Барыня же, перед тем как лечь почивать, долго продержала у себя Федосью Ивановну, Игнатия Самсоновича и Митеньку.
V
Митенька, невзирая на свое слабоумие (он по всей окрестности слыл блаженным, и многие были убеждены, что он может пророчествовать) был очень полезен Марфе Григорьевне и по хозяйству, и в поле, и на фабрике, и в доме.
Предан он ей был как собака, и, невзирая на крайне добродушный и глуповатый вид, отлично умел все подсмотреть, подслушать и донести.
Рассказывали, что смолоду Митенька был далеко не похож на то, чем он был теперь, — его помнили статным, краснощеким, чернобровым красавцем. Но таким был он только до семнадцати лет, пока не обрушилась на него напасть, лишившая его в одну ночь родителя и состояния и изуродовавшая его нравственно и физически на всю жизнь.
История эта была темная, и рассказывали ее разно. Кто говорил, что шайка разбойников подплыла ночью к усадьбе Митенькина родителя в лодках, все там разграбила и людей перерезала, причем один из злодеев так треснул Митеньку по голове, что раскроил ему череп до мозгов. Другие же, таинственно понижая голос, уверяли, что и сам-то родитель Митеньки был разбойник, ходил на промысел, брал на хранение добычу злодеев, и будто из-за этой-то добычи и вышло у него с ними смертельное побоище, в котором он погиб.
Разграбленная усадьба находилась в десяти верстах от Воротыновки, и с покойным владельцем ее Марфа Григорьевна с незапамятных времен водила дружбу. Она была тогда еще не стара и легка на подъем. Узнав про катастрофу, она тотчас поскакала на место происшествия и принялась там распоряжаться по-своему: собрала народ, учинила допрос тем, кого можно было подозревать в сообщничестве с разбойниками, и, перетолковав с каждым отдельно и с глазу на глаз, решила, что это дело до начальства доводить не следует. Убитых она распорядилась похоронить, и, уложив на подводу остатки имущества, что злодеи не успели захватить, увезла все это вместе с израненным мальчиком в Воротыновку.
Митеньку она лечила по-своему — разными мазями и настойками из трав, с помощью известнейших в околотке знахарей и знахарок, но так как пролом головы был до мозгов, то все решили единогласно, что в полный разум Митеньке никогда не прийти.
— Оно, может, и к лучшему — Господь знает, что делает, — говорила потом Марфа Григорьевна, когда при ней жалели о несчастной судьбе юноши.
А когда, много лет спустя, те злодеи, что ограбили его, сделали сиротой и изуродовали, были пойманы и перед плахой во всем повинились, действительно, для Митеньки вышло к лучшему, что на допрос, учиненный ему приказными, нарочно для этого присланными из города, он ровно ничего, кроме нелепостей, не мог ответить. Его за скудоумием оставили в покое, и вопрос об участии его в деяниях отца так и остался навсегда открытым. Митенька оказался так глуп и беспамятен, что приказным ничего нельзя было от него добиться.
Но Марфа Григорьевна обладала даром заставлять его помнить все, что она хотела, чтобы он помнил, и понимать то, что она ему приказывала, в некоторых случаях она доверяла ему больше, чем Федосье Ивановне и Игнатию Самсоновичу.
VI
Так было и в том деле, по которому приезжал к ней таинственный старик, названный ею Алексеичем. Объявив Федосье Ивановне и Игнатию Самсоновичу, что в Гнездо приедет жить на неопределенное время одна личность и что надо привести в порядок тот из флигелей при барской усадьбе, что находится подальше от большой проезжей дороги и выходит окнами лицевой стороны в сад, Марфа Григорьевна возложила надзор за тем, чтобы все было исполнено к Покрову, на Митеньку. Деятельно принялся он за возложенное на него поручение, беспрестанно сновал взад и вперед из Воротыновки в Гнездо и из Гнезда в Воротыновку, а кроме того, добрую часть ночи проводил за писанием писем, которые диктовала ему барыня и которые потом отправлялись с верным человеком в город для отсылки эстафетой куда следовало. Наконец, за несколько дней до назначенного срока, к приезду ожидаемой гостьи все было готово. Марфа Григорьевна сама поехала в Гнездо, чтобы лично убедиться, исполнено ли все в точности по ее указаниям, и сама выбрала в доме ту мебель, которую предназначала для флигеля. При ней эту мебель и расставили в пяти низеньких горницах с белыми полами, оштукатуренными стенами и маленькими, в одно стекло, оконцами. И образа при ней повесили, и печки затопили. Уехала она назад, когда уже все было приведено в порядок, а вернувшись в Воротыновку, приказала отобрать несколько ковров попроще, куска четыре сукна серого, с дюжину кусков полотна, да провизии из кладовых, меда сотового, копченых гусей, солонины, сушеных грибов, яблок. Все это вместе с бочонками мяса, пива и кваса было нагружено на телегу и в сопровождении двух женщин из дворовых, Марьи и Феклы, отправлено в Гнездо. Марья должна была стряпать на приезжую, а Фекла — стирать.
Прошло еще дней десять, и из Гнезда прискакал гонец с известием, что барышня приехала…
— Ну, что же, приехала, так и пусть живет, — сухо заметила на это заявление Марфа Григорьевна.
Оно застало ее за утренним чаем, который, по обыкновению, разливала Варвара Петровна. У двери в коридоре стояла Федосья Ивановна, доклад был сделан через нее. Из-за ее плеч в благоговейном страхе выглядывал молодой малый со всклокоченной головой и глупо выпученными глазами, весь еще красный и потный от усталости — он проскакал пятнадцать верст без передышки и ждал приказаний.
Но барыня молчала. В стеганой атласной душегрейке и в шлыке из шелковой материи на голове, она сидела неподвижно, выпрямившись на своем жестком золоченом кресле с высокой спинкой, украшенной затейливой резьбой, и, стиснув губы, прищуренными глазами смотрела вдаль, через стол с посудой и самоваром, за которым хлопотала Варвара Петровна, тогда еще нестарая, краснощекая и черноволосая девушка с живым, пронзительным взглядом. При появлении гонца из Гнезда у нее так заискрились глаза от любопытства, что она поспешила пригнуться к чашке, которую вытирала, чтобы скрыть волнение.
Встрепенулся и Митенька, кушавший чай в отдалении, на столике у окошечка, и поднялся было с места, чтобы бежать, куда прикажут, но, убедившись, что барыня на него не смотрит, снова тихо опустился на прежнее место и стал скромно допивать свой чай из большой глиняной кружки, исподлобья вопросительно поглядывая на Федосью Ивановну.
Но та хранила свое обычное невозмутимое спокойствие. Когда, наскучив ожиданием, парень, переминавшийся с ноги на ногу за ее спиной, решился наконец спросить у нее шепотком, доколь ему тут стоять, — она сердито отмахнулась от него и еще строже сдвинула брови.
Федосья Ивановна уж знала, когда можно говорить с барыней и когда нет. Обождав еще минут пять, она почтительно осведомилась:
— Никаких приказаний от вашей милости не будет?
— Кому? — отрывисто проронила барыня, сдвигая брови.
— Да вот тому парню из Гнезда.
— Пусть назад скорее едет, нечего ему тут слоняться, — и, вскинув на Варвару Петровну и Митеньку строгий взгляд, она прибавила: — И чтобы никаких толков про ту, что в Гнезде, здесь не распложалось, вот вам мой приказ. Узнаю что-нибудь, ты у меня в ответе будешь, — обратилась она снова к своей славной наперснице. — Чтобы ни туда отсюда, ни отсюда туда никому хода не было! Слышишь?
Этот приказ самым ясным и точным образом устанавливал навсегда положение приезжей во владениях Марфы Григорьевны и отношение к ней последней. С этих пор иначе как «та из Гнезда» приезжую в Воротыновке не называли и таинственно понижали голос, говоря про нее.
Федосье Ивановне приказано было заботиться о том, чтобы она ни в чем не терпела нужды, и время от времени барыня посылала ее и Митеньку узнать, «что там она».
VII
Незнакомка приехала с двумя женщинами, старой и молодой, которые пребывали при ней безотлучно, и жизнь повела совсем уединенную, даже на крылечко не выходила она подышать свежим воздухом и холщовых, разрисованных домашним живописцем штор, которыми были завешены окна в той дальней горнице, где она обыкновенно сидела, никогда не поднимала. Она так пряталась от людей, что даже присланные сюда из Воротыновки бабы — Марья с Феклой — никак не могли изловчиться, чтобы в личико ее посмотреть. Женщины, прислуживавшие ей, были неразговорчивы и точно чем-то напуганы, к здешним они относились подозрительно, и от них одно только и можно было узнать, а именно что госпожа их молода, всего только восемнадцатый год ей пошел, и что зовут ее Софьей Дмитриевной. Но этим именем почему-то опасались звать ее, а звали просто «барышней», даже промеж себя.
Перед Рождеством с нею приключилась болезнь, и она слегла в постель.
Как прознал про то старичок Алексеич, неизвестно, но он тотчас же явился в Воротыновку, чтобы известить о том Марфу Григорьевну, а эта, нимало не медля, приказала закладывать возок, уложить кое-что из белья на несколько дней и в сопровождении одной только Федосьи Ивановны укатила в Гнездо. Старичок поехал за ними.
Перед Рождеством с нею приключилась болезнь, и она слегла в постель.
Как прознал про то старичок Алексеич, неизвестно, но он тотчас же явился в Воротыновку, чтобы известить о том Марфу Григорьевну, а эта, нимало не медля, приказала закладывать возок, уложить кое-что из белья на несколько дней и в сопровождении одной только Федосьи Ивановны укатила в Гнездо. Старичок поехал за ними.
Вернулась барыня домой только через неделю.
Кучер Степан, возивший ее в Гнездо, рассказывал, что остановилась она в доме, а во флигель пошла после того, как отдохнула с дороги и чаю накушалась. А ночью опять за барыней прибегали из флигеля, а также за попом. Что там они с попом делали, Степану неизвестно, а только чуть свет приказано ему было лошадей в возок запрягать и отвезти того старичка с Федосьей Ивановной в город. Пристали они там не на постоялом дворе, а в хорошем доме, с мезонином, на большом, чистом дворе, с конюшнями, сараями и с помещением для целой артели рабочих. В избе той его обедом кормили, и баба, что щи ему горячие на стол поставила, сказала, что дом тот принадлежал тому старичку, Никанору Алексеевичу. Богатейший он купец, хлеб скупает и на своих судах по Волге и вниз, и вверх гонит. К вечеру стали собираться ребята ужинать и, поужинав, полегли в той избе спать. И Степан с ними. А Федосья Ивановна, та в купецких хоромах ночевала. А утром, одевшись в добрую одежду, она куда-то отправилась и долго ходила по городу, так что уже темнеть стало, как вернулась. И слышал Степан, как хозяйка уговаривала ее ночевать, а она ей на это: «Нельзя, — говорит, — барыня Марфа Григорьевна наказывала скорее вернуться». И старичок ее руку держал: «Поезжай, поезжай с Богом, Ивановна, Господь милостив, к полуночи будете у места». А его, Степана, он отвел в сторону и приказал что есть силы гнать коней, как мимо Сорочьего Яра будут проезжать, потому только тут и опасно. Старичок дошлый, все места ему там знакомы.
По возвращении из Гнезда Марфа Григорьевна много дней сряду письма в разные места Митеньке диктовала, а потом эти письма в город с нарочным отправила.
VIII
От своей болезни барышня так и не оправилась: то лучше ей делалось, то хуже. Марфа Григорьевна не навещала ее больше, но иногда посылала к ней Федосью Ивановну с разными снадобьями. Прослышит про какое-нибудь средство, добудет или дома приготовит и пошлет «той в Гнезде». Посылала она ей таким образом и водку, на муравьях настоенную, и отвар из березовых почек, и порошок из сушеных тараканов с сахаром, и множество других еще средств, но толку от них было мало.
Прослышали в Воротыновке, что барышня в Гнезде извелась совсем и стала как будто не в своем уме. Эту весть привез преданный старичок из города. Он же с месяц спустя явился доложить Марфе Григорьевне, что Софья Дмитриевна скончалась.
Похоронили ее у церкви в Гнезде. Барыня ездила с Федосьей Ивановной на похороны. Отпросились на эту церемонию и многие другие из дворовых. И тут только всем стало известно, какая была собою таинственная незнакомка. Увидали ее в гробу — высокая, стройная, совсем еще молоденькая. Промеж бледных губ зубы, как жемчуг, ровные да белые, коса густая, русая, длинная, брови тонкие, дугой, красавица. На пальчике правой ручки перстенечек у нее был надет, золотой, с жемчужиной. Марфа Григорьевна приказала этот перстенечек с покойницы снять и взяла его себе. Все ее одобряли за это — грешно хоронить покойников в таких украшениях, которые приличествуют только живым. Вместо этого перстенька она сняла у себя с шеи образок и сама положила на грудь мертвой.
Все имущество, что после нее осталось, Марфа Григорьевна тому старичку, Алексеичу, отдала и ему же поручила обеих женщин, что с покойницей с ее стороны приехали. Он их с собой после сорочин в городе увез.
А Марья с Феклой так и не вернулись никогда в Воротыновку — барыня продала их в дальнюю губернию каким-то знакомым ей господам и прямо их туда на подводе из Гнезда и отправили.
IX
Случилось все это в 1801 году.
Из детей Марфы Григорьевны оставался тогда в живых один только старший сын, Григорий Васильевич. Ему тогда еще не было и шестидесяти лет, но он казался на вид много дряхлее своей восьмидесятипятилетней матери. Его хватил паралич, и он безвыездно жил в имении, доставшемся ему, близ Москвы. Это имение называлось Яблочки и было великолепно устроено. Григорий Васильевич поселился в нем вскоре после свадьбы и истратил на него все доходы.
В этом имении родились и выросли все его дети — три дочери и сын Василий. Позднее воспитывался внук Александр. Этому последнему, доводившемуся Марфе Григорьевне правнуком, и должно было достаться родовое имение Воротыновка.
Тетки его, дочери Григория Васильевича, давно были пристроены и отделены, сын же, несчастный Василий Григорьевич, женился на малороссиянке и был убит крестьянами своей жены года через полтора после того, как она родила ему сына.
Василий Григорьевич был нрава жестокого и крутого. Из подмосковного имения его родителей, когда он приезжал туда помогать отцу хозяйничать, народ бежал толпами куда попало: в Сибирь, на Дон, за Уральские горы, в калмыцкие степи — всюду, куда в то время спасались люди от господ, когда невмоготу было сносить их тиранство. Приехав с молодой женой после свадьбы в ее вотчину, он вздумал заводить и там такие же порядки, как под Москвой, но хохлы перенести это не могли и зарезали его в присутствии жены. Двое холопов держали ее «легохонько за белые рученьки», пока другие расправлялись с ее супругом, чтобы не мешала и сама под нож не угодила.
Потрясенная этим зрелищем, молодая женщина помешалась в уме и поступила в монастырь.
Ее сына привезли к деду Григорию Васильевичу, который, хотя уже и тогда плохо владел правой рукой, однако был еще настолько бодр, что мог заниматься воспитанием внука, то есть нанимал ему за большие деньги гувернеров и учителей в Москве.
На этом ребенке, названном Александром в честь восприемника его, цесаревича Александра (он родился до воцарения Павла), и сосредоточивались теперь все надежды его прабабки, Марфы Григорьевны.
«Пуще всего о здоровье Лексаши следует пещись, и чтобы ему в раннем возрасте в брак вступить с надежной девицей, дабы род наш не прекратился», — повторяла она сыну в каждом своем письме.
Когда мальчик подрос, Марфа Григорьевна пожелала видеть его, и, перед тем как отправить Александра Васильевича в Петербург на службу (военную, разумеется, ибо все дворяне тогда начинали свою карьеру с военной службы), дед прислал его погостить в Воротыновку.
X
Шестнадцатилетний представитель воротыновского рода явился к прабабке с большой свитой, в поезде, состоявшем из четырехместной кареты на высоких рессорах, нескольких крытых бричек и пяти телег, нагруженных вещами и людьми. При нем были гувернер-француз, из эмигрантов, маркиз Фонтен де Соланж, дядька из крепостных, старик по имени Потапыч, камердинер, несколько лакеев и мальчиков для мелких услуг.
Остальная его свита — повара и поварята, кучера и форейторы с лошадьми и экипажами, буфетчиком, мажордомом и прочими — была отправлена с длинным обозом из подмосковной прямо в Петербург, в тот каменный дом, окруженный двором с одной стороны и садом с другой, который построил еще его прадед на месте, подаренном ему императором Петром I, на набережной реки Мойки, и который стоял с заколоченными ставнями и запертыми дверями с тех пор, как Марфа Григорьевна переселилась в деревню. Для того чтобы привести этот дом в порядок, все в нем перечинить, выкрасить и выбелить, времени требовалось немало, и молодой барин должен был прожить у прабабушки месяца два.
В Воротыновке встретили его с почестями, подобающими последнему представителю рода и будущему властелину богатейшего имения в губернии.
Прабабка, облекшись в гродетуровое с золотыми разводами платье и в тюрбан с перьями, стала спускаться по лестнице с крутыми каменными ступенями, как только посланный навстречу гостям верховой прискакал сломя голову возвестить, что поезд уже въехал в аллею.
Не успела Марфа Григорьевна вступить на круглое крыльцо с мраморными колоннами, как из запряженной восемью лошадьми кареты, въехавшей во двор, выскочил ее правнук. В щегольском костюме тогдашней моды, в пудреном парике, вышитом бархатном кафтане, со шпагой на боку, в башмаках с золотыми пряжками и шелковых длинных чулках, шестнадцатилетний Воротынцев производил такое прелестное впечатление, что с первой же минуты всем вскружил голову. В то время как он целовал руки у прабабки и внятным, звучным голосом произносил заранее приготовленное высокопарное приветствие, его русский дядька с ментором-французом, остановившись на почтительном расстоянии, в умилении любовались этой интересной сценой.