— Нет, не знаю, и вряд ли мы с ним пересечемся. Он уже на последнем курсе. Но я наслышан — читал о нем статью в одном журнале. О нем и о его окружении, да.
Он явно хотел замять эту тему, но я не отставал.
— И что ты о нем думаешь?
Адриан умолк. Отпил чуток пива, а потом выпалил с неожиданной яростью:
— Терпеть не могу эту английскую манеру ерничать по поводу серьезных вещей. Просто не перевариваю.
В другой ситуации я бы воспринял это как выпад против нас троих. Но тогда я чуть не начал оправдываться.
На втором курсе мы с Вероникой продолжали встречаться. Как-то вечером она, не иначе как слегка захмелев, разрешила мне запустить руку ей в трусики. Я раздувался от гордости, подобравшись к заветной цели. Впустить внутрь мой палец она отказалась, но через пару дней мы без слов нашли способ продлить удовольствие. Сливаясь в поцелуе, мы опускались на пол. Я снимал часы, закатывал левый рукав и прижимал тыльную сторону ладони к полу, а Вероника терлась о мое неподвижное запястье, пока не достигала кульминации. Неделю-другую я чувствовал себя весьма искушенным, но, возвращаясь к себе в комнату и удовлетворяя себя в одиночестве, испытывал нарастающую досаду. Где же здесь взаимные уступки? Что я выиграл и что проиграл? И еще одно открытие не давало мне покоя: вроде мы должны были стать ближе, но ничуть не бывало.
— Ты когда-нибудь задумываешься, в каком направлении будут развиваться наши отношения?
Этот вопрос Вероника задала без повода, с бухты-барахты. Она забежала ко мне на чашку чаю и принесла нарезанный ломтиками кекс с изюмом.
— А ты?
— Я первая спросила.
У меня вертелось на языке (наверное, это не слишком галантно): „Ты для этого разрешила мне залезть к тебе в трусы?“
— А они обязательно должны развиваться в каком-нибудь направлении?
— Как и любые отношения, разве нет?
— Не знаю. У меня мало опыта.
— Послушай, Тони, я не собираюсь загнивать.
Я призадумался; во всяком случае, попытался. Но перед глазами возникал только пруд с застойной водой, толстый слой мусора и столб комаров. Не давались мне такие дискуссии.
— По-твоему, мы загниваем?
Она нервно вздернула бровь над оправой очков; эта привычка больше не вызывала у меня такой нежности, как раньше. Я продолжал:
— Разве есть только эти две возможности: либо загнивать, либо двигаться в определенном направлении?
— А какие еще?
— Приятно проводить время, наслаждаться сегодняшним днем и все такое. — Я это сказал — и тут же усомнился, что по-прежнему наслаждаюсь сегодняшним днем. И еще подумал: чего она добивается?
— Как по-твоему, мы с тобой подходим друг другу?
— Ты все время задаешь вопросы, а сама как будто уже знаешь ответы. Или заранее решила, что именно хочешь услышать. Ты выскажи свое мнение, а я отвечу, совпадает оно с моим или нет.
— Да ты, я вижу, трусоват, верно, Тони?
— Ну, я скорее… бесконфликтный.
— Что ж, не буду разрушать твой идеальный образ.
Мы допили чай. Оставшиеся ломтики кекса я завернул в целлофан и убрал в жестяную банку. Вероника чмокнула меня в уголок рта и ушла. В моем понимании, это было началом конца наших отношений. Или я намеренно запечатлел этот случай в памяти именно таким образом, чтобы перевести стрелки? Заставь меня ответить под присягой, что именно произошло и что было сказано, я бы с уверенностью назвал только три слова: „направление“, „загнивать“ и „бесконфликтный“. Прежде я не считал себя бесконфликтным — или, наоборот, конфликтным. Да, вот еще что: я мог бы поклясться под присягой в истинности жестянки из-под печенья — она была винно-красного цвета, с улыбающимся профилем королевы на крышке.
Не хочу создавать впечатление, будто в Бристоле я только и делал, что корпел над книгами и встречался с Вероникой. Но все остальное как-то не вспоминается. Разве что одно-единственное, стоявшее особняком явление — приливная волна на реке Северн. В местной газете публиковался прогноз — когда и где ее лучше всего застать. Когда я впервые отправился посмотреть на этот природный аттракцион, вода отказалась следовать графику. Но со второй попытки, когда вместе с толпой наблюдателей я до полуночи простоял на берегу в Минстеруорте, мы наконец-то были вознаграждены. Час-другой река спокойно текла мимо нас к морю, как и положено любой приличной реке. К неверному свету луны то и дело добавлялись вспышки мощных прожекторов. А затем по толпе пробежал шепот, все шеи дружно вытянулись, а мысли о сырости и холоде улетучились, потому что река в какой-то миг передумала и повернула вбок, вздыбившись по всей ширине волной в два-три фута, которая прокатилась от одного берега до другого. Поравнявшись с нами, она изогнулась и стала уходить вдаль; кое-кто пустился в погоню; люди спотыкались и падали с криками и бранью, потому что волна оказалась быстрее; я остался на берегу в одиночестве. Невозможно выразить словами, что я пережил. Казалось бы, не ураган, не землетрясение (хотя ни того ни другого я не видел), когда природа показывает свою неистовую разрушительную силу, чтобы мы знали свое место. Но это явление было еще тревожней, потому что оно молчаливо попирало все законы природы, словно где-то во вселенной дернули маленький рычажок и в считаные минуты у меня на глазах бытие — а вместе с ним и время — изменило свой ход. Этот феномен я увидел ночью, отчего он стал еще более загадочным, каким-то потусторонним.
После того как мы расстались, она со мной переспала.
Нет, все понятно. Вы, наверное, сейчас подумали: вот ботаник несчастный, разве он не видел, к чему идет? Представьте, не видел. Я думал, что между нами все кончено; думал, что у меня уже есть другая девушка (нормального роста, носившая выходные туфельки на высоком каблуке). Не прозрел я и позже: когда столкнулся с Вероникой в пабе (при ее нелюбви к пабам), когда она попросила ее проводить, когда остановилась на полпути к своему дому и мы стали целоваться, когда мы вошли к ней в комнату и я включил свет, который она тут же выключила, когда она сама сняла трусики и протянула мне упаковку „дюрекс фезерлайт“, когда выхватила презерватив из моих трясущихся рук и сама мне его надела, и даже когда мы торопливо совершали положенные телодвижения.
Что ж, можете еще раз повторить: ботаник ты несчастный. Она тебе натягивала резинку на член, а ты все еще думал, что она девственница? Как ни странно, да, хотите верьте, хотите нет. Мне казалось, ею руководила чисто женская интуиция, которой у меня, естественно, не было. Нужно ведь и такое допускать, правда?
— Когда будешь вынимать, придерживай, — шепнула она (уж не потому ли, что считала меня девственником?).
Потом я встал и пошлепал в ванную, а кондом с увесистым содержимым болтался у меня между ног. Когда я наконец от него избавился, у меня созрело решение и окончательное заключение, которое гласило: нет и еще раз нет.
— Ах ты, эгоист проклятый, — сказала она при следующей встрече.
— Ну да, есть такой момент.
— Это почти что изнасилование.
— Ничего похожего.
— Мог бы из вежливости предупредить заранее.
— Заранее я не знал.
— Ох, неужели было настолько плохо?
— Ну почему же, все было хорошо. Просто…
— „Просто“ что?
— Ты всегда хотела, чтобы я обдумал наши отношения, — теперь я, похоже, это сделал. Обдумал.
— Браво. Наверное, голову сломал.
Тут я подумал: а ведь я за все время ни разу не видел ее грудь. Щупал, да, но ни разу не видел. И еще: она категорически не права насчет Дворжака и Чайковского. Более того, я теперь смогу хоть до посинения крутить музыку из фильма „Мужчина и женщина“. Не таясь.
— Что, прости?
— Господи, Тони, ты даже сейчас где-то витаешь. Прав был мой брат.
Ясно, что от меня ожидался вопрос: что же сказал Братец Джек, но я не доставил ей такого удовольствия. Поскольку я молчал, она продолжила:
— И не произноси эту фразу.
Жизнь определенно подкидывала мне загадки — одну за другой.
— Какую фразу?
— Что мы можем остаться друзьями.
— Разве полагается это говорить?
— Полагается говорить то, что думаешь, то, что чувствуешь, да, в конце концов, то, что у тебя на уме.
— Ладно. Тогда я лучше промолчу. Потому как сильно сомневаюсь, что мы сможем остаться друзьями.
— Хвалю, — саркастически произнесла она. — Хвалю.
— А можно теперь я задам вопрос? Ты переспала со мной для того, чтобы меня вернуть?
— Я больше не обязана отвечать на твои вопросы.
— Тогда почему ты мне отказывала, когда мы встречались?
Ответа не последовало.
— У тебя не было потребности?
— А может, у меня не было желания.
— Наверное, желания не было потому, что не было потребности.
— Считай как хочешь.
На следующий день я взял молочник, подаренный мне Вероникой, и отнес его в благотворительный магазин „Оксфам“. Надеялся, что она увидит его в витрине. Но когда я остановился, чтобы проверить, там ли он, мне в глаза бросилось нечто другое: маленькая цветная литография с видом Чизлхерста, которую я подарил ей на Рождество.
На следующий день я взял молочник, подаренный мне Вероникой, и отнес его в благотворительный магазин „Оксфам“. Надеялся, что она увидит его в витрине. Но когда я остановился, чтобы проверить, там ли он, мне в глаза бросилось нечто другое: маленькая цветная литография с видом Чизлхерста, которую я подарил ей на Рождество.
Хорошо еще, что мы учились на разных факультетах, а Бристоль — достаточно большой город, чтобы без надобности не сталкиваться лицом к лицу. Когда же это все-таки случалось, меня охватывало чувство, которое я могу назвать только предкомплексом вины: это было ожидание каких-нибудь ее слов или действий, способных вызвать у меня настоящий комплекс вины. Но она не снисходила до разговоров, и это опасение постепенно развеялось. К тому же я внушил себе, что никакой вины за мной нет: мы, практически взрослые люди, ответственные за свои поступки, добровольно установили между собой определенные отношения, за которыми последовал разрыв. Никто не забеременел, никто не умер.
На второй неделе каникул мне пришло письмо: судя по штемпелю, из Чизлхерста. Я изучил незнакомый — с завитушками, слегка небрежный — почерк на конверте. Женская рука: по всей видимости, мать Вероники. Очередной всплеск предкомплекса вины: не иначе как Вероника перенесла нервный срыв, совсем зачахла и ходит бледной тенью. Или погибает в больнице от перитонита и умоляет, чтобы я навестил ее на смертном одре. Или… Впрочем, даже мне было ясно, что это не более чем фантазии воспаленного самомнения. Действительно, это письмо, которое оказалось кратким и, к моему удивлению, отнюдь не обличительным, прислала мать Вероники. Она сожалела о нашем разрыве и выражала уверенность, что я найду себе более достойную пару. Я не усмотрел в этом ни намека на то, что такой негодяй, как я, заслуживает столь же низкой, безнравственной стервы. Наоборот, между строк читалось совсем другое: я ни при чем и она меня не винит. Жаль, что у меня не сохранилось то письмо: оно могло бы послужить доказательством, подтверждением. А так единственным свидетельством остаются мои воспоминания о беспечной и довольно стильной женщине, которая разлила по сковороде яичный желток, тут же поджарила для меня другой и предупредила, чтобы я не связывался с ее дочкой.
В Бристоль я вернулся студентом последнего курса. Тут выяснилось, что девушка нормального роста, ходившая на каблучках, интересуется мною куда меньше, чем казалось прежде, а потому я сосредоточился на учебе. Не переоценивая свои умственные способности, я понимал, что диплом с отличием мне не светит, но твердо решил набрать два к одному. По пятницам я давал себе отдых — проводил вечера в пабе. Как-то разговорился с девушкой, привел ее к себе, и она осталась на ночь. Все удалось как нельзя лучше, с приятной долей возбуждения, но после этого мы больше не искали встреч. Тогда я не ломал голову над этим вопросом — не то что сейчас. Думаю, молодое поколение — и тогдашнее, и нынешнее — не узрело бы ничего особенного в такой форме досуга. Тем более что „тогдашнее“ — это поколение шестидесятых, верно? Так-то оно так, но я уже сказал: все зависело от того, кто ты есть и где живешь. Если не возражаете — краткая историческая справка: для многих „шестидесятые“ начались только в семидесятые годы. А отсюда, по логике, следует, что большинство людей в шестидесятые годы еще оставалось в пятидесятых или, как в моем случае, между двух стульев. Отсюда проистекали всякие недоразумения.
По логике — да, но где тут логика? Где, например, ее искать в следующем эпизоде моего рассказа? Примерно в середине учебного года я получил письмо от Адриана. В то время мы переписывались довольно редко, потому что всерьез готовились к выпускным экзаменам. Он, разумеется, шел на диплом с отличием. А дальше? Наверное, магистратура, потом преподавательская должность или общественно-политическая деятельность, где его мозги и скрупулезность будут востребованы в полной мере. От кого-то я слышал, что государственная служба, особенно в высших эшелонах власти, — чрезвычайно увлекательное занятие, постоянно требующее решения морально-этических вопросов. Наверное, Адриану бы такое подошло. Я не мог его вообразить ни приземленным прагматиком, ни авантюристом — разве что гипотетически. Он был не из тех, кто стремится засветить свое лицо или имя в газетах.
Вы уже, вероятно, догадались, что я тяну время перед тем, как продолжить. Ну чего уж там: Адриан написал, что обращается ко мне за разрешением встречаться с Вероникой.
Да-да, но почему именно с ней, почему именно в тот момент; и вообще, почему нужно спрашивать разрешения?
На самом деле, если оставаться по возможности верным своей памяти (это письмо у меня тоже не сохранилось), сказал он буквально следующее: они с Вероникой уже встречаются, и до меня рано или поздно дойдут слухи, а потому будет лучше, если я узнаю об этом от него. Далее, хотя эта весть, скорее всего, меня удивит, он надеется, что я смогу ее понять и принять, потому что в противном случае он вынужден будет во имя нашей дружбы пересмотреть свои решения и поступки. И последнее: Вероника тоже согласилась, что написать такое письмо просто необходимо; более того, это была отчасти ее идея.
Как нетрудно догадаться, меня особенно подкупил пассаж о верности нравственным принципам, из которого следовало, что стоит мне только заявить о нарушении некоего освященного веками рыцарского кодекса чести, а еще лучше — какого-нибудь современного нравственного постулата, как Адриан, естественно и логично, тут же прекратит ее пялить. Если, конечно, она не водила его за нос, как меня. Восхищало и лицемерие, с которым мне не просто поведали то, чего я бы никогда не узнал (а если б и узнал, то когда-нибудь потом), но и указали, на кого Вероника меня променяла: на самого блестящего из моих друзей, на кембриджского умника, не уступавшего Братцу Джеку. Вдобавок мне дали понять, что, надумай я приехать повидаться с Адрианом, она будет ошиваться рядом, — и это предупреждение возымело желаемый эффект, потому что у меня тут же пропала охота видеть Адриана. Неплохо придумано, и наверняка за один день или за одну ночь. Опять же подчеркну, что это мое сегодняшнее прочтение тогдашних известий. Вернее, это то, что моя память на сегодняшний день сохранила от тогдашнего прочтения известий того времени.
Но я считаю, что у меня развит инстинкт выживания, или самосохранения. Очевидно, тот самый, что Вероника назвала трусостью, а я — бесконфликтностью. Во всяком случае, что-то подсказало мне не ввязываться, хотя бы до поры до времени. Я взял первую попавшуюся открытку — с видом подвесного моста в Клифтоне — и написал что-то в таком духе: „Сим подтверждая получение Вашей эпистолы от 21-го числа, нижеподписавшийся покорно просит принять его поздравления и желает засвидетельствовать, что возражений у него нет, дружище“. Глупо, но предельно ясно; на тот момент сгодилось. Я решил делать вид (особенно перед самим собой), что ничего не имею против. Сосредоточусь на учебе, заблокирую эмоции, пошлю подальше девушек из паба, буду по мере надобности мастурбировать и брошу все силы на получение заслуженных баллов. Так я и сделал (набрал, кстати, два к одному).
Сдав выпускные экзамены, я остался еще недели на три, влился в новую компанию, регулярно выпивал, покуривал дурь и ничего не брал в голову. Разве что пытался вообразить, что еще Вероника могла наплести про меня Адриану. („Он лишил меня девственности и сразу бросил. Это было почти как изнасилование, понимаешь?“) Пытался вообразить, как она увивается вокруг него — это начиналось у меня на глазах — и как льстит, потакая его самолюбию. Как я уже говорил, Адриан, при всех своих академических успехах, не был человеком практического склада. Отсюда — резонерский тон его письма, которое я, ропща на свою судьбу, перечитывал раз за разом. Наконец я созрел, чтобы написать ему нормальный ответ, без всяких эпистолярных закидонов. Насколько мне помнится, я открытым текстом высказал ему почти все, что думал об их с ней общих моральных принципах. Посоветовал ему быть осмотрительным, так как, по моему разумению, Вероника понесла ущерб много лет назад. В заключение я пожелал ему удачи, сжег его письмо в пустом камине (театральный жест, я согласен, но прошу учесть мою молодость в качестве смягчающего обстоятельства) и решил навсегда вычеркнуть эту парочку из своей жизни.
Какого рода „ущерб“ я имел в виду? Это была всего лишь догадка; никаких веских доказательств я привести не мог. Но, оглядываясь на те злополучные выходные, я понимал: дело не в том, что наивный паренек стушевался рядом с более светскими, искушенными личностями. Хотя и это сыграло не последнюю роль. Но главное — я нутром чувствовал какой-то заговор между Вероникой и ее неуклюжим, властным отцом, который обращался со мной как с дебилом. А также между Вероникой и Братцем Джеком, чья жизнь и манера поведения, совершенно очевидно, казались ей верхом совершенства: она словно назначила его верховным судьей, когда прилюдно спросила — и этот вопрос при каждом повторе звучит все более презрительно: „Как по-твоему, этот подойдет?“ А с другой стороны, я не видел никаких признаков заговора между Вероникой и ее матерью, которая, несомненно, видела ее насквозь. Как миссис Форд нашла возможность предостеречь меня по поводу своей дочки? Очень просто: в то утро, на следующий день после моего приезда, Вероника объявила родным, что я люблю поваляться в постели, и ушла из дому с отцом и братом. Никогда в наших с ней разговорах даже намека не было на такую мою привычку. Я никогда не любил валяться в постели. И даже сейчас этого не выношу.