Барон Алегретти прикусил губу. Он кое-что знал о том, как странствует Иеремия Гунцель и в каком доме на окраине Вены оставил он свою карету, чемодан и двоих слуг. Но это мало касалось имперского министра. Пусть хотя бы вверх ногами ходит по Вене Иеремия Гунцель, лишь бы он и его хозяева делали то, что идет на пользу барону Алегретти и великому императору.
Иеремия Гунцель принес именно те сведения, которые имели большое значение для предстоящих переговоров г Москвой.
…Из Вены в Рим Гунцель проехал в удобной карете. Мягкие рессоры легко покачивали его. Весенние запахи подымались от земли. Встречные пешеходы снимали шляпы перед благородным путешественником.
На имперских землях царил порядок. Стояли на определенном расстоянии одна от другой придорожные каплички[2]. Перед каждой Гунцель крестился.
Оливковые рощи серебрились вдали. Над маленькими домиками, похожими на курятники, клубился синий дымок. Карету Гунцеля обгоняли порой запряженные восемью, а то и двенадцатью лошадьми золоченые кареты с ливрейными слугами на запятках.
Уже перед самым Римом повстречался, окруженный большим отрядом швейцарских рейтаров, поезд из трех карет. Иеремия Гунцель приказал уступить дорогу. Он снял шляпу и склонил голову в низком поклоне. В первой карете, откинувшись на подушки из красного сафьяна, уперши правую руку в бок, надменно глядел в окно на дорогу венецианский дож.
Гунцель еще издали узнал его по многочисленной страже и по двум высоким арапам в белых чалмах, стоявших на запятках.
Дож скользнул взглядом по склоненной почтительно фигуре Иеремии Гунцеля и презрительно выпятил губу. Гунцель язвительно подумал:
«Напрасно он брезгует мною. Некоторые из моих сведений пригодились бы господину дожу, который, как видно, не без забот возвращается из Рима в свою столицу».
…Вскоре показался и Рим.
Гунцель велел слуге ехать к маленькому, затерянному в старых кварталах города монастырьку.
…И когда на другой день Иеремия Гунцель, одетый в рыжую убогую рясу, подпоясанный веревкой, с суковатою палкой в руках, прошел босиком через решетчатую калитку на вымощенный чугунными плитами двор в личной резиденции Иннокентия X, на колокольне собора святого Петра ударили колокола. Латники, стоявшие у ворот, увидели, как монах склонил колени, возвел глаза к небу и, осеняя себя крестом, творил молитву.
Молчаливые папские служки подошли к Гунцелю, взяли его под локти и помогли подняться на ноги.
Бережно поддерживая, они повели его в покои папы. Выражая им свою смиренную благодарность, остановившись перед высокими дверьми опочивальни Иннокентия X, Иеремия Гунцель льстивым голосом, каким надлежит говорить в святых покоях, сказал:
— Я возвратился из ада, братья мои. Только воля святого наместника божьего, его святейшества папы, спасла меня.
Осенив себя крестным знамением, Иеремия Гунцель переступил порог опочивальни.
То, что папа еще до завтрака принял иезуита Иеремию Гунцеля в своей опочивальне, был случай исключительный в Ватикане. Немногие из папских легатов, нунциев и кардиналов могли рассчитывать на такую милость святейшего папы.
Иеремия Гунцель, как он это отметил сам, возвратился из ада. Подлинный ад, по мнению иезуита, был там, где еретики подняли руку на верных слуг Ватикана. Там нужно совершить вселенское аутодафе! Только безжалостное аутодафе могло положить предел братству еретиков.
Иннокентий X, получив ночью известие о возвращении Иеремии Гунцеля, приказал иезуиту быть у него с рассветом. Необходимость знать все, что произошло в Речи Посполитой, была так неотложна, что папа с нескрываемым нетерпением ожидал иезуита, жалея, что не вызвал его сразу по приезде.
Папа Иннокентий повелел: едва лишь Гунцель ступит на ватиканскую площадь, должны зазвонить на колокольне собора святого Петра. Пусть видят и слышат все, как почитают папа и святая церковь тех, кто несет ее крест в далекие края, возвращая, яко заблудших овец, тысячи и тысячи людей в ее лоно. Эта торжественная встреча должна была явиться свидетельством новых мер, какие предпримет Ватикан в отношении тех, кто осмелится поднять руку против католического Рима, а тем, кто верой и правдой служит Ватикану, он воздает честь и хвалу, как святым мученикам.
Вот почему верный слуга Ватикана Иеремия Гунцель был осчастливлен высокою лаской святейшего папы.
— Говори, сын мой, — приказал Иннокентий, указывая Гунцелю на низенькую скамеечку возле своего кресла, и котором он сидел, обхватив заплывшими жиром пальцами кожаные подлокотники. — Говори, сын мой. — Папа закрыл глаза, и его лоснящееся лицо с тройным подбородком, как мешок свисавшим на шелковую сутану, покрывавшую жирную грудь, исполнилось кажущимся спокойствием и равнодушием, которые немало удивили Иеремию Гунцеля.
— Недобрые вести, ваше святейшество, — скорбно заговорил иезуит.
Он поднял глаза на папу, но на лице у того было то же выражение равнодушия, только в голосе зазвучало недовольство, когда он вдруг сказал:
— Говори все! И худое может стать чудодейственным, все в руках господних. Ты был там?
— Я был там, ваше святейшество. Я видел своими глазами все и все слышал.
Неторопливо и обстоятельно говорил иезуит.
Слово в слово передал он о том, что происходило на Раде в Переяславе, не упустив и того, как еретик Хмельницкий изрек своим богопротивным голосом страшные слова, за которые ему не уйти от ада и адских мук: «У нас в Переяславе колокола так звонят, что даже в Риме слышно. Запляшет там папа с иезуитами!»
Черная тень скользнула по лицу папы, Еле шевеля губами, он выдавил:
— Дорого заплатит еретик за богохульство свое. Говори дальше.
И снова Гунцель заговорил.
Рассказ его не обрадовал папу. Что ж, Иннокентий X, в сущности, и не ждал лучшего. Когда иезуит закончил свой рассказ, папа долго молчал. Сидел, заслонив глаза рукой.
В стекло постучал клювом сизый голубь, любимец папы. Пришел час, когда папа собственноручно отворял окно, кормил голубя зернами со своей святой ладони. Приготовленные слугой зерна пшеницы золотились в серебряной тарелочке, голубь видел их сквозь стекло. Он еще раз ударил клювом в стекло, взмахнул крыльями и полетел. Иннокентию X было сегодня не до него.
— Ступай, отдохни, сын мой, — произнес папа после долгого молчания. — Ты оправдал надежды святой церкви, Иеремия Гунцель, и потому вскоре ты снова поедешь в те края.
Папа открыл глаза, и иезуит слегка отодвинулся от кресла, точно огонь, зажегшийся в прошитых красными жилками глазах Иннокентия X, мог опалить его.
— Ты предстанешь на этой проклятой мною земле, — с угрозой продолжал папа, — как вестник моей воли. Там, где ты пройдешь со многими слугами моими, все живое умрет. Дети проклянут отцов, а отцы детей. Аминь!
— Аминь! — повторил Гунцель, сложив ладонями руки и прижимая их к груди своей.
— Они пожалеют, что пошли против Ватикана, но будет поздно. На сей раз я не уступлю. — Иннокентий вытянул руку перед собой и хрипло проговорил: — Пытки, муки, лютая смерть на головы еретиков. Ступай, сын мой.
Тихонько, осторожно ступая, точно не ковер лежал под ногами, а разбитое стекло, Иеремия Гунцель покинул папскую опочивальню.
Спустя несколько дней негоциант Умберто Мелони, имея при себе охранную грамоту венецианского правительства, выехал в Польшу, с тем чтобы по дороге посетить еще некоторые города в других государствах.
Значительная сумма в талерах и гульденах и знакомства среди солидных купцов в тех краях обеспечивали легкое и беспечное путешествие. При негоцианте был ловкий слуга Юлиан Габелетто. Хорошо зная язык русских людей, он в случае необходимости мог служить и толмачом. Габелетто был рекомендован негоцианту кардиналом Сфорца.
Негоциант Умберто Мелони имел счастье перед отъездом засвидетельствовать свое уважение славному дипломату Альберту Вимине, с которым счастливый случай свел его в Риме.
Накануне длительного путешествия беседа с Виминой была нелишнею.
А весенним вечером 1654 года Умберто Мелони и Юлиан Габелетто покинули Рим.
Рыжая ряса монаха Иеремии Гунцеля и веревочный пояс лежали на дне сундука, привязанного к задку кареты. Суковатую палку можно было добыть где угодно. Но ряса была как бы зачарована, в ней везло. Гунцель считал, что пренебрегать этим не следует, отправляясь в далекий путь.
…Между тем стоящая, но хорошо налаженная машина Ватикана пришла в движение. Не одни проклятия посыпались на головы еретиков… Чума в черной сутане поползла на восточные земли, туда, к далеким берегам Днепра, где русские и украинцы стояли плечом к плечу, вооруженные и крепкие духом, готовые на все, лишь бы не даться под власть Ватикана, лишь бы избавиться от окатоличения и — как следствие этого — захвата их земель польскою шляхтой… Но Иннокентия X утешало то, что у своевольников было одно слабое место. В спину им зорко глядела Оттоманская империя. И хотя ислам для Ватикана оставался лютым врагом, по именно на него уповал Инпокентпй X, подкрепляя упования свои обычным, испытанным способом.
Давно уже решив, что все средства хороши, Иннокентий X делал свое дело. Оп, казалось, только дернул за тоненький шелковый шнурок серебряный колокольчик, висевший над высокою резною дверью его опочивальни. Но прошло немного времени, как, точно откликаясь ему, тревожно зазвонили колокола в Мадриде и Париже, в Лондоне и Нюрнберге, в Кракове и Стокгольме.
На далеком Крите и за стенами монастырей Мальтийского рыцарского ордена засуетилась иезуитская братия.
Папская булла, направленная своими едкими проклятиями в сердца еретиков, читалась всюду, где насчитывался хоть десяток католиков.
Европа зашевелилась. Близорукие политики, почившие на лаврах после Тридцатилетней войиы, недовольно пожимали плечами. Но такие, как французский королевский канцлер граф де Бриен. или же лорд-протектор Англии Оливер Кромвель, или шведский канцлер Аксель Оксеншерна, забеспокоились. В воздухе явственно запахло порохом…
Владельцы меняльных контор, банкиры и ростовщики, советники коммерции в Венеции и Амстердаме, в Ганновере и Лиссабоне, в Лионе и Франкфурте-на-Майне, предчувствуя крупный барыш, потирали руки.
Раздувался именно тот огонь, для поддержания которого не жаль подбросить в костер лишних сто тысяч гульденов или ливров.
Опытные и ловкие венецианские купцы проявили большой интерес к принятым паной мерам в отношении Востока. Кто-кто, а они в свое время больше всех извлекли выгоды из многочисленных крестовых походов, совершавшихся под знаменем войны за освобождение «гроба господня». После того как устранены были с пути византийские торговые люди в связи с падением Византии, им принадлежали в Европе все сокровища Востока.
Мир, который требовал в неслыханных количествах восточные товары, мог получать их только из рук венецианских торговцев. Правда, у венецианцев появились соперники, Чем дальше, число и, хуже того, сила этих соперников возрастали. Это учитывал папа, получая именно у венецианцев наибольшие суммы денег для осуществления своих замыслов.
Столетиями мечом и крестом пробивался путь на Восток. Тщетно Оттоманская Порта и ее вассалы отгораживались законами ислама, словно крепостной стеной. Тщетно ислам под страхом смерти запрещал чужим кораблям появляться в водах Средиземного моря, чтобы вести торговлю с Египтом и Сирией. Войны и время делали свое.
В некоторых случаях ислам мирился с Ватиканом.
Между Западом, пребывавшим под тиарой Ватикана, и Востоком, над которым владычествовал Коран Магомета, лежали плодородные и необозримые земли славянских народов, и там вырастала непобедимая сила Московского царства, которое твердо и мужественно отстаивало свою землю, свою независимость, свою веру. И вокруг этого царства все крепче сплачивались другие русские люди, которые не хотели покоряться ни польской шляхте, исполнительнице приказов Ватикана, ни крымским татарам и их союзникам на юге, осуществлявшим волю Оттоманской Порты.
Украина, считавшаяся покоренной, теперь внезапно и неожиданно спутала все карты.
Имя Богдана Хмельницкого возникло как злой вестник для владык Запада и Востока. На том, чтобы, не теряя времени, истребить достигнутое еретиками, как называл русских людей Ватикан, или же неверными, гяурами, как говорили о русских людях в Порте, они — Стамбул и Рим — сошлись.
На некоторое время Ватикан повелел своим вассалам забыть вечные распри между Западом и Оттоманской Портой. Борьба за освобождение «гроба господня» была теперь не ко времени. В Стамбул выехал личный посол папы, иезуит Фабрициус Канн.
Зашевелились папские нунции и легаты и в других странах.
Наемники-ландскнехты, бродяги и авантюристы, лакомые на чужое добро, снимали со стен источенные ржавчиной латы (на новые денег не было). «Лучшие добудем на Украине», — утешали они себя, чистя мушкеты и пистоли, остря лезвия сабель и мечей. Эти люди без роду и племени кинулись внаймы к Речи Посполитой, лелея надежду на щедрый заработок в далеких украинских землях, покорение которых они считали легким и веселым делом.
Швеция, которая еще не так давно под любым предлогом старалась не показать свое подлинное отношение к Событиям в Речи Посполитой, наконец, под влиянием папского легата Вероны, заверила устами герцога Карла-Густава, который готовился стать королем, что ни одного кирасира, ни одного латника она не пошлет на польские границы.
Даже обнищалые саксонские курфюрсты, прусские бароны и баварские принцы, несмотря на свое протестантское вероисповедование, выявили готовность защищать католицизм и помогать Речи Посполитой.
Но никто — ни всемогущий папа, ни короли, ни министры, ни турецкий султан со своим мудрым советом-диваном, ни опытные завоеватели командоры — не мог предугадать всей сложности событий, развернувшихся вскоре…
На защиту своих земель, своей жизни, своих порядков, своего языка и веры стали народы-братья — русские, украинцы и белорусы. Это рождалась грозная и непобедимая сила, всего будущего могущества которой не могли ни предвидеть, ни понять бесчисленные шайки чужеземных завоевателей, бродяг и авантюристов, собиравшихся на Западе под эгидой римского папы и на Востоке под бунчуком турецкого султана.
Напрасно папа Иннокентий X верил твердо и нерушимо, будто бы мечи новоявленных крестоносцев очистят землю от еретической скверны, как он открыто с ненавистью называл славянские народы.
…Итак, все было взвешено и измерено. Оставалось только дать знак…
7
…Синий дым подымался кверху, к чистому небу, весенне голубому, хотя вокруг еще лежал снег и морозный ветер остро колол лицо. Демид Пивторакожуха стоял у калитки и смотрел, как просыпалась улица.
Проехали сани, накрытые рогожей, — из-под нее багровели коровьи туши. Это торговцы везли мясо на продажу.
Бешено промчался на вороном коне всадник. Ферязь, высокая горлатная шапка и добрый конь показывали, что это государев гонец.
«Видать, по спешному делу», — подумал Демид.
Несколько знакомцев торопливо прошли мимо, поздоровались, не останавливаясь.
Работные люди спешили на мануфактуру московского гостя Бузкова. Снова проехали сани, на этот раз груженные глыбами желтоватой руды. Ярыжка на козлах крикнул:
— Челом казаку! — подмигнул и подхлестнул лошадь кнутом.
Демид довольно улыбнулся. С той поры, как воротился он из Переяслава, все стали звать его казаком. Гетманская грамота несколько поистерлась от прикосновений множества пальцев. Хотя не каждый мог прочитать, но подержать в руках хотелось всем. Не так сабля гетманская удивляла, как эта грамота с печатью, привешенной на крепком волосяном шнурке. Сабля что! Ее и купить можно, были бы деньги. А вот грамота…
— Рано, черкашенин, поднялся, — послышался знакомый голос.
Демид оглянулся.
Сосед, оружейник Матвей Лесков, вышел из своей избы и подошел к нему.
— Едешь? — спросил, положив руку на частокол.
— Еду.
— Рад небось?
— Рад! — подтвердил Демид. — Одно жаль — хороших людей здесь покидаю…
— Хорошие люди повсюду есть, — задумчиво отозвался Лесков, В синих глазах его заискрился смех. — Вот кумедия! Как услыхал купчик наш, что ты с мануфактуры уходишь, закричал на приказчика: «Как так? Не пускать!» А приказчик ему: «Он (про тебя то есть) не приписной, вольная птица. Куда хочет едет, да еще грамоту охранную привез от черкасского гетмана». Выкусил!
Лесков показал кукиш в сторону мануфактуры, смех сполз с лица, Помотав бородой, проговорил печально:
— А привыкли мы тут к тебе!
— Подался бы со мною! — горячо проговорил Демид. — Ей-право, подался бы!
— Думаешь, не пошел бы? Вот те крест, пошел бы с тобой! Да сам знаешь — как пойду? К железодельной мануфактуре цепью прикован, да еще жена, дети… — Задумался и, помолчав, весело сказал: — Это не беда, казак, из пушек да мушкетов моих будете по панам-ляхам палить… Уж я сам с десяток таких ядер отолью, что как стрельнут ими казаки твои, так в Варшаве король заплачет… Ну, а она как же?
Демид понял — Лесков спрашивает про жену.
— Что ж, Саня — умница. Сперва, как услыхала, что ехать нужно, — в слезы, а теперь ничего. Василько — казак добрый, он-то лучше меня уговорит мать.
— Васятка у тебя воевода! — похвалил Лесков Демидова любимца. — Однако пора на мануфактуру, вон видишь, — он указал рукой вдаль, где над темными крышами густо взвился в небо широкого полосой черный дым. — Надышал наш гость. Иди, брат! А вечером ко мне, меда переяславского на прощание выпьем…
Лесков ушел. Демид постоял еще немного. Поежился от набежавшего холодного ветра и вошел в дом. Остановился на пороге у железного скребка — счистить с сапог снег. Вспомнилось, как прилаживал его тут. Сколько времени прошло? А думалось тогда, что надолго, на всю жизнь, не увидит больше ни Киева, ни Чигирина. «Никогда наперед не загадывай», — всплыли в памяти отцовские слова. Забыв сбить с сапог снег, он толкнул дверь.