Затрудняюсь сказать, какой смысл я вкладывал в слово „ущерб“, когда писал Адриану. Если я в последующие годы и прояснил для себя этот вопрос, то лишь в малой степени. Моя теща (слава богу, не имевшая никакого отношения к тем событиям) тоже была обо мне невысокого мнения, но, по крайней мере, говорила об этом откровенно, как, впрочем, и обо всем другом. Как-то раз, когда пресса и телевидение наперебой обсуждали очередной случай жестокого обращения с детьми, она сказала: „На мой взгляд, все мы через это прошли“. Уж не веду ли я к тому, что Вероника была, как сегодня принято говорить, жертвой „ненадлежащего обращения“: плотоядных сальностей хмельного отца, который ее купал или укладывал спать, или более чем родственных нежностей брата? Как знать? Пережила ли она одномоментную утрату, отвернулись ли от нее близкие, когда она больше всего нуждалась в любви, подслушала ли она в детстве какой-то разговор, из которого заключила, что…? Опять же не могу знать. Ни документальных, ни даже спекулятивных подтверждений у меня нет. Вспоминаю, что сказал старина Джо Хант, когда дискутировал с Адрианом: „Поступки человека зачастую выдают его душевное состояние“. Это касается истории — Генриха Восьмого и ему подобных. А в повседневной жизни, на мой взгляд, справедливо как раз обратное: нынешнее душевное состояние позволяет судить о прошлых поступках.
Конечно, я согласен, что всем нам в той или иной мере наносится ущерб. Может ли быть иначе — разве что в придуманном мире идеальных родителей, братьев и сестер, соседей и приятелей? И тут возникает вопрос, от решения которого зависит многое: как мы реагируем на причиненный ущерб, то есть принимаем или подавляем, и как он сказывается на наших отношениях с окружающими? Одни, притерпевшись, стараются смягчить этот ущерб, другие кладут жизнь на то, чтобы помочь другим, попавшим в сходную ситуацию, а третьи всеми силами стараются сделать так, чтобы с ними никогда больше не произошло ничего похожего. Эти последние — беспощадны, от них лучше держаться подальше.
Вы, наверное, думаете, что это чушь, ханжеская чушь, рассчитанная на самооправдание. Полагаете, наверное, что я поступил с Вероникой как типичный желторотый юнец и что все мои „суждения“ обратимы. Например: „После того как мы расстались, она со мной переспала“ легко трансформируется в „После того как она со мной переспала, я с ней расстался“. И еще вы, наверное, решили, что семейство Форд — нормальные представители английского среднего класса, на которых я с досады проецировал надуманные теории ущерба; и что миссис Форд вовсе не собиралась тактично удерживать меня от опрометчивых шагов, а низменно приревновала к родной дочери. Не удивлюсь, если вы попросите, чтобы я примерил свою „теорию“ на себя и объяснил, какой ущерб я понес много лет назад и с какими возможными последствиями: например, не сказался ли этот ущерб на моей надежности и правдивости? Честно говоря, сам не знаю, как на это ответить.
Никакого отклика от Адриана я не ожидал — и не получил. Теперь уже и перспектива встречи с Колином и Алексом выглядела менее заманчивой. Если вначале нас было трое, а потом стало четверо, оставалась ли возможность вернуться к троице? Надумай они сколотить свою компанию без меня — отлично, вперед. А мне нужно было налаживать собственную жизнь. Чем я и занялся.
Некоторые из моих сверстников поступили на добровольческую службу и уехали в Африку, чтобы учить детишек и возводить глинобитные стены; у меня не было столь благородных устремлений. А вдобавок в ту пору как-то подразумевалось, что хороший диплом рано или поздно обеспечит тебе хорошую работу. „Время на моей стороне, да, это так“, — подпевал я Мику Джаггеру,[26] кружась в одиночестве по своей студенческой комнате. Итак, предоставив другим доучиваться на врачей и юристов или сдавать экзамены для поступления на государственную службу, я умотал в Штаты и полгода кочевал по стране. Подрабатывал официантом, красил заборы, выполнял садовые работы, перегонял автомобили из одного штата в другой. Когда еще не было ни мобильных телефонов, ни электронной почты, ни „скайпа“, путешественники полагались на элементарное средство связи под названием „почтовая открытка“. Другие средства, как то: междугородный телефон и телеграмма, несли на себе клеймо „Только Для Экстренных Случаев“. Поэтому родителям пришлось отпустить меня в неизвестность, а потом делиться со знакомыми скупой информацией о моих передвижениях: „Да, добрался благополучно“, „В прошлый раз написал из Орегона“, „Ждем его примерно через месяц“. Не берусь утверждать, что это было очень хорошо и уж тем более — что благотворно влияло на становление характера, но мне лично пошло на пользу, что родители не могли связаться со мной одним нажатием кнопки, чтобы излить на меня свои тревоги, зачитать долгосрочный прогноз погоды, предостеречь от наводнений, эпидемий и маньяков, которые подстерегают человека с рюкзаком.
В поездке я познакомился с одной девушкой, звали ее Энни. Она была американкой и тоже путешествовала по стране. Мы с ней, как она говорила, „зацепились“ и три месяца провели вместе. У нее были серо-зеленые глаза и дружелюбная манера поведения; ходила она в неизменной ковбойке; сошлись мы легко и быстро; я не верил своей удаче. Не верил и простоте таких отношений: подружиться, сблизиться, вместе смеяться, выпивать, покуривать травку, колесить по дорогам — а потом расстаться без взаимных упреков и без угрызений совести. „Как пришло, так и ушло“, — говорила она, ничуть не кривя душой. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, не претила ли мне подобная легкость, не хотелось ли чего-нибудь более весомого в доказательство… чего? Глубины, серьезности? Хотя, бог свидетель, бывает, что на тебя сыплются сложности и трудности, которые не сулят никакой компенсации в виде глубины и серьезности. Намного позже я задумался и о другом: „Как пришло, так и ушло“ — не содержался ли здесь косвенный вопрос, подразумевавший конкретный ответ, которого у меня не было? Но это так, к слову. Энни занимала определенное место в моей жизни, но не в этой истории.
Когда это стряслось, отец с матерью захотели со мной связаться, но не знали, где меня искать. В случае крайней необходимости — например, когда человек должен проститься с умирающей матерью — Форин-офис, вероятно, извещает наше посольство в Вашингтоне, а оттуда поступает запрос в правительственные структуры, которые готовы поставить на уши всю полицию, чтобы срочно найти бесшабашного, загорелого англичанина, чуть более самоуверенного, нежели при пересечении границы. Сегодня такие проблемы решаются одним текстовым сообщением.
Когда я вернулся домой, мама обняла меня сдержанно и, отворачивая напудренное лицо, отправила принимать ванну, а сама приготовила ужин, который по старой привычке называла „моим любимым“, а я не спорил, так как давно не просвещал ее на предмет своих вкусовых рецепторов. После ужина она протянула мне весьма немногочисленные письма, доставленные в мое отсутствие.
— Советую тебе начать с этих двух.
В самом верхнем конверте была записка от Алекса. „Тони, — говорилось в ней, — Адриан умер. Самоубийство. Я звонил твоей маме, но она сказала, что не знает, где ты находишься. Алекс“.
— Блин, — вырвалось у меня; впервые я выразился при родителях.
— Сочувствую тебе, сынок.
Отцовская реплика была, мягко говоря, не в тему. Я поднял на него глаза и задумался: передается ли облысение по наследству и как его избежать.
После общего молчания, которое в каждой семье имеет свои особенности, мама спросила:
— Как ты думаешь, не оттого ли это случилось, что он был слишком умный?
— У меня нет данных о зависимости между интеллектом и самоубийством, — ответил я.
— Ладно тебе, Тони, ты же понимаешь, о чем я.
— Нет, на самом деле не понимаю.
— Хорошо, я по-другому скажу: ты ведь тоже умный мальчик, однако же не настолько умный, чтобы такое над собой сотворить.
Я смотрел на нее в упор без единой мысли в голове. Ошибочно истолковав мое молчание, она продолжила:
— А от большого ума крыша едет, лично я так считаю.
Чтобы не углубляться в эту теорию, я распечатал второе письмо от Алекса. Он писал, что Адриан провернул это дело очень рационально и оставил полный отчет о своих мотивах. „Надо бы встретиться и это перетереть. Может, в баре отеля „Черинг-Кр.“? Звякни. Алекс“.
Я распаковал вещи, пришел в себя, отчитался о поездке, вспомнил неизменные порядки и запахи, маленькие радости и безграничную скуку родительского дома. А мыслями все время возвращался к тем азартно-наивным дискуссиям, которые мы вели после того, как Робсон повесился на чердаке, пока наша собственная жизнь еще не началась. С философской точки зрения нам казалось самоочевидным, что каждый свободный человек имеет право на суицид: это поступок логичный, если он прерывает неизлечимую болезнь или глубокую старость; героический, если позволяет избежать пыток или спасти чужую жизнь; эффектный, если совершен в агонии несчастной любви (смотри Классическую Литературу). Убогое, посредственное деяние Робсона не укладывалось ни в одну из этих категорий.
— А от большого ума крыша едет, лично я так считаю.
Чтобы не углубляться в эту теорию, я распечатал второе письмо от Алекса. Он писал, что Адриан провернул это дело очень рационально и оставил полный отчет о своих мотивах. „Надо бы встретиться и это перетереть. Может, в баре отеля „Черинг-Кр.“? Звякни. Алекс“.
Я распаковал вещи, пришел в себя, отчитался о поездке, вспомнил неизменные порядки и запахи, маленькие радости и безграничную скуку родительского дома. А мыслями все время возвращался к тем азартно-наивным дискуссиям, которые мы вели после того, как Робсон повесился на чердаке, пока наша собственная жизнь еще не началась. С философской точки зрения нам казалось самоочевидным, что каждый свободный человек имеет право на суицид: это поступок логичный, если он прерывает неизлечимую болезнь или глубокую старость; героический, если позволяет избежать пыток или спасти чужую жизнь; эффектный, если совершен в агонии несчастной любви (смотри Классическую Литературу). Убогое, посредственное деяние Робсона не укладывалось ни в одну из этих категорий.
Равно как и самоубийство Адриана. В письме, оставленном на имя коронера, он изложил свою позицию: жизнь — это непрошеный подарок; мыслящий человек связан философским обязательством исследовать как природу жизни, так и ее необходимые условия; а коль скоро человек решает отказаться от непрошеного подарка, его нравственный и человеческий долг требует принять все последствия такого решения. В конце была приписка, означавшая практически „что и следовало доказать“. Адриан просил коронера предать гласности его доводы, и тот не отказал в этой просьбе.
Впоследствии я спросил:
— Как он это сделал?
— Лежа в ванне, перерезал себе вены.
— Господи. Так поступали… древние греки, да? Или у них была цикута?
— Скорее римляне, если не ошибаюсь. Вскрывали себе вену. Адриан заранее узнал, как это делается. Резать нужно по диагонали. Разрежешь точно поперек — потеряешь сознание, рана закроется, и будешь жить дальше, дурак дураком.
— Наверное, в этом случае остается хотя бы перспектива утонуть.
— Допустим; но это, как ни крути, тянет только на „хорошо“, — сказал Алекс. — А наш Адриан шел на „отлично“.
И в самом деле: диплом с отличием, самоубийство с отличием.
Адриан покончил с собой в квартире, которую снимал вместе с двумя аспирантами. Те уехали на выходные, и он подготовился без помех. Написал письмо коронеру, прикнопил к дверям ванной комнаты записку „НЕ ВХОДИТЬ. ВЫЗЫВАЙТЕ ПОЛИЦИЮ. АДРИАН“, наполнил ванну, заперся изнутри, лег в горячую воду, перерезал себе запястья и умер от потери крови. Нашли его через полтора дня.
Алекс показал мне вырезку из „Кембридж ивнинг ньюс“. „Трагическая гибель „подающего надежды“ выпускника“. Не иначе как в типографии была готовая отливка с таким текстом. Заключение коронера гласило, что Адриан Финн, двадцати двух лет, покончил с собой „в состоянии нарушения душевного равновесия“. Помню, как разозлила меня эта суконная фраза: я мог бы поклясться, что душевное равновесие Адриана в принципе невозможно было нарушить. Однако с точки зрения закона самоубийца по определению безумен, по крайней мере в тот момент, когда лишает себя жизни. И закон, и общество, и церковь дружно заявили, что вменяемый, здоровый человек не способен на самоубийство. Не опасались ли они, что логические рассуждения этого самоубийцы поставят под сомнение сущность и ценность человеческой жизни в том виде, в каком она регламентирована государством, которое платит коронеру? Ведь если человека объявляют хотя бы временно безумным, то и причины, побудившие его к самоубийству, тоже следует признать безумными. Так что аргументация Адриана, подкрепленная ссылками на античных и современных философов, скорее всего, осталась без внимания, потому что она отстаивала примат запланированного им деяния над презренной пассивностью тех, кто плывет по течению.
Адриан, как оказалось, принес извинения полицейским за доставленное беспокойство и заранее поблагодарил коронера за обнародование его последнего слова. Помимо этого, он выразил желание, чтобы его кремировали, а пепел развеяли по ветру, так как быстрое уничтожение тела (тоже активный выбор философа) куда предпочтительней, чем инертное прозябание под землей в ожидании естественного разложения.
— А ты ходил? На похороны?
— Меня не звали. И Колина тоже. Только самые близкие и так далее.
— И что мы должны думать?
— Ну, это право родственников.
— Да я не о том. О его мотивах.
Алекс пригубил пиво.
— Я тогда не решил, это жесть или полный отстой.
— А потом? Решил?
— Получается, и то и другое.
— Мне вот что непонятно, — сказал я. — То ли этот поступок замыкается сам в себе — не в том смысле, что он эгоцентричен, а просто, как бы это сказать, касается только Адриана, — то ли он служит немым укором всем остальным? То есть нам. — Я посмотрел на Алекса.
— Получается, и то и другое.
— Ты повторяешься.
— Интересно, что думают его преподаватели философии. Чувствуют, наверное, что у них рыло в пуху. Ведь это они промывали ему мозги.
— Когда вы с ним в последний раз виделись?
— Месяца за три до его смерти. Он сидел аккурат на твоем стуле. Потому я тебя сюда и позвал.
— Не иначе как он собирался в Чизлхерст. Как он тебе показался?
— Радостный. Счастливый. В своем репертуаре, даже круче. На прощанье объявил, что влюбился.
Вот сучка, подумал я. Если есть в мире девица, которую можно полюбить, чтобы в скором времени лишить себя жизни, то это Вероника.
— Что он о ней рассказывал?
— Ничего. Ты же знаешь, что он был за фрукт.
— А он тебе говорил, что я ему написал письмо и посоветовал засунуть эту любовь в одно место?
— Нет, не говорил, но меня это не удивляет.
— Что значит „это“ — что я ему написал или что он помалкивал?
— Получается, что и то и другое.
Я ткнул Алекса под ребра, только лишь для того, чтобы он пролил пиво.
Вернувшись домой и даже не успев обдумать услышанное, я подвергся маминому допросу.
— Ну, что ты узнал?
Пришлось вкратце обрисовать ей события.
— Бедные полисмены, представляю, что они там увидели. Чем только им не приходится заниматься. У него были проблемы по женской части?
Я чуть не выпалил: естественно, были — он же встречался с Вероникой. Но вслух ответил:
— Алекс говорит, что во время их последней встречи Адриан был всем доволен.
— Почему же тогда он это сделал?
Я пересказал ей сокращенную версию сокращенной версии его объяснений, опустив имена философов. Постарался растолковать про непрошеный подарок, про действие и бездействие. Мама кивала, впитывая эту информацию.
— Как видишь, я была права.
— В каком смысле, мам?
— Слишком умный был. Такие умники до чего угодно могут договориться. Здравого смысла-то нет. У него крыша съехала, потому он и руки на себя наложил.
— Да, мам.
— Больше сказать нечего? Значит, и сам так считаешь?
Чтобы не взорваться, я прикусил язык.
В последующие дни я не мог отделаться от мыслей о различных сторонах кончины Адриана. Сам я, конечно, не ожидал от него прощального письма, но мне было обидно за Колина и Алекса. И что я теперь должен был думать о Веронике? С ней Адриан нашел любовь, но лишил себя жизни — такое не укладывалось в голове. Большинству из нас первый любовный опыт, даже неудачный — а может, в особенности неудачный, — внушает надежду, что в жизни есть нечто, ради чего стоит жить. И хотя в дальнейшем некоторые пересматривают это убеждение, а кое-кто и вовсе ставит на нем крест, первая любовь не сравнится ни с чем, правда ведь? Вы согласны?
А вот Адриан был не согласен. Возможно, с другой женщиной… нет, вряд ли — Алекс же подтвердил, что Адриан во время их последней встречи пребывал в радостном волнении. Неужели в считаные месяцы после этого произошло что-то страшное? Нет, Адриан упомянул бы это в своей записке. Он у нас был главным правдоискателем и мыслителем: что на уме, то и на бумаге.
Что касается Вероники, я метался между двумя крайностями: то обвинял ее, что не уберегла Адриана, то жалел: девушка так выгодно вложила свой капитал — и вот, пожалуйста. Может, стоило выразить свои соболезнования? Но она сочла бы меня лицемером. А если искать с ней встречи, она либо не ответит, либо перевернет все с ног на голову, да так, что я вообще перестану соображать.
Но со временем я все же убедился, что пока еще соображаю. Иными словами, я понял мотивы Адриана, отнесся к ним с уважением и даже с восхищением. У него был более глубокий ум и более обстоятельный характер, чем у меня: он выстраивал логические рассуждения и затем совершал поступки, основываясь на логических выводах. Подозреваю, что мы, в большинстве своем, поступали как раз наоборот: принимали скоропалительные решения и только потом, чтобы их оправдать, подводили философскую базу. А результат объявляли продуктом здравого смысла. Виделся ли мне в поступке Адриана скрытый упрек, адресованный нам всем? Нет. Я, во всяком случае, считаю, что он к этому не стремился. Да, Адриан притягивал к себе людей, но никогда никого не поучал; он считал, что каждый должен думать за себя. Не уйди он в мир иной, сумел бы он — или хотя бы попробовал — „наслаждаться жизнью“, как мы все? Не исключено; однако возможно было и другое — комплекс вины, мучение от невозможности привести свои поступки в соответствие с логическими доводами.