Баронесса высадилась съ двумя дочками. У нея была высокая, тонкая фигура, а лицо пряталось подъ густой вуалью, которой она не подняла, даже здороваясь съ отцомъ. Они и не поцѣловались и вообще не выказали никакой радости при свиданіи. Но когда баронесса заговорила съ Розой, то нѣсколько оживилась, и въ голосѣ ея послышались красивыя, бархатистыя грудныя ноты.
Почтовая лодка доставила съ парохода на берегъ еще одного пріѣзжаго господина. Когда онъ высадился, обнаружилось, что онъ совсѣмъ пьянъ и врядъ ли въ состояніи различать что-либо. И Маккъ, и Гартвигсенъ раскланялись съ нимъ, а онъ едва могъ кивнуть въ отвѣтъ, не говоря уже о томъ, чтобы приподнять шапочку. Я узналъ, что онъ былъ англичанинъ, сэръ Гью Тревельянъ, пріѣзжавшій сюда каждый годъ ловить лососей въ большой рѣкѣ сосѣдняго прихода. Этотъ самый господинъ и купилъ у Гартвигсена его серебряныя горы за крупную сумму. Онъ взялъ себѣ носильщика и ушелъ съ пристани.
Я держался въ сторонкѣ, какъ чужой всѣмъ;. я не хотѣлъ никому мѣшать; но, когда Маккъ со своей компаніей направился къ усадьбѣ, я поплелся за ними. У поворота къ дому Гартвигсена, баронесса остановилась поговорить съ нимъ, сняла при этомъ перчатку и протянула руку также мнѣ. Рука была длинная, тонкая, а пожатіе удивительно мягкое.
Попозже вечеромъ я увидалъ на песчаной отмели бухты двухъ дѣвочекъ баронессы. Онѣ стояли, нагнувшись и опираясь руками о колѣнки, и что-то разглядывали на пескѣ. Дѣти были здоровенькія, свѣженькія, но такъ близоруки, что не могли ничего разглядѣть, не пригнувшись къ самой землѣ. А разглядывали они мертвую морскую звѣзду, и я поразсказалъ имъ кое-что про это рѣдкое созданьице, котораго онѣ раньше не видывали. Потомъ я прошелся съ дѣвочками вдоль скалъ, называя имъ имена разныхъ птицъ и показывая водоросли. Все было для нихъ ново.
IV
Въ сущности, работа моя была окончена, но Гартвигсену не хотѣлось отпускать меня. Со мною ему было веселѣе, — говорилъ онъ. Картинка моя ему понравилась; на ней было изображено все — и домъ, и сарай, и голубятня; но онъ полагалъ, что, когда дѣло подвинется къ лѣту, слѣдовало бы подрисовать зеленый фонъ, изобразивъ общественный лѣсъ, исчезающій вдали, у горъ, въ фіолетовой дымкѣ. Но тогда приходилось измѣнить и холодноватый тонъ воздуха, да и самые оттѣнки красокъ строеній. — А пока займитесь Фунтусомъ, — сказалъ Гартвигсенъ.
Я сѣлъ въ лодку и сталъ грести къ шкунѣ. День былъ ясный; всѣ суда стояли на якоряхъ: шла промывка рыбы, которую мало-по-малу раскладывали на сушильныхъ площадкахъ. Пріѣзжій англичанинъ, сэръ Гью Тревельянъ, стоялъ на берегу и, опираясь на свое длинное удилище, наблюдалъ за работой. Говорятъ, что такимъ же образомъ простоялъ онъ цѣлыхъ два дня и въ прошломъ году. Онъ не глядѣлъ ни на кого изъ людей въ этой сутолокѣ; онъ смотрѣлъ только, какъ промываютъ рыбу, и время отъ времени, на глазахъ у всѣхъ, вынималъ изъ дорожной сумки бутылку и отпивалъ нѣсколько здоровыхъ глотковъ прямо изъ горлышка. Затѣмъ опять стоялъ, вытаращивъ глаза.
Я со своей лодки набрасывалъ карандашомъ шкуну и большіе баркасы, въ которые разгружали шкуну. Пріятная работа, и когда она мнѣ удается, я бываю счастливъ. Утромъ-же я заходилъ въ Сирилундскую лавку и унесъ оттуда впечатлѣніе, совсѣмъ особаго рода, которое надолго оставило во мнѣ пріятное чувство. Роза, вѣрно, сейчасъ же позабыла обо всемъ, но я помню. Я открылъ ей дверь и подержалъ, пока она не прошла, а Роза взглянула на меня и сказала: «Спасибо!» Вотъ и все.
Да, вотъ и все; и теперь тому минуло уже лѣтъ пятнадцать.
Заливъ былъ такъ глубокъ, блестящъ и совершенно неподвиженъ; но каждый разъ, какъ со шкуны сбрасывали на баркасы пару соленыхъ тяжелыхъ тресковыхъ тушъ, баркасы чуть осѣдали и разгоняли отъ себя по водѣ тонкую рябь. Мнѣ хотѣлось бы срисовать и эту рябь, и скользившія по водѣ красивыя тѣни отъ пролетавшихъ морскихъ птицъ. Тѣни эти были словно налетъ отъ дыханія на бархатъ. Въ самой глубинѣ залива взлетѣла кайра и понеслась, скользя надъ самою водяной гладью, мимо всѣхъ островковъ въ открытое море. Она словно чертила по воздуху прерывистую линію; ея длинная, несгибающаяся шея производила впечатлѣніе желѣзной; словно кто пустилъ стрѣлу изъ лука. А тамъ, гдѣ птица исчезла, на водяной глади какъ разъ заигралъ дельфинъ, словно кувыркаясь на толстомъ бархатномъ коврѣ. Какъ все это было красиво!
Дѣти баронессы прибѣжали на отмель и стали окликать меня. Я подъѣхалъ и забралъ ихъ въ лодку. Дѣвочки сами не видѣли меня, но узнали отъ другихъ, гдѣ я, вотъ и начали звать меня по имени, которое узнали отъ меня при первомъ же знакомствѣ. Онѣ принялись близорукими глазами разсматривать мой рисунокъ, и старшая разсказала, что она тоже умѣетъ рисовать города. Непривычное движеніе въ лодкѣ укачало младшую, которой было всего пять лѣтъ, и я, разостлавъ на кормѣ свою куртку, уложилъ дѣвочку и сталъ тихонько напѣвать надъ ней, пока она не уснула. У меня у самого когда-то была сестренка.
Потомъ мы принялись болтать со старшей дѣвочкой. Она вставляла въ разговоръ шведскія слова и вообще могла, если хотѣла, совсѣмъ чисто говорить по шведски, но обыкновенно говорила на языкѣ матери. Она разсказывала, что мама ея всегда въ пасхальное утро давала имъ смотрѣть сквозь желтый шелковый платокъ на солнышко — какъ оно играетъ отъ радости, что Христосъ воскресъ. А здѣсь въ этихъ краяхъ солнышко тоже играетъ?
Младшая крѣпко спала.
Спустя добрый часъ, я повезъ дѣтей обратно. Дорогой сестра разбудила спящую: — Проснись же, Тонна! — Тонна, наконецъ, проснулась, но не сразу сообразила, гдѣ она, и осталась лежать; потомъ надулась на сестру, которая смѣялась надъ ней, и вдругъ встала во весь ростъ, такъ что мнѣ пришлось осадить ее. Я взялъ свою куртку; на отмели стояла баронесса и кричала намъ. Тонна и Алина съ восторгомъ кинулись сообщать ей о своемъ катаніи на лодкѣ; но Тонна не хотѣла и слышать о томъ, что она будто-бы заснула.
Тутъ же стояла Роза, а немного погодя пришелъ и Гартвигсенъ; онъ собирался ѣхать на сушильныя площадки. Насъ собралась на мыскѣ цѣлая компанія. Баронесса поблагодарила меня за мои разсказы дѣтямъ о морской звѣздѣ и о птицахъ, а затѣмъ повернулась къ Гартвигсену и все время говорила съ нимъ. Роза стояла молча, прислушиваясь къ ихъ разговору. Потомъ изъ вѣжливости пожелала взглянуть на мой рисунокъ. Но я замѣтилъ, что она при этомъ не переставала прислушиваться къ бесѣдѣ баронессы съ Гартвигсеномъ.
— У васъ тутъ большія перемѣны, — болтала баронесса. — А я когда-то была влюблена въ васъ, Гартвигсенъ… Это я-то, теперь вдовица за тридцать, съ кучей дочерей!..
Въ бѣломъ платьѣ она казалась еще выше и тоньше и повертывалась всѣмъ станомъ то вправо, то влѣво, не перемѣняя положенія ногъ. Лицо у нея было некрасивое, маленькое и смуглое; надъ верхней губой словно легла тѣнь; но голова была красива. Она сняла шляпу.
— Съ кучей дочерей! — засмѣялся Гартвигсенъ. — Всего-то двѣ.
— И обѣ лишнія, — сказала она. Гартвигсенъ, туговатый на соображеніе и добродушный, повторилъ: — Значитъ, всего двѣ… пока. Ха-ха! Ну, что еще будетъ впереди.
Баронесса разсмѣялась. — Однако, у васъ славныя надежды на мой счетъ! — у Розы легла морщинка поперекъ носа, и я спросилъ ее, чтобы только сказать что-нибудь:- Я бы предпочелъ не раскрашивать своего рисунка; я не такъ хорошо владѣю красками. Какъ по вашему, не оставить ли мнѣ рисунокъ, какъ онъ есть?
— Вотъ именно; и я такъ думаю, — отвѣтила она разсѣянно, снова прислушиваясь къ болтовнѣ баронессы.
Я уже привелъ кое-что изъ этой болтовни. Но баронесса наговорила еще много разныхъ милыхъ вещей, и я, пожалуй, выставляю ее въ ложномъ свѣтѣ, вырывая нѣкоторыя ея слова изъ общей связи. Сболтнувъ же что-нибудь неладное, она растерянно улыбалась и смотрѣла такъ безпомощно. Ей не хорошо жилось, и сама она, пожалуй, не была хорошимъ человѣкомъ, но, видимо, была несчастна. Все тѣло у нея было такое мягкое, такъ и перегибалось во всѣ стороны. Вдругъ она взяла и сложила руки надъ головой; вышло какъ будто она, стоя въ воротахъ, разговаривала съ кѣмъ-то на улицѣ. Это было очень красиво.
V
Гартвигсена пригласили въ Сирилундъ на обѣдъ въ честь баронессы, и посланный просилъ его захватить съ собой и меня. Зная, что у меня нѣтъ подходящей одежды, я предпочелъ не ходить. Гартвигсенъ былъ того мнѣнія, что я одѣтъ достаточно хорошо, но я то лучше его понималъ приличія; всему научили меня въ моей доброй семьѣ.
Гартвигсенъ рѣшилъ разодѣться для баронессы самымъ изысканнымъ образомъ. Онъ когда-то купилъ себѣ въ Бергенѣ фрачную пару для своей свадьбы, и вотъ обновилъ ее теперь въ первый разъ; но она къ нему не шла. И, пожалуй, не слѣдовало бы ему какъ разъ теперь надѣвать это платье, разъ оно было знакомо Розѣ. Но Гартвигсенъ, видно, и не подумалъ ни о чемъ такомъ.
Онъ было предложилъ мнѣ свое праздничное платье, но всѣ его вещи были мнѣ слишкомъ велики, такъ какъ я былъ куда худощавѣе. Тогда Гартвигсену пришла мысль, что я могъ бы надѣть одну изъ его куртокъ поверхъ своей.
— Тогда вы сразу станете повиднѣе, — сказалъ онъ.
Послѣ я узналъ, что въ этихъ краяхъ въ обычаѣ надѣвать на себя, ради парада, по двѣ куртки, даже въ теплые лѣтніе дни.
Когда Гартвигсенъ ушелъ, я побродилъ немножко по отмели, потомъ вернулся и засѣлъ въ одиночествѣ, почиталъ, осмотрѣлъ свое ружье… Тутъ въ дверь неожиданно постучали, и вошла Роза.
При мнѣ она еще ни разу не бывала здѣсь, такъ что я всталъ и принялъ ее съ нѣсколько озадаченнымъ видомъ. Оказалось, что ей поручили зайти за мной и привести меня въ Сирилундъ. Разъ она такъ побезпокоила себя, мнѣ не приходилось ломаться. Я извинился за свое одѣяніе и сейчасъ же вышелъ оправиться немножко. А Роза, какъ вошла, сразу стала озираться, внимательно разглядывая, какъ устроился Гартвигсенъ. Вернувшись въ горницу, я засталъ ее врасплохъ, — она прибирала въ буфетѣ.
— Извините, — сказала она въ полномъ смущеніи. — Я только хотѣла… Я просто…
И мы отправились въ Сирилундъ.
Помню, на обѣдѣ присутствовали двѣ-три купеческія четы съ дальнихъ шхеръ. На мужчинахъ было надѣто по двѣ куртки, на женахъ тоже наверчено много. Явились и смотритель маяка съ женою, и родители Розы, пасторъ и пасторша Варфодъ изъ сосѣдняго прихода. Пасторъ былъ мужчина рослый, сильный и красивый; страстный охотникъ и звѣроловъ. Мы съ нимъ разговорились о лѣсахъ и скалахъ, и онъ пригласилъ меня къ себѣ.
— Вотъ приходите какъ-нибудь вмѣстѣ съ Розой, когда она пойдетъ домой черезъ общественный лѣсъ, — сказалъ онъ.
Маккъ сказалъ небольшую рѣчь по поводу возвращенія дочери въ родной домъ. Многіе люди сыплютъ громкими словами, а толку никакого; рѣчь Макка была спокойна и немногословна, но впечатлѣніе произвела. Онъ былъ человѣкъ вышколенный, говорилъ и дѣлалъ, что полагалось, ни меньше, ни больше. Дочь сидѣла, глядя неподвижнымъ взоромъ куда-то мимо всѣхъ насъ; такъ вотъ глядитъ лужица въ лѣсу. У нея какъ будто ни отъ чего не становилось теплѣе на душѣ. А что у нея были за невѣроятнѣйшія замашки! Словно она выросла въ кухнѣ и съ тѣхъ поръ не могла отучиться отъ своихъ дурныхъ привычекъ. Но, конечно, она продѣлывала все это просто изъ пренебреженія къ намъ; мы положительно какъ бы не существовали для нея. Хочу сейчасъ отмѣтить нѣкоторыя изъ ея удивительныхъ выходокъ; право, это была какъ будто цѣлая система невоспитанности, а между тѣмъ вѣдь она была баронесса. Первымъ дѣломъ она принялась спичкой выковыривать грязь изъ-подъ ногтей. Пасторъ увидалъ это и поскорѣе отвелъ глаза въ другую сторону. За ѣдой она раскладывала оба локтя на столѣ, набивала себѣ полный ротъ, а когда пила, то даже мнѣ, на другомъ концѣ стола, было слышно, какъ вино булькало у нея по пути въ желудокъ. Затѣмъ она сразу крошила у себя на тарелкѣ весь кусокъ мяса прежде, чѣмъ начать ѣсть. Когда же подали сыръ, я замѣтилъ, что она безпрестанно, по мѣрѣ того, какъ откусывала отъ своего куска хлѣба, снова намазывала его масломъ, да еще какъ разъ то мѣсто, гдѣ сейчасъ откусила. Нѣтъ, никогда я не видывалъ такихъ дурныхъ манеръ у себя дома! А, наѣвшись, она сидѣла, отдуваясь и даже слегка отрыгая, словно пища просилась обратно.
Послѣ обѣда она разговаривала съ Гартвигсеномъ, и я слышалъ, какъ она безо всякаго стѣсненія разсказывала, что вспотѣла за столомъ. Я сразу приписалъ такую чрезмѣрную естественность съ ея стороны тому, что ей недоставало здѣсь хорошаго общества. Гартвигсенъ, по своему невѣдѣнію, тоже позволялъ себѣ въ ея присутствіи многое, что могло бы задѣть ее; но не задѣвало. Въ комнатѣ по угламъ стояли четыре колонки съ большими серебряными купидонами, которые держали подсвѣчники. Гартвигсенъ таинственно и шепнулъ баронессѣ:- Какъ вижу, ангелочки-то опять спустились! — да,- отвѣтила со смѣхомъ баронесса, — мой старикашка-папаша украсилъ было ими свою кровать, но тамъ не мѣсто бѣленькимъ ангельчикамъ!
Да, она умѣла таки выразиться достаточно ясно! Но я никакъ не могъ понять, зачѣмъ ей понадобилось такъ грубо подчеркивать свое пренебреженіе нами?
Я разговорился съ дѣтьми; они были моимъ прибѣжищемъ и развлеченіемъ; дѣвочки показывали мнѣ свои рисунки и книжки, потомъ мы сыграли на шашечной доскѣ въ гуська. Время отъ времени я прислушивался также къ разговору купцовъ съ Маккомъ. Какъ они старались угодить ему!
Кофе подали на большой верандѣ, а къ кофе ликеръ; тутъ ни въ чемъ не было недостатка. Маккъ со всѣми былъ крайне любезенъ. Мужчинамъ предложены были трубки съ длинными чубуками, а женщины сидѣли смирно по угламъ, прислушиваясь къ рѣчамъ мужей и время отъ времени перешептываясь между собой.
Гартвигсенъ тоже взялъ себѣ трубку и стаканчикъ. Вино, выпитое за столомъ, подбодрило его, а ликеръ окончательно развязалъ ему языкъ. Ему, видно, хотѣлось показать этимъ обывателямъ съ дальнихъ шхеръ, что онъ не стѣсняется въ домѣ у Макка, а самъ беретъ любую трубку и садится, гдѣ ему вздумается, какъ будто выросъ въ этой обстановкѣ. Настоящій ребенокъ! Только онъ одинъ и явился во фракѣ; но это его не стѣсняло, и онъ время отъ времени самодовольно обмахивалъ лацканы. Но хоть онъ и былъ компаньонъ Макка, да къ тому же страшно богатъ, все-таки мелкіе торговцы питали больше почтенія къ самому Макку.
— Что касается цѣнъ на муку и зерно, — говорилъ Гартвигсенъ, — то вѣдь мы забираемъ весь товаръ франко. Руссакъ всегда готовъ продать, лишь бы заполучить денежки, и мы ампортируемъ хлѣбъ въ любое время, круглый годъ.
Одинъ изъ купцовъ посмотрѣлъ на Макка, перевелъ глаза на Гартвигсена и вѣжливо переспросилъ:
— Такъ, — но цѣны то не всегда одинаковы; когда же вы покупаете всего выгоднѣе?
Тутъ Маккъ какъ разъ замѣтилъ, что смотритель маяка еще не выходилъ изъ столовой, и сейчасъ же пошелъ туда, чтобы пригласить его къ кофе на веранду.
По уходѣ Макка, Гартвигсенъ объяснилъ купцу все на свой ладъ:
— Въ такой большой странѣ, какъ Россія, столько всякихъ причинъ, отъ которыхъ цѣны на хлѣбъ мѣняются. Въ мокрый годъ дожди за дождями, всякія тамъ наводненія, дороги размоетъ; какъ мужику ѣхать въ городъ съ хлѣбомъ? Ну, въ Архангельскѣ цѣны сейчасъ въ гору.
— Замѣчательно! — сказалъ купецъ.
— Такъ, къ примѣру, съ ячменемъ, — тараторилъ Гартвигсенъ, — а по той же причинѣ, какъ я сказалъ, и съ рожью.
Но онъ еще больше разошелся, когда къ столу подсѣла баронесса.
— Мы получаемъ депеши. Чуть только зерно и рожь и прочій товаръ начнетъ подыматься, значитъ, аккуратъ надо покупать.
Гартвигсенъ былъ человѣкъ совсѣмъ неученый, но въ немъ было столько добродушія и непритязательности, что бесѣда у него всегда клеилась. Но, если ему некого было стѣсняться, онъ становился все самоувѣреннѣе, забывалъ слѣдить за своей рѣчью и говорилъ совсѣмъ, какъ его простые односельчане. Главный его собесѣдникъ, купецъ съ дальнихъ шхеръ, такъ вѣжливо его разспрашивавшій, сказалъ опять:
— Да, да; вы вѣдь тутъ надъ всѣми нами скипертъ держите.
Въ присутствіи баронессы взглядъ Гартвигсена на вещи, однако, сразу сталъ шире.
— Ну, кто поѣздилъ по бѣлу-свѣту да повидалъ кое-что, видалъ Бергенъ и все такое, тотъ этого не скажетъ про себя.
— О! — сказалъ другой купецъ и покачалъ головой, давая понять; что Гартвигсенъ большой шутникъ.
Баронесса тоже покачала головой и, повернувшись къ нему всѣмъ лицомъ, сказала:- Нѣтъ, Гартвигсенъ, тутъ и спору нѣтъ, что скипетръ у васъ.
— Ну, что вы, — возразилъ онъ скромно и благодарно, но, чтобы все-таки пойти ей навстрѣчу, прибавилъ:- А я бы сказалъ вамъ, что въ Бергенѣ тысячи такихъ молодцовъ, какъ я.
— О! — опятъ воскликнулъ купецъ, не видя конца шуткамъ Гартвигсена.
Роза стояла въ горницѣ. Я подошелъ къ ней и обратилъ ея вниманіе на стаканчикъ краснаго вина, который она, не допивъ, поставила на столъ. Горница была такая просторная, пустая, и въ самой глубинѣ ея на столѣ виднѣлся одинокій стаканъ, — такой густо-алый, одинокій и словно пылающій.
— Да, — только и отвѣтила Роза, думая совсѣмъ о другомъ. Она, видимо, уже ревновала къ своей подругѣ, баронессѣ, и серьезно подумывала переселиться къ Гартвигсену хозяйничать. Она то кружила около кофейнаго стола на верандѣ, то опять уходила въ горницу, не зная покоя.
Гартвигсенъ обратилъ на нее благосклонный взглядъ:
— Присаживайтесь, Роза! Не угодно-ли? Спровадимъ время за стаканчикомъ!
Она улыбнулась, и видно было, что съ ней произошло чудо, — она влюбилась въ Гартвигсена.
Роза присѣла къ столу, а я сталъ прогуливаться по верандѣ и около, потомъ пошелъ побродить по двору. И тамъ было на что поглядѣть. Черезъ нѣкоторое время я опять вернулся. На столѣ стоялъ уже пуншъ. Маккъ почти совсѣмъ не пилъ, Гартвигсенъ почти столько же, но оба усердно чокались съ гостями. И настроеніе было уже иное. Одинъ изъ купцовъ все спрашивалъ у другого: который часъ? Вопрошаемый старался перемѣнить разговоръ, и Маккъ тактично замѣтилъ:- Всего только три часа. — Немного погодя, купецъ опять присталъ къ своему сосѣду:- А что говорятъ твои часы? — Тотъ сидѣлъ какъ на иголкахъ и, хоть былъ человѣкъ уже немолодой, густо покраснѣлъ отъ конфуза. Настоящія дѣти эти купцы съ крайнихъ шкеръ! Купецъ щеголялъ за обѣдомъ своей волосяной часовой цѣпочкой съ золотымъ замкомъ, а часовъ-то у него и не было. И вотъ товарищу захотѣлось сконфузить его.