Иезуиты пробрались в дом гетмана и несколько лет держали возле него женщину с тремя именами: Юльця, Анелька, Елена, как это позднее удалось установить Лаврину Капусте, Чигиринскому городовому атаману и старосте гетманской разведки.
Но сила, на которую натыкались каиновы сыны, была железной, и чем дальше, тем больше разбивали они свои мерзкие головы о нее. Их вылавливали как бешеных волков, уничтожали, но Ватикан слал новых, и эти новые были еще коварнее, еще осторожнее и еще опаснее.
Ватикан не дремал. Но и Хмельницкий твердо стоял на своем. Мысль о том, что можно поколебать его твердость с помощью золота, оказалась тщетной. Яд и пули встречали отпор. Снова и снова на их пути возникал неизвестный до того в Ватикане Лаврин Капуста, и сам его святейшество Иннокентий X изволил заинтересоваться этим еретиком со странным именем, которое в благородном обществе произносили только с усмешкой.
Имя было плебейское, но деяния этого человека свидетельствовали о твердой воле и остром уме. Но без ведома папы был дан приказ укоротить жизнь гетманскому помощнику, и известные во всех европейских странах мастера петли и ножа ревностно принялись за это дело. Время от времени Иоганну Торресу в Варшаве приходилось ронять своими сухими губами холодное слово: «Аминь!» — ибо то и дело сообщали о внезапной смерти, которая постигла в Киеве или Чигирине торговца, или богомаза, или церковного служку, или услужливого купца, под маской которых засылались убийцы на Украину… Но настойчивость и упорство были чертами, свойственными папским легатам.
Самым настойчивым из них и самым коварным считался Иоганн Торрес.
Ватикан знал, кого посылает своим нунцием в Речь Посполитую.
В конце концов теперь уже речь шла о том, что лучше выжечь и вырезать весь край, чем уступить. Если бы совершилось последнее, это был бы черный знак для всей дальнейшей судьбы Ватикана. То же твердила шляхта Речи Посполитой, Такого же мнения придерживался ее король Ян-Казимир.
И снова сошлись интересы Речи Посполитой и Ватикана.
5
Шесть лет с небольшими перерывами продолжалась уже война.
На коронных землях подняли ропот посполитые.
Подати панам, тысячи убитых в далеких украинских городах и селах, наконец, пламя войны, которое перебросилось и на коронные земли, — все это не сулило доброго шляхте и королю. Но разве мог Потоцкий примириться с потерей десятков городов и сотен сел? Разве согласились бы во имя спокойствия государства прекратить войны Вишневецкий, Калиновский, Сапега, Радзивилл, Конецпольский, Любомирский, Острожский и с ними сотни шляхтичей, которых Хмельницкий и его армия согнали с насиженных мест, где было вдоволь меду и вина, даровых хлебов и беспечального жития?
Пускай ропщут посполитые. Для их успокоения и существуют кардинал-примас Гнезненский, костелы и монастыри. Их дело — втолковать, что без этой войны поспольству не жить на свете, что Хмельницкий и его схизматы всех католичек — жен и девиц — отправят в полон, в Крым и Турцию. Костелы превратят они в конюшни, потопчут всю Речь Посполитую, и станет она Диким Полем.
Канцлер Лещинский объявил на сейме год назад:
— Не может раздор в королевстве идти долго. Рано или поздно Хмель или запросит милости у короля, или будет качаться на виселице перед королевским замком Вавель в Кракове.
Большие надежды возлагала короипая шляхта на крымскую орду. Хан Ислам-Гирей со своим стопятидесятитысячным войском должен был стать грозным союзником Речи Посполитой в весенней кампании. Канцлер Лещинский был в этом неколебимо уверен. Все эти слухи о переговорах Хмельницкого с Москвой только ослабят нерешительность хана. Москва в союзе с Хмельницким — смерть Крыму. Да разве только Крыму?
Приезд Репнина с посольством во Львов уже забылся. Мало мыслимо, чтобы Московское царство расторгло Поляновский мир. Да и то, что шведы нависли над Московией на северных рубежах, турки из Азова через донские земли на южные рубежи зарятся, а Речь Посполитая угрожает со стороны Смоленска, — весит немало. Недаром войско коронного гетмана литовского, князя Радзивилла, сохранялось про запас и в полной боевой готовности.
Нет, Москва военную помощь Хмельницкому не подаст!
Канцлер в этом был уверен и с присущим ему умением убеждал не только короля, что было не так трудно, а даже таких упрямых сенаторов, как коронный гетман Станислав Потоцкий, который уже выехал в Каменец, к войску, ибо пришли вести, что жолнеры забеспокоились, стремятся домой и проявляют непокорство.
На всякий случай коронному гетману было поручено, минуя бахчисарайского хана, наладить отношения с Буджакской ордой и янычарами в Хотине. А жолнерам дать возможность погулять в украинских селах, чтобы не скучали на чужбине…
Это предложение канцлера весьма развеселило и коронного гетмана, и самого короля — они немало смеялись на прощальном вечере в королевском дворце.
Послал Лещинский верных людей и в гетманство. Поехали к Выговскому в Чигирин, к митрополиту Коссову в Киев. Не мешало напомнить Выговскому, что уж слишком долго он топчется на одном месте. Но Варшава его не торопит. Правда, Лянцкоронский выдвинул нового кандидата на булаву — Павла Тетерю. Головой ручался за схизматика. Да таких, кому захочется взять булаву, немало. Важнее вырвать ее из рук схизматика Хмеля. А по мысли канцлера, после разгрома Хмеля булаву никому не нужно давать. Посадить на Украине Сапегу или Конецпольского, а то и отдать ее коронному гетману Станиславу Потоцкому, да и вообще нужно самое название «Украина» уничтожить! И так сразу покончить со всем, что стоит поперек дороги. Заставить понять: кто против Речи Посполитой — тому смерть.
Лещинский был уверен, что только попустительство казакам со стороны короля Владислава и его предшественников привело к увеличению их числа. Нет, после победы он уж добьется королевского указа: под страхом смертной казни запретить держать в украинском доме не только саблю или мушкет, а далее пож. Пускай раздирают хлеб и мясо руками. Быдло!
Все было предусмотрено канцлером Лещинским. Все взвешено.
И могильная тишина, наступившая к концу зимы на рубежах, казалось, подтверждала предположение канцлера о том, что Москва отказала Хмельницкому в военной помощи и он, напуганный, сидит теперь в Субботове или Чигирине, ища выхода, и, наверно, не раз уже подумывает, как бы поскорее ударить челом королю Яну-Казимиру, коленопреклоненно просить королевской милости, лишь бы король оставил ему булаву.
Но тишина, установившаяся на границах, не должна была усыплять умы. И нужно сказать к чести канцлера, он все сделал для того, чтобы сенаторы и воеводы этой зимой сидели на своих местах и на некоторое время отказались от пышных пиров, какими ежегодно об эту пору забавлялись в Варшаве.
Канцлер верил в приметы.
Чем будет теперь строже и тише в Варшаве, тем больший праздник ожидает впереди Корону. А то после победы иод Берестечком чересчур много пили и пировали и накликали беду на свою голову под Батогом.
Тихо было на границах!
Тихо было в Варшаве!
Тишина стоила в покоях канцлерского дворца, за его высокими стенами.
Тишина наполняла варшавский воздух, и канцлер наслаждался ею в зимнюю ночь, как добрым крепким напитком, прохаживаясь по своему обширному кабинету, бережно ступая по пушистому ковру, полученному им в подарок в знак приязни и вечной дружбы от турецкого великого визиря.
Так постепенно уходят прочь заботы. Тишина и ночь делают свое дело. Как-то сама по себе возникает мысль: «Слава Иисусу, что мои маетности все в Краковском воеводстве, а не на Украине!» Эти приятные размышления на миг прерывает воспоминание о Костке Наперском.
«Хорошо, что удалось разгромить свою чернь, — с удовольствием думает Лещинский, — а то, не приведи господь, объединились бы они со схизматами Хмельницкого, очутились бы мы в геенне огненной».
Свечи ярко озаряют просторный кабинет. На ковер ложатся длинные тени от портретов в золоченых рамах. Канцлер останавливается перед каждым, ведет с ним немую беседу. Этого днем не сделаешь. Хорошо, что ночь так спокойна.
Внимательно глядит на него со стены отец, воевода луцкий, кажется, кивает головой, одобряя мудрые замыслы и осторожные действия сына. Думал ли он, луцкий воевода, что его сын станет великим канцлером славной Речи Посполитой, вторым лицом после короля?
Канцлер подходит к другому портрету. Вот перед ним дядя, Ян Велигурский, архиепископ краковский. Ему обязан канцлер своими успехами на государственном поприще. Это он сделал его государственным мужем. Жаль, что смерть унесла архиепископа.
Архиепископ не улыбается и не кивает головой. он смотрит строго и вопрошающе. И канцлеру становится немного страшно от этого пронзительного взгляда. Он торопливо переходит к следующему портрету. Перед ним покойная жена Ядвига, урожденная Конецпольская. И ей не довелось из-за ранней смерти насладиться канцлерской золотою цепью и золотою звездой с крестом на груди мужа. Но Ядвига может быть покойна в царствии небесном. Канцлер не допустит, чтобы другая женщина могла радоваться его успехам. Экономка Янина государственными делами не интересуется. Ее обязанности дальше канцлерской опочивальни не идут.
Что ни говори, а канцлер не только верный слуга королевства, но и верный супруг.
Хорошие, благочестивые мысли рождает тишина. не случайно верит в приметы коронный канцлер Речи Посполитой. Любители вина, знающие великое множество хмельных напитков и разбирающиеся в них изрядно, не понимают, что самое драгоценное вино в мире — тишина. Ее можно пить без конца.
Довольный и утешенный, садится канцлер в кресло, положив натруженные ноги на низенькую, покрытую леопардовой шкурой скамеечку.
«Удивительное дело, — думает канцлер, — существуют люди, которые, подымая повсюду шум, рождая делами своими плач и стоны, для других создают тишину». Для канцлера такими людьми были иезуиты. Игнатий Лойола — человек папского ума. Канцлер смеется одними губами, беззвучно. Зачем нарушать тишину? Примета есть примета.
Осторожный, но настойчивый стук в дверь заставляет канцлера задвигаться в кресле. Он видит в зеркале напротив свое озабоченное, недовольное лицо и сам себя успокаивает: «Глупости! Может быть, это Клементин».
— Войди! — зовет канцлер.
— Ясновельможный пан канцлер, — отчетливо докладывает затянутый в шитый золотом камзол дворецкий Клементин, не затворяя за собою дверь, — тысячу раз прошу прощения за то, что позволяю себе нарушить покой вашей ясновельможности. Но вынужден уступить настойчивым домогательствам пана…
— Тысячу чертой в печенку тебе и твоему пану! Что такое стряслось, чтобы среди ночи беспокоить меня?
Канцлер задохнулся от гнева. Он раскрыл было рот, чтобы выгнать вон Клементина, по пз-за ого спины высунулась всклокоченная голова, затем возник ее обладатель, решительно выставивший за дверь дворецкого.
— Вы, пан?.. — растерянно спросил канцлер, заслоняясь рукой, точно перед ним стоял призрак.
— Вашей милости покорный слуга, ротмистр Станислав Гроздицкий. Известия, привезенные мною от пана Ястрембского, настолько важны, что я осмелился немедленно явиться к вашей ясновельможности.
Гроздицкий подошел ближе к канцлеру и сказал:
— В Переяславе дня восьмого января Хмельницкий со старшиной, купно с чернью, присягнули царю Московскому на вечное подданство Украины Москве.
И хотя Гроздицкий произнес эти слова тихим, хриплым голосом, Лещинскому показалось, что пушечный залп прогремел под высокими сводами замка, раскалывая могильную, гнетущую тишину,
6
Все пошло вверх дном в ту суровую зиму 1654 года, когда его святейшество папа Иннокентий X получил известие от своего варшавского нунция Иоганна Торреса о Раде в Переяславе.
Не снилось и не гадалось переяславчанам, как глубоко и как надолго западет в память римских пан даже самое название их города. Никто из множества обитателей города и не подумал, что во вселенской столице, в печальной памяти Ватикане, за суровыми стенами иезуитских коллегий, в монастырях, в палатах королей и в княжеских замках не однажды будет идти речь о событии, происшедшем в Переяславе.
С глазами, налитыми кровью, сжимая в руке лист шелковой бумаги, исписанный хорошо знакомым, твердым почерком варшавского нунция, полный гнева и яростной злобы, уставился в темный угол своей мрачной опочивальни Иннокентий X. Сомнения грызли его святейшество. Неужели не суждено ему, монарху католической церкви, собрать все земли под своею тиарой? Однако теперь шло дело уже о другом. То, что казалось добытым и покоренным, отпадало и угрожало. Разве одного Игнатия Лойолы достаточно для таких еретиков? Тысячу тысяч таких, как Лойола, нужно размножить на земле, чтобы испепелить на кострах дерзкую чернь и ее вожаков!
Больше, чем кто-либо на свете, больше, чем короли, цари, герцоги и князья, султаны и ханы, собранные воедино, понимал пана Иннокентий X всю губительность Переяславского акта для далеко идущих замыслов Ватикана и его верных союзников.
Переяславский акт делал невозможным дальнейший успех унии. На пути Ватикана, вопреки действиям, какие с давних пор проводил он под видом борьбы за «гроб господень», на этом утоптанном и проторенном многими поколениями пути возникали новые препятствия. Оказывалось, что ни инквизиция, ни умиротворение вооруженною рукой, ни все хитросплетения унии — ничто не сломило той силы, которая уже расправляла свои крылья под скипетром Московского царя.
Оказывалось, что польская шляхта и ее король — бездарные трусы. Их заверения, будто бы чернь русская покорена и поставлена на колени, будто бы русские люди не сегодня-завтра подчинятся власти Ватикана, будто бы дорога на восток через русские земли будет дорогой римско-католической веры под неукоснительною охраной Речи Посполитой, — все это наглая и лицемерная ложь.
В далекий Рим с востока несло ветром зловещий, едкий дух непокорности.
Пример Украины придавал силы многим народам.
Уже не одни еретики со своим вожаком Хмельницким беспокоили папу Иннокентия X. С ними одними в конце концов можно было справиться. Но не теперь, когда рядим стояла Москва! Ошибкой было думать, что после Поляновского мира, которым так похвалялись сенаторы Речи Посполитой, Московское государство не подымется.
Как это случилось?
Что произошло?
Кто виноват?
Не только у Ватикана возникали эти вопросы…
Иеремия Гунцель — не кардинал и не архиепископ.
Если коснуться его чина и звания, то, по сути дела, он никакого официального положения в церковной ватиканской иерархии не занимает. В Рим он прибыл обычным в те времена путем, как и все странники, не испытывавшие недостатка в деньгах.
По дороге, сразу за польской границей, к услугам Иеремии Гунцеля были удобные покои, сытная и вкусная пища, хорошее вино, веселые и нестрогие женщины. Если по временам возникала необходимость, — а такую необходимость Гунцель не только предвидел, но и сам создавал, — тогда он на глаза преподобных отцов, настоятелей монастырей, командоров орденов являлся в рыжей, убогой сутане, босой, с посохом в руке. Пройдя, со множеством поклонов, сквозь строгие ворота монастыря, смыв дорожную пыль и скинув вериги и рубище, он, очутившись в настоятельских покоях, поучительно высказывал свои мысли, иногда отдавал приказания, а отец игумен внимательно слушал, приговаривая в перерывах:
— Sancta Mater![1] Мудро речете, ваше преподобие.
Сделав, что нужно, убедившись, что его слова дошли до того, кому следовало, он отправлялся дальше, когда требовали обстоятельства, — в карете, одетый в дорогое дворянское платье, а если нужно было — снова пешком, в своей длинной рыжей рясе.
Необходимо отметить и то, что в пути Иеремия Гунцель был гостем австрийского императора Фердинанда III. В императорский дворец он вошел босиком. Постукивая суковатым посохом, он шел по зеркально блестящему паркету, оставляя на нем грязные следы и бесцеремонно стряхивая пыль со своей рыжей, обтрепанной, точно обгрызенной собаками, сутаны.
Императорские гвардейцы, камер-пажи и просто пажи стеклянными глазами глядели на монаха. И не такое приходилось им видеть в императорском дворце.
При аудиенции, какую получил у императора Иеремия Гунцель, присутствовал только барон Алегреттн.
Появление Гунцеля и беседа с ним были не только кстати, но представляли большое значение для императора и его министра.
Свободно и непринужденно сидел перед императором Иеремия Гунцель. Как и подобало человеку его звания, он держался в императорских покоях с достоинством, непринужденно отвечал на вопросы, слушал и, если нужно было, сам задавал вопросы.
Вести, принесенные Гуицелем, заслуживали того, чтобы имперская казна позаботилась и о самом Гунцеле, и о его хозяевах. Это было сделано быстро и безмолвно. Пока Гунцель сидел у императора, молчаливые и проворные чиновники делали свое дело.
Над Веной играло солнце. Снег выпал и растаял. Зима здесь почти не чувствовалась. Однако император изволил сочувственно заметить:
— Не вредит ли вашему здоровью такая убогая одежда? Ведь вы пришли из холодных и суровых краев?
Иеремия Гунцель пронзительно поглядел на императора, покачал устало головой и ответил:
— Ваше величество, его святейшество папа своими молитвами бережет меня. Смирение и отречение от всего, что удаляет нас от господа Иисуса, множит мои силы и дает мне твердость.
Барон Алегретти прикусил губу. Он кое-что знал о том, как странствует Иеремия Гунцель и в каком доме на окраине Вены оставил он свою карету, чемодан и двоих слуг. Но это мало касалось имперского министра. Пусть хотя бы вверх ногами ходит по Вене Иеремия Гунцель, лишь бы он и его хозяева делали то, что идет на пользу барону Алегретти и великому императору.
Иеремия Гунцель принес именно те сведения, которые имели большое значение для предстоящих переговоров г Москвой.
…Из Вены в Рим Гунцель проехал в удобной карете. Мягкие рессоры легко покачивали его. Весенние запахи подымались от земли. Встречные пешеходы снимали шляпы перед благородным путешественником.