— Гад!
Мускулы Зеленина напряглись. Так, как когда-то учил его Лешка Максимов, он шагнул в сторону, сделал «нырок» и правым боковым ударил Федьку в челюсть.
Такого исхода не ожидал никто. Бугров рухнул на пол. Беспомощно раскинулись по доскам могучие татуированные руки и хромовые сапоги. Кепочка упала рядом безобразно жалким, сморщенным комочком. А над телом поверженного врага встал в заправской боксерской позе длинный доктор из Ленинграда.
Опомнившись, бросились вперед бугровские дружки, но тут уже вмешался в дело Тимоша с компанией. Подгулявшие молодчики бережно и с прибаутками были выставлены на крыльцо. Туда же вынесли обмякшего, бормотавшего что-то несвязное Федьку.
Зеленина окружили.
Подбежала сияющая Даша. Казалось, вот-вот бросится ему на шею. Знакомый бас сказал из толпы:
— Чистый нокаут. Хотя и разные весовые категории.
Кто— то крикнул:
— Какой разряд имеешь, доктор? Вот так, ребята, нарвешься на боксера…
Зеленин усмехнулся:
— Это иллюстрация к моему докладу. Человека в состоянии алкогольного опьянения нокаутировать нетрудно. Теряется чувство равновесия, мозг утрачивает власть над мышцами…
Он усмехнулся и прибеднялся, но постепенно в нем росло ликование. Существо, закутанное в мамин платок, оказывается, превратилось в настоящего мужчину.
Мужчина может постоять за себя и за кого угодно, он может по-хозяйски ходить по земле, танцевать, петь и весело хлопать по спинам окружающих, таких же, как он, здоровенных мужчин.
— Пойдемте, Дашенька! Вальс!
…А в это время в снежной мгле гуськом по глубокой колее двигалась группа людей с поднятыми воротниками. Федька скрипел зубами, цыкал тонкой струйкой набок кровавую жижу. Вдруг он гаркнул:
— Молчим, звери?
Сзади кто-то матюкнулся. Ибрагим легонько ткнул его в спину:
— Ходи-ходи.
— У-ых! — с тяжкой ненавистью выдохнул Бугров. — Осточертело мне это дупло гнилое. Всякий тут порядки наводит. Слышь, Ибрагим?
— Ходи-ходи.
— Я говорю, в Питер нам пора. За дело браться.
— Не пойду в Питер. Завязал.
— Что-о-о? Ссучился? Купили тебя за резиновые сапоги?
— Ходи-ходи! — уже угрожающе буркнул Ибрагим.
— Так и есть. Скоро Тимошкиным подголоском станешь. Тьфу! Идите вы все… Вот окручу девку и двину с ней в Питер, в Гатчину, к настоящим ребятам.
— Так тебе доктор ее и отдаст! — издевательски крикнули сзади.
Раздался хохот.
Федьку охватила паника: он утрачивает свою власть даже над этим дерьмом. Но он сжал челюсти, а когда смех утих, задумчиво и зло сказал:
— Пришью я его.
И этим ледяным словом и вспыхнувшим в ночи видением финки, зажатой в кулак, он как бы приоткрыл завесу своей холодной жестокой души и сразу же властно одернул смутьянов.
Филимон лечится
— Да ну ее, видеть не могу! Поимей совесть, Александр Дмитриевич.
— Нюхай!
— Господи! За версту теперь чайнуху буду обегать. Чтоб мне век к коню не подойти! Убери с глаз долой проклятое зелье.
— He думал я, Филимон, что ты такой слабохарактерный. Раз дал согласие, значит, надо лечиться. Нюхай, пей!
Вот уже неделю Зеленин лечил Филимона, вырабатывая у него по методу академика Павлова условный рефлекс отвращения к алкоголю. Филимон, посмеиваясь, лег в больницу. Однако вскоре он надулся важностью, видя, что к нему приковано внимание многих людей. На первом сеансе, когда Филимона после инъекции апоморфина [средство, вызывающее рвоту.] пригласили в дежурку, Зеленин усомнился было в успехе своего предприятия.
При виде стоявшей на столе бутылки у кучера загорелись глаза, губы расползлись в блаженной улыбке.
— Александр Дмитриевич, чего ж ты мне подносишь, а сам ни-ни? Давай за компанию? По методу академика, а? Ну, как хошь.
Он бережно, щепотью, взял стопку, зажмурил глаза и хлестнул в рот сладостной влагой. Но апоморфин сработал безотказно.
Сейчас Филимон, одетый в чистую пижаму, розовый и благообразный, канючил над стопкой водки, как малое дитя над касторкой. Зеленин, олицетворяя собой железную стойкость науки, сидел в прямой позе, отсвечивал очками. Тоскливым оком Филимон поглядывал на стоящий на полу тазик, куда обычно низвергалась высшая фаза его отвращения к алкоголю. Посмотрел в окно. К больнице с озера мчалась подвода с бочкой. На бочке, строго поджав губы, сидела Филимонова женка, Анна Ивановна. На время лечения мужа она осталась «при коняге» и работала самоотверженно.
«Эхма! — подумал Филимон. — Кончил пить, начну обарахляться. Скоплю деньги — куплю телевизор. Будем с женкой просвещаться. Эх, жизнь степенная!»
А Зеленин в это время обдумывал маршрут лыжной прогулки на Стеклянный. Недавно с оказией родители переслали ему его лыжи. Тогда он только усмехнулся: чудят старики, есть тут у него время для променадов! Но вот сейчас, вспомнив о лыжах, он почувствовал радость. В самом деле — лыжи! Потренироваться как следует, поучиться слалому. Можно и на вызовы в дальние пункты ходить на лыжах. Непроизвольно, по старой тайной привычке, он представил себе кадры кинофильма. По горе вниз, крутя между сосен, летит гибкая фигура. Это он, Зеленин. Вот он исчезает из виду и через секунду взлетает на бугор. Снежная пыль веером из-под лыж! «Это наш доктор, — с гордостью говорят эскимосы прилетевшей накануне из Москвы синеглазой учительнице русского языка, — добрый и храбрый человек». Учительница взволнованно комкает в руках беличью шапку, всматриваясь в молодого атлета с черной окладистой бородой. Хижины оглашаются веселыми голосами.
Смуглые полуобнаженные девушки подбрасывают вверх гирлянды цветов, а юноши несут на плечах пироги к полосе прибоя, готовясь… Стоп, еще минута, и появится марсианский корабль. Эскимосы, цветы и пироги уже есть.
В последние дни Зеленин все чаще стал предаваться праздным мыслям. Сказывалось обилие свободного времени. Почему-то резко сократилось количество вызовов, в два раза короче стали очереди в амбулатории. Бухгалтер уже «поднял вопрос» о невыполнении плана койко-дней. Отчасти эта передышка была вызвана затуханием волны вирусного гриппа, улучшением погоды. Но чем объяснить отсутствие экстренных случаев? Раньше редкую ночь удавалось поспать спокойно. Травмы, осложнения при родах, инфаркты, аппендициты сыпались как из рога изобилия. Сейчас в больнице тишь и благодать. В березовой аллейке топчутся хроники. Операционная под замком. Но операционная сестра Даша Гурьянова не скучает: она с увлечением и редкой сообразительностью работает в лаборатории. Воцарилось благополучие. Производятся довольно сложные анализы, неплохие снимки, налажен график работы. Кое-какие основания для гордости были у Зеленина, когда он, выходя утром на крыльцо, окидывал родственно-пренебрежительным взглядом низкое кирпичное здание больницы. Но в следующую секунду он пугался своего успокоения и начинал придирчиво выискивать недостатки, раздумывал, что еще можно сделать. Заменить центрифугу и микроскоп, кое-какие детали рентгеновского аппарата. Вырвать у снабженцев новый комплект белья и пижам. Обязательно достать бестеневую лампу. Или это слишком нахально? Но электрокардиограф-то действительно необходим.
Может быть, стоит взять командировку в Ленинград? Эта мысль вызывала боязливую радость. Увидеть стариков, съездить в порт к ребятам, сходить в Комедию (Максимов пишет: Акимов там развернулся), в Эрмитаж (Максимов пишет: выставка польской живописи там открылась), в Публичку (Максимов пишет…)… Наверно, трудно будет возвращаться назад, в Круглогорье. А может быть, и нет? Сейчас Зеленин прочно вошел в жизнь поселка, редко приходится скучать. Максимов и Инна в больших, подробных письмах сообщают ему о выставках, концертах, вечерах, состязаниях. Инне больше не о чем писать: у них ведь не было общего прошлого, а мечты о будущем… О них и говорить-то трудно, не то что писать. Но Леха описывает городские соблазны с подозрительно эпическим размахом. Может быть, его рукой водит желание развлечь друга, прозябающего в глуши, но временами Зеленину кажется, что он угадывает подсознательное желание Максимова доказать ему свою правоту. Смотри, как бурно бьет жизнь! Смотри, какие дискуссии, какой накал! А ты там…
Зеленин писал только о работе. Ему не хотелось сообщать насмешливому Лехе о том, что он стал активным членом правления клуба и редколлегии устного журнала, о том, что декламирует стихи на концертах самодеятельности и собирается поставить «Деревья умирают стоя», о том, что они с Борисом сколачивают волейбольную команду и раз в неделю тренируются на пристани в складе, оборудованном под спортзал, о том, что можно интенсивно жить и в «глуши», если только не хныкать и не подвергать себя мучительному психоанализу. Всего этого он Лешке не сообщал, подробно расписывая зато свою практику. Может быть, он считал это самым мощным аргументом в их споре, — в споре, который был начат на Дворцовой набережной. Зеленина поразили тогда слова Максимова. Трудно было приписать это только стремлению встать в модную позу современного Чайльд-Гарольда. Не так-то просто раскусить таких парней, как Лешка Максимов. Но спор — это уже хорошо. Хорошо, что возникают споры. Года три назад, когда Зеленин пытался перевести разговор в общую плоскость, следовал взрыв хохмочек и предложение пойти выпить. Времена меняются, и мы меняемся с ними. Мы — поколение людей, идущих с открытыми глазами. Мы смотрим вперед, и назад, и себе под ноги.
Остальное зависит от силы зрения. Одни отчетливо видят цель, а другим нужно подбирать оптические стекла.
— Ну, я пошел, Александр Дмитриевич, — мрачно сказал кучер Филимон. Он стоял в дверях, держа в руках тазик, утлый сосуд, несущий его в новую жизнь.
Зеленин накинул пальто и вышел во двор, в безмолвную суматоху несущихся вкривь-вкось, вниз и даже вверх снежинок, в серый уютный зимний день. Компактным, слежавшимся спокойствием веяло от берез, свесивших белые космы, от домиков, по окна погруженных в снег, как в послеобеденную дрему, и только к юго-западу от больницы, очень далеко над темной зубчатой полосой леса, тучи начинали темно синеть, и между ними еле-еле проглядывала длинная золотисто-оранжевая прожилка. Она напоминала, что в мире далеко не все так ясно и спокойно, как этот серый день. Например, любовь…
Прикованный к месту неясным, но мощным предчувствием, Зеленин стоял, не в силах оторвать взгляда от золотой нити, таинственной рукой проткнутой над лесом. И именно с той стороны появилась неторопливая коняга, запряженная в санки. Приехала почта.
Телеграмма и письмо
Из Москвы, от Инны. Лежат на столе, и пальцы Зеленина выбивают дробь рядом, Зеленин достает сигарету и смотрит на сокровище, лежащее на столе. Происходит борьба. Письмо послано на неделю раньше телеграммы. Значит, прежде нужно читать его.
Но в телеграмме заключена новость. Страшно даже подумать, какая новость может быть заключена в телеграмме. Словно бросаясь в воду, Зеленин хватает ее.
«Выехала мурманским поездом вагон пять Инна».
Так и есть. Именно то, о чем он не мог и думать. К нему едет незнакомая девушка по имени Инна. Совершенно незнакомая. Чужая. Несколько слов, переданных азбукой Морзе и отпечатанных на бумажных полосках, обдали его волной холода и зябкой неловкости. Как они встретятся? О чем будут говорить? Где она будет спать? Образ, надуманный при помощи писем и телефонных разговоров, исчез. Словно к спасательному кругу, Зеленин протянул руку к письму.
«…я измучилась. Ты стал уплывать от меня, стираться в памяти. Может быть, я сумасшедшая и нахалка, но я твердо решила: сдаю последний экзамен досрочно и выезжаю к тебе. Учти — просто кататься на лыжах. Не выгонишь?»
Милая! Милая сумасбродка. Да, это пострашнее, чем сесть в машину к незнакомому парню. Каким числом датирована телеграмма? Сегодня ночью мурманский экспресс пройдет через их станцию. А до станции семь часов на автобусе. Никак не успеть. Нужно звонить Егорову…
— Ну, поздравляю, поздравляю тебя! — кричал в трубку Егоров. — Не трусь. Все будет прекрасно. Она молодец. О чем разговор! Конечно, бери машину.
Итак, все в порядке. Зеленин снова перебежал через двор в свой флигель. Черт побери, в квартире прохладно! В столовой определенно гуляет ветерок. И вообще, омерзительное холостяцкое запустение. Ей будет противно и скучно. Надо купить приемник! В сельпо, кажется, был симпатичный «Рекорд» с радиолой. Он стоит рублей четыреста — пятьсот. Деньги есть — целая тысяча! Схватив пальто и нахлобучив малахай, Зеленин выскочил из дома, рысью пустился по аллейке. Перегнал Дашу, идущую домой. Та, услышав за спиной тяжелый топот, ступила с тропинки и прямо в снег. Не так давно она забросила на печку растоптанные валенки и ходила теперь в черных войлочных ботиках с кожаной отделкой. Она провалилась почти по колено, и жгучий холод, обложив ногу, колол иголочками сквозь капрон, словно издевался над этим смехотворным продуктом цивилизации. А доктор уже скрылся из глаз.
И Даша знала, в чем дело. «Ну и беги себе, голенастый журавль, встречай свою столичную селедку!» Даше все это глубоко безразлично. Ты ей совершенно безразличен. Полностью и навсегда. Но все-таки надо же наконец вытянуть ногу из снега.
…Зеленин поставил маленький приемник в столовой и забросил антенну на печку. В центре исторического стола оказалась бутылка шампанского. Вокруг с трогательной симметрией разместились коробки конфет, баночки шпрот. Коньяк яростный борец с алкоголизмом поставил на подоконник, за шторку. Потом он стал крутиться по квартире, смахивая пыль, выгребая из углов свалявшийся мусор, стараясь суетливыми движениями отогнать тревожные мысли.
За окном синели сумерки. Скоро должна была прийти машина. И вдруг Александр, пробегая с веником через столовую, краем глаза заметил, что березы и елки заливает жидкий красный свет. Они становятся похожи на декорации в театре. Он ахнул, подошел к окну и увидел, что плотные теплые тучи уже занимают только три четверти неба, а над ощетинившимся лесом горит быстротечный зимний закат. Мгновенно Зеленин представил картину: в огромном снежном пространстве летит неистовый стоглазый организм — экспресс «Полярная стрела». Может быть, это он освобождает небо, невидимой рукой стягивая тяжелое одеяло?
Он надел белую рубашку, синий джемпер с орнаментом, посмотрел в зеркало и остался доволен собой. Похож на аспиранта первого года обучения. Повеселев, он прошелся по комнате и остановился у дверей.
Двери открылись. На пороге стоял Макар Иванович.
— Проходите, Макар Иванович. Стряслось что-нибудь?
Старик взглянул на него виновато:
— Мальчонка, на лыжах прибежал с Шум-озера. Словом… — Он раздраженно махнул рукой. — Эх, дурак я, право! Вы уж извините, Александр Дмитриевич. Понимаю, что не вовремя.
— А что там все-таки случилось, на Шум-озере? Вы можете сказать?
— Лесника медведь задрал. Сын говорит, крови много потерял и раны ужасные. Я бы сам поехал не раздумывая, да боюсь, не справлюсь. По хирургии у меня малый навык.
Он моргнул и взглянул прямо в глаза Зеленину. Тот понял, что эти слова нелегко ему дались. Может быть, вспомнил старый фельдшер, сколько раз, грозно насупившись, он бросал сакраментальную фразу: «Медицина бессильна!» — и не думал даже о том, что бессильна не медицина, а он сам.
Зеленин без пальто выскочил из дома и в несколько прыжков пересек двор. Парнишка лет двенадцати, прибежавший с Шум-озера, сидел в дежурке. Санитарка отпаивала его чаем. Зубы мелко-мелко стучали по фаянсу.
— Помирает папка, — безучастно сказал парнишка. Полдня он гнал по лесным тропам, случайным проселкам, кубарем летел с крутых склонов, цепляясь за кусты, на бегу совал в рот комки обжигающего снега. Сейчас сонливое безразличие овладевало им.
В дежурку боком влез Филимон, огромный в своем дубленом тулупе.
— Я готов. Поедем, что ли, Митрич?
— С ума сошел? Ты больной. Понятно? Немедленно в постель.
Зеленин схватил себя за подбородок, что-то замычал и растерянно повернулся к фельдшеру:
— Что делать, Макар Иванович? Санки нам не подмога. Пока доберемся, будет поздно.
— Надо звонить Самсонычу, — решительно сказал фельдшер.
— А что толку? Машина туда все равно не пройдет. Правда, парень?
— Не, — сказал сын лесника, — не пройдет машина. Куда там!
— Все-таки позвоните Самсонычу, — упорствовал Макар Иванович.
Зеленин снял трубку.
— Глупости, — спокойно сказал Егоров. — Забыл, Саша, что мы живем в двадцатом веке? На вертолете вы будете там через полчаса.
— Неостроумно! — рявкнул Зеленин.
— Я не шучу. Сейчас созвонюсь с летчиками. У нас тут неподалеку аэродром.
— Думаешь, они дадут вертолет?
— Уверен. Стой, а как же быть с Инной?
Зеленин ахнул. Он совсем забыл об Инне. Хорошенькое дело!
Как же быть с ней? Ах, как отвратительно все у него получается! Он просто законченный неудачник.
В трубке снова послышалось оптимистическое похохатывание.
— Ерунда, — сказал Егоров, — не волнуйся. Я сам съезжу за ней.
— Ну что ты, Сергей Самсонович! Егоров помолчал и сказал сухо:
— Я все-таки думал, что ты считаешь меня своим товарищем.
— Конечно, но…
— Никаких «но»! Какая она? Да Инна же, господи!
— Красивая. У нее будут лыжи.
Полет
Через пятнадцать минут Егоров сообщил, что вертолет сейчас вылетит и опустится на лед недалеко от пристани. Через пять минут Зеленин уже шагал по темной улице поселка. Снег скрипел под его ногами. Мелкая россыпь звезд усеяла небо. Многоцветные кольца окружали усеченный круг луны.
Зеленин шел за Дашей. Одному трудно будет оперировать.
В это время в Дашином доме происходила весьма важная церемония. Церемония сватовства. Вокруг стола сидели Дашина мать, Федор Бугров и два свата. Вчера Бугров сорвался. Он подстерег Дашу, когда она возвращалась из кино, пошел рядом. «Дашка, — говорил он, — пропал я совсем. Люблю. Пожалей. У меня много денег. Все твое будет. Хозяйство заведем». — «Оставьте, — отвечала Даша, — я не хочу иметь с вами ничего общего». Тогда Бугрову пришла в голову безумная мысль: посватать ее законно, по старому обряду. В сваты он взял Сергея Сидоровича Полякова, своего дядю с материнской стороны, и безответного мужичка Луконю, сторожа пристанских складов. Для верности сам пошел вместе с ними, хотя это и было нарушением обычаев. Решил подействовать на Дашину мать смирением и добротностью одежд. Сейчас они все сидели вокруг стола и, как положено, для начала вели околичный разговор. Дашиной матери очень все это было не по душе. Она и в мыслях не допускала отдать дочь за «охальника Федьку».