных обрядах и был в совершенном восхищении, поскольку ему удалось увидеть их воочию. И даже, можно сказать, участвовать. В этом месте рассказа
Петя сделал вираж далеко в сторону в попытке объяснить, каким манером он на этой самой свадьбе оказался, и это было бы досадным отклонением, когда б в этом отступлении не возникла, рифмуясь с основным повествованием, тема нравов лагерной пионерии.
По отцовской линии у Пети имелась в состоянии далекой и туманной родственности московская, по советской мерке даже не вполне захудалая, дворянская семья Свищевых, в которой было три сестры-погодки, каждая была старше младшей на год с небольшим. С ними Петя, хоть и был всех троих младше, дружил с детства, насколько можно мальчику двенадцати лет дружить с уже созревающими девушками.
Ну не дружил, но встречался на семейных детских праздниках – в чудом выживших дворянских семьях тогда еще были живы традиции бал-маскарадов, домашних театров китайских теней, игр в шарады.
По-семейному**звали их Ната, Шура и Тата. Ната, старше Пети на три года, была с ним наиболее доверительна: она ему, двенадцатилетнему, рассказывала о своей трагически не разделенной любви к учителю фортепьяно в музыкальной школе. Помню, я давал ей сочувственные советы, ухмыльнулся Петя и глотнул водки из своего стакана.
Как уже**сказано, у семейства Камневых, в силу предубеждений его главы против гамаков и грядок, собственной дачи никогда не было. А у
Свищевых была, давняя, ветхая, довоенная, с верандами, мезонинами, мансардами – в той же Валентиновке. Свищев-дед, которого Петя уже не застал ввиду неестественной убыли того в тридцать восьмом, будучи богатым инженером-энергетиком, другом Кржижановского, в тоске, быть может, по потерянной усадьбе, отгрохал эту дачу на без малого гектарном участке – прямо перед арестом. И, что удивительно, у его семейства дачу не отобрали, нечисто работали, заметил Петя, и дача перешла Свищеву-отцу. Туда-то Петин отец и сплавлял сына чуть не на все лето. Кстати, замечательно, что Лиза Камнева была в Валентиновке только однажды, в раннем детстве, потому что ко времени ее отрочества Свищев-старший умер, сестры повыходили замуж, и семья