— Нет, я ничего не видела! Но я понимаю, что всё это они могли делать только ночью! Понимаешь, ночью, — говорит Эллочка. — Мамочка рисовала ночью — я думаю, они это делали несколько ночей! Бабушка ей, конечно, помогала — красила бумагу, наверное, вырезала, гирлянды делала!
— А когда это всё украсилось? — удивляюсь я.
Эллочка делает кривую голову и говорит:
— Ну что тут непонятно? Всё понятно — Мама вчера поздно вечером, когда мы уже спали, принесла ёлку, а игрушки и гирлянды у них уже были сделаны, они поставили ёлку и повесили на неё игрушки и гирлянды.
Да, я бы не догадалась, если бы она мне не объяснила!
Приходит Анночка.
— Ну как там ёлка у тётки Нинки? — спрашиваем мы с Эллочкой хором.
— Некрасивая, — говорит Анночка, — там только шарики стеклянные висят и вот как наши эти, — она показывает на гирлянды из разноцветных бумажных колечек, — тоже из маленьких стеклянных шариков. Совсем некрасиво! — Анночка разводит руками. — И ничего нет интересного!
Эллочка наклоняется ко мне и тихо говорит:
— Она не помнит наши ёлки до войны! — Я киваю головой.
— А у нас замечательная ёлка! — говорит Эллочка.
— Да-а-а! — кричим мы с Анночкой.
Мы стоим, смотрим на ёлку и радуемся!
Её не взяли покататься!
На улице солнце яркое и снег блестит! Значит, будет щипать нос и щёки, и снег будет скрипеть. Я люблю снегом скрипеть — пойду гулять!
— Анка, — говорю, — я пошла гулять, а ты пойдёшь потом с Бабушкой.
— Хорошо! — кивает Анночка.
Она такая хорошая, добрая, никогда не ссорится и… не делает кривую голову! Она знает, что у нас одно тёплое пальто на двоих — Бабушка обещала сшить второе, но пока «не из чего».
На улице здорово и замечательно! Я знаю, где снег, по которому никто не ходит — ну если и ходят, то очень мало. Когда пойдёт новый снег, надо сразу туда идти, там лучше всего снегом скрипеть. Это между тротуаром и рельсами — я туда иду. И начинаю ходить туда и обратно — дохожу до нашего окна и обратно иду, но уже по чистому снегу. Я смотрю, как много моих следов, и слушаю, как снег скрипит: наступишь так — один звук, наступишь по-другому — другой! Я уже много здесь наследила, пойду теперь во двор, там тоже есть место, где никто не ходит.
Вхожу во двор, сейчас через сугроб пойду туда, где чистый снег. Но почему-то посмотрела направо, во двор, и вижу, во дворе Анночка стоит в летнем пальто. Я кричу: «Ан-ка!» Она меня видит и бежит ко мне. Я тоже бегу — мы прибежали, у неё всё лицо в огромных слезах, как будто на неё шёл крупный дождь. Я её хватаю за руки и кричу:
— Что случилось?!
Она плачет очень несчастно и говорит:
— Пришла Даша… сказала, что в последнем подъезде девочку уже одели и посадили в телегу. Она такая счастливая! — Анка трясёт мои руки. — У неё мама умерла, её посадили в телегу, и она сейчас поедет кататься!
Когда Анка говорит «У неё мама умерла», я вздрагиваю. Надо что-то сказать, но я не знаю что. И я говорю:
— А почему ты здесь?
— Когда Даша рассказала, я сразу оделась и побежала в конец дома. — Анка говорит очень быстро и продолжает плакать. — Там девочка сидит в телеге, и стоят люди, я спросила: «Можно мне с ней покататься?», они сказали: «Нет, нельзя!» И я пришла к нашему подъезду, стояла и плакала, а потом услышала, что ты меня зовешь. Ну почему они меня не взяли?..
Анка ещё что-то говорит, но я её не понимаю, потому что вдруг вижу голову лошадки, она появляется слева, я сразу быстро назад в сугроб, и Анку с собой тащу, и ещё второй шаг делаю назад в сугроб вместе с ней. Мимо нас идёт серая лошадка и везёт телегу. В начале телеги, подальше от нас, сидит девочка — ей, наверное, тоже года три, она не такая красивая, как Анночка, но очень милая и весёлая. На ней много-много тряпок — и так завязано и так, вместо пояса верёвка, на голове тоже несколько тряпок, из-под них чёрные кудряшки, чёрные глаза, она всё время поправляет волосы, тряпки, смотрит вокруг и улыбается. У её ног что-то лежит — я не понимаю что. И я смотрю в конец телеги — там лежит длинная тряпка, такой тряпкой Бабушка пол моет. Она что-то закрывает, а у ног девочки тряпка кончается, и там что-то не закрытое тряпкой — серое, непонятное! Я хочу разглядеть и понять, что это такое. Очень сильно и внимательно разглядываю: вот похоже на закрытые глаза, потом вижу на этом сером синюю полосу — телега уже почти проехала мимо нас, но я разглядела и поняла: это было лицо! Но оно было совсем не похоже на лицо, и я такого лица никогда не видела. За телегой идут люди, их мало, они не разговаривают. Лошадка с телегой заворачивает за угол дома и уезжает. И люди за ней уходят.
Я вместе с Анкой вылезаю из сугроба, она сразу хватает меня за руки и опять начинает плакать и кричать:
— Ну почему они меня не взяли? Она такая счастливая — у неё мама умерла и она поехала кататься…
И тут я ужасно рассердилась, свои руки у неё вырвала и кричу:
— Ты почему в этом пальто на мороз вышла?! Нам не разрешают в нём зимой ходить! Пошли! — Хватаю её за руку и тащу домой.
Она бежит рядом, плакать перестала и удивляется:
— Ниночка, я не заметила, что я надела!
Мы приходим домой, раздеваемся, я говорю Анке:
— Иди, садись за стол, а я сейчас чай принесу.
Иду на кухню, даже руки мыть не хочу! На кухне у плиты стоит Даша.
— Чего тебе? — спрашивает она.
— Даша, — говорю, — налейте, пожалуйста, мне два стакана горячей воды.
— Сейчас, — радуется почему-то Даша, — у меня чайник только что вскипел, пяти минут не прошло. — Она берёт наши стаканы, кладёт туда наши чайные ложки, наливает воду из большого чайника, пар идёт — значит, вода очень горячая, нести будет трудно, но я умею носить, я ещё ни разу не обожглась и не «ошпарилась»! Я хочу взять стаканы, но Даша вдруг пугается и говорит:
— Ну, куда ты, это ж кипяток! — берёт стаканы, несёт в нашу комнату, ставит на стол и спрашивает: — А пить-то с чем будете?
— С каплями, — говорю, — Бабушка их в аптеке покупает.
Даша качает головой, морщится и уходит.
Мы пьём чай с каплями — очень вкусно! Тепло! Я смотрю на Анночку и думаю: наша Мама не умрёт НИКОГДА!
Тогда и сейчас
— Ты Москву вспоминаешь? — спрашивает меня Эллочка.
— Нет, — говорю, — не вспоминаю.
— Не вспоминаешь?! — Она так удивляется, что даже голову кривую не делает. — Тебе здесь хорошо? — спрашивает.
— Хорошо, — говорю. Эллочка опускает голову вниз — она всегда так думает, — потом поднимает и говорит:
— Ты, наверное, забыла наш дом, наши игрушки… столовую, ты просто забыла!
— Не забыла, совсем не забыла! — Я даже обиделась, потому что я уже большая, мне пять лет, и я всё помню.
— Ну, какие вот у нас игрушки… любимые? — Она так строго спрашивает, и глаза у неё совсем непонятные.
— У меня Барбос, — говорю, — у тебя Тигрёнок, у Анночки утёнок Тим, моя пушка, твой корабль, танк, наша Железная дорога, кубики, барабан… машина педальная…
— А ты вспоминаешь, — говорит она, — как мы играли, как пели, наши праздники — вспоминаешь? Вспоминаешь?! — У неё такие глаза непонятные, что я удивляюсь и вдруг вспоминаю то, что я иногда вспоминаю.
— Эллочка, — говорю, — я вспоминаю, что было в Москве один раз.
— Расскажи! — говорит она очень строго.
И я рассказываю:
— Приходит в нашу комнату Мамочка и говорит: «Нинуша, пойдём в столовую, я хочу познакомить тебя с…» — я сейчас не помню, как её зовут, и мы идём в столовую. В столовой сидят и на диване, и на креслах, я говорю всем: «Здравствуйте», я всех знаю, а одну женщину не знаю. Мамочка меня подводит к этой женщине и говорит: «Это моя средняя дочь Нина». — «Здравствуй, Ниночка, — говорит женщина и протягивает мне коробку с шоколадными конфетами. — Тут все конфеты очень вкусные — выбери, какая тебе больше нравится!» Я улыбаюсь этой женщине, смотрю на эту коробку и вдруг, я даже не знаю почему, говорю: «Спасибо… но мне не хочется!» Женщина очень удивилась и говорит: «Ниночка, здесь такие вкусные конфеты, и все с разной начинкой — одну съешь, не понравится — съешь другую!» — «Большое спасибо, — говорю опять, потому что уже сказать другое нельзя, — мне не хочется». Мамочка смотрит на меня, смеётся и говорит: «Ну, раз не хочется — иди, Нинуша, к себе, продолжай свои дела!» Я говорю «До свидания!» и ухожу в нашу комнату.
— Это всё?! — спрашивает Эллочка.
— Всё, — говорю.
— И вот это ты вспоминаешь?! — У неё стали такие тонкие глаза и такая кривая голова, что я понимаю: ей это очень не понравилось!
— Да, — говорю, — вот это я вспоминаю!
— Но ведь это полная ерунда и глупость! — Она вдруг как стукнет кулаком по столу — я даже вздрогнула. — У нас было столько всего интересного и замечательного, а ты вспоминаешь такую глупость!
— Нет! Это не глупость! Это очень важная вещь! — Я сержусь и тоже кричу.
— Надо быть полной дурой, чтобы вспоминать такую чепуху! — кричит Эллочка. — Да ещё называть это «важной вещью»! Ты можешь объяснить, почему ты это вспоминаешь? Можешь?
— Могу! — кричу я.
Эллочка смотрит в окно, потом говорит, а не кричит:
— Объясни!
— Мне дали шоколадные конфеты и сказали: «Выбери, что хочешь», — кричу, — а я, наверное, решила повоображать и конфету не взяла! А могла съесть… — объясняю я уже тише.
— Ну и что? — спрашивает Эллочка очень спокойно. — Почему это надо вспоминать?
— Потому что я себя ругаю — я могла съесть ШОКОЛАДНУЮ КОНФЕТУ, а может быть и две. — Я не понимаю, почему она меня не понимает. — Но я не съела! Я была дура, что отказалась и не съела ШОКОЛАДНУЮ КОНФЕТУ!
— Ты дура, что сейчас это вспоминаешь, — говорит Эллочка очень спокойно и садится за стол. — Сейчас это совсем ни при чём. Вот ты пришла тогда в детскую — ты жалела, что отказалась от конфеты?
— Нет, совсем не жалела, — говорю, — и даже о ней не вспоминала.
— Тогда зачем ты сейчас об этом вспоминаешь? — Эллочка говорит не просто спокойно, а даже смеётся. Я не люблю, когда надо мной смеются, подхожу к окну, смотрю на рельсы, на облака, у меня в груди ничего нет, и мне скучно. Я вдруг понимаю, что не смогу объяснить Эллочке, почему я это вспоминаю, почему я себя ругаю, когда вспоминаю, и почему это важно. Очень неприятно, когда ты не можешь объяснить, что ты думаешь!
Я не бездельница
Надоел мне этот горшок! Ужасно надоел — всё время разливается! Вчера вечером Анка сползала с сундука на животе и, конечно, попала в него ногой. Ей же не видно! Мамочка говорит:
— Девочки, ну что такое, каждый день одно и то же! Надо как-то поаккуратнее! — Снимает с Анночки мокрый носок, сажает её на сундук и уходит за тряпкой, чтобы письки вытереть.
Элка делает кривую голову и пожимает плечами. Я говорю ей:
— Она же маленькая! Маленькая!
Элка даже глаза закатила:
— Три года — ничего себе «маленькая»!
Тогда я говорю:
— Просто у нас комната маленькая!
Элка улыбается неправильной улыбкой и спрашивает:
— А почему мы с тобой никогда горшок не опрокидываем?
Сегодня я проснулась, спрыгиваю с сундука, ноги — в тапочки и писаю в горшок. И сразу вспоминаю, как он всё время разливается. Думаю: надо что-то придумать. И придумала! Я поставлю его сейчас совсем в другое место, где Анка никогда не слезает с сундука. Крепко его беру и переношу за угол сундука, где раньше Эллочка спала на корзинке и чемодане. Ставлю около корзинки — радуюсь, что я так хорошо придумала, и бегу умываться. Прихожу назад, вытираю лицо на ходу, кричу «Доброе утро!» — и вижу Анкину голову как раз в том месте, под которым я горшок поставила. Я кричу: «Ой-ой!», и тут Анка совсем сползла, конечно, прямо ногой в горшок, и кричит: «Ой-ой, почему он здесь?» И плачет. Я подбегаю, говорю:
— Не плачь, лезь на сундук!
Помогаю ей влезть, снимаю с неё оба носка, кладу их на батарею. Анка плачет и говорит:
— Я думала, слезу в другом месте и не разолью горшок!
— Это я его туда поставила, — говорю.
Анка смотрит картинки, а я думаю. Думаю одну мысль, она мне пришла в голову совсем недавно — и я её думаю! Мамочка говорит: «Сейчас война, и все должны работать «для фронта», вот наш Папа — «большой учёный» и всё время работает «для фронта», даже из-за этого не может с нами жить, а живёт в другом городе». Она сама работает «для фронта» на военном заводе и ходит туда семь километров пешком. Бабушка сказала, что это очень много! На Мамину работу иногда ходит трамвай, но «в него не сядешь». Мамочка очень ловкая, но у неё это очень редко получается, потому что на подножке висит очень много человек и надо «повиснуть раньше», и она ходит пешком. Бабушка стоит в очередях, готовит, стирает, купает нас, когда горячую воду дают, Эллочка занимается в музыкальной школе и помогает Бабушке «отоваривать карточки», Анночка ещё очень маленькая, а я большая и ничего не делаю! Получается, что я — бездельница! Мне это не нравится. Вообще, я люблю всегда что-нибудь делать, теперь я хочу сделать что-нибудь «взрослое». Я думала-думала и придумала! И закричала:
— Анка, я сейчас буду мыть пол! Анночка удивилась.
— А ты знаешь, как мыть пол? — спрашивает.
— Конечно, знаю, — говорю. — Я буду мыть, как Бабушка!
— А ведро и тряпка? У тебя ведь их нет! — Анночка боится, что у меня ничего не выйдет.
— Ну и что, — машу я рукой, — попрошу у Даши!
Анка хохочет и хлопает в ладоши. Прихожу на кухню — Даша посуду моет.
— Даша, — говорю, — дайте мне, пожалуйста, ведро и тряпку, большую тряпку — мне надо пол помыть.
— Пол… помыть… — У Даши лицо, как будто она испугалась. — Давай я, что тебе там надо, подотру, — говорит.
— Спасибо, — говорю я очень вежливо, — но я должна помыть пол сама. По-настоящему!
— Сама, — повторяет за мной Даша и качает головой, взрослые вообще очень любят качать головой. Она из-под стола достает ведро с тряпкой, с большой тряпкой — Бабушка всегда такой тряпкой моет пол, — и спрашивает: — Я тебе воды налью? А то тебе не достать.
— Не достать, — говорю.
Даша наливает воду в ведро, смотрит на меня сморщенными глазами, отливает воду из ведра и говорит:
— Я тебе снесу?
— Спасибо, я сама. — Беру ведро, тряпку и тащу их.
— Когда надо воду сменить, скажи — я сменю, — кричит Даша.
— Скажу, — кричу я из коридора.
Ставлю ведро около стола, тряпку держу в руках и думаю, с чего начать. Анка смотрит на меня с сундука своими огромными глазами. Я знаю, с чего начать. Сухой тряпкой бросаюсь на лужу писек и начинаю, как Бабушка, эту лужу вытирать. Вытерла и сразу тряпку в ведро с чистой водой — мотаю её там туда-сюда, вода стала грязная, противно пахнет — это хорошо, значит, я всё правильно делаю! Вынимаю тряпку из ведра и мою пол вокруг всего сундука, и опять бросаю её в ведро и мотаю там. Теперь вода в ведре совсем грязная — надо менять. Я тащу её вместе с тряпкой на кухню. Даша чистит картошку. Смотрит в ведро:
— Хорошо, — говорит, — помыла, вода аж чёрная!
— Я ещё только начала мыть, — говорю, — смените мне, пожалуйста, воду.
— Ишь ты, — смеётся Даша, — только начала! Сейчас воду сменю и тряпку помою. — Она уходит. Пока её нет, я думаю, куда мне стол отодвинуть, чтобы было удобнее. Даша приносит ведро с водой и чистую, мокрую тряпку. Я тащу всё это в комнату. «Ну и ну!» — слышу Дашин голос. Ставлю ведро к двери, двигаю стол к сундуку.
— Можно я тебе помогу? — просит Анночка.
— Обязательно поможешь, только потом, попозднее, — говорю. Взрослые так всегда обманывают маленьких детей, но это обман не стыдный, потому что я это делаю, чтобы Анночка не расстраивалась. А помочь мне она не может.
Я мою пол, как Бабушка, во все углы влезла, всюду помыла, тряпку в ведро бросила, чулки сняла, на батарею положила, влезла на сундук, чтобы посмотреть на свою хорошую работу.
— Как хорошо ты помыла! — радуется Анночка.
Вот с сундука всё и видно. У Бабушки пол чистый и немножко мокрый, а у меня не пол, а просто лужа! Лужа на всю комнату! Надо вытирать.
Соскакиваю с сундука, ноги — в тапочки и говорю Анке:
— Надо вытирать, потому что очень много воды!
Анночка говорит:
— Надо тряпку крутить, крутить, тогда из неё вода выльется.
Я-то это знаю! Поднимаю тряпку из ведра, хватаю её двумя руками и понимаю, что сейчас будет самое трудное, потому что у меня маленькие руки и я не могу тряпку крутить, тряпка большая и толстая, она у меня в руках не помещается, если её крутить. Вот ведь чёрт! Что делать? Мне нужно вытереть лужу, а для этого нужно выжать тряпку — а я не могу!
— Ниночка, — просит Анка, — давай я тебе помогу.
— Нет, нет, сиди и подсказывай мне, где лужа, а я сейчас тряпку выжму. — Я думаю, если она будет мне помогать, то мы обе будем мокрые и грязные, а так только у меня ноги мокрые и грязные. Я придумала и решила: выжму, и все! Бросила тряпку на пол, потащила ведро в уборную, вылила воду в унитаз — это трудно, принесла ведро в комнату. Бросила тряпку в ведро, вытащила кусок наверх и стала его выжимать об край ведра — между ведром и рукой.
Очень много раз так делала, Анка мне сверху говорила, где лужа больше, я вытирала-вытирала, и думаю: неужели лужи никогда не кончатся? Почему они сами не высыхают?! Несколько раз выжатую в ведро воду в уборную носила — и все лужи вытерла! Пошла на кухню и отдала ведро с тряпкой Даше. Она говорит:
— Ну ты и умаялась!
Я не знаю, что такое «умаялась», но понимаю, что она меня почему-то жалеет, — она большая и толстая, но добрая!
— Спасибо, Даша, — говорю и иду к нам в комнату. Залезаю на сундук и говорю: — Пол мы с тобой помыли неплохо!
— Очень хорошо! — кричит Анка.