Он отмахнулся:
– Наши ведут то от скифов, то от пеласгов… даже от этрусков! Не помогает.
Я усмехнулся: начитанный у меня шофер. Тоже ищет пути, как Русь обустроить без труда и усилий, без инвестиций и капиталовложений, то есть ищет чисто русский путь, а-ля щука из проруби, золотая рыбка, хотя, если признаться, у нашей золотой рыбки мало разницы с Аладдиновым джинном или пещерой Али-Бабы.
Машины миновали околицу, из-за заборов выглядывает детвора. Их мордашки торчат почти над каждой доской, кругленькие, веселые, смеющиеся, с блестящими, черными, как маслины, глазами.
Мочарский вздохнул:
– Когда возвращаюсь отсюда домой, в ушах до ночи звенят их голоса… А у нас как в могиле. Тихо-тихо.
– Ну так уж и тихо, – подал голос Карашахин. – А добрый привычный мат?
– Мат – это да.
– Много?
– Нет, слова тоже бывают. Да еще пьяные песни. Правда, тоже из мата.
Машина притормозила, мимо проплыли скученные люди в ярких одеждах, охрана оттесняла их от дороги, мы мягко остановились перед самым большим домом, чистеньким, украшенным, стены оплетены виноградом. Подбежал охранник, но Крамар сам открыл переднюю дверь и вышел, я дождался, пока меня выпустят. Из следующей машины, кряхтя, выбрался Новодворский.
На меня смотрели жадно, с интересом, с не меньшим интересом всматривался и я, сердце в груди болезненно сжимается, я просто чувствую, как большая холодная жаба ложится на него сверху и давит всем весом.
Дома – настоящая русская деревня, типичные дома, ничего в них узбекского или вообще восточного. И заборчики больше похожи на украинские плетни, за ними сады, красные от созревших вишен.
В сторонке двухэтажный дом, очень добротный, совсем не деревенский, больше похожий на особняк «нового русского», на пороге появился невысокий крепкотелый человек в зеленом халате и с белоснежной чалмой на голове. Руки скрестил на животе, пальцы перебирают четки, лицо волевое, глаза из-под тюрбана смотрят пытливо. Я чувствовал, что волосы у него короткие и жесткие, стрижка ежиком, как у нас привычно изображают прусских баронов, так вот это и есть прусский барон по-кобызски: с темным татарским лицом, глаза смотрят умно, остро, с легкой смешинкой, стоит спокойно, как будто не перед президентом, а перед достигшим высот учеником, опрятный, с мягкой улыбкой фельдмаршала, взирающего на строй молодых отличившихся курсантов.
Он поймал мой взгляд, поклонился с достоинством, Мочарский шепнул:
– Это их аятолла Абдулла Шер.
Я дождался, когда аятолла сошел на землю, сам сделал шаг вперед, он вежливо дождался, когда я протяну руку, президент по этикету первым протягивает даже женщинам, наши ладони встретились. Его пальцы сухие и крепкие, а ладонь теплая, в ней чувствуется расположение, если в ладони может что-то чувствоваться.
– Приветствую вас, господин президент, – сказал он надтреснутым, как сухое дерево, голосом. – Приветствую на земле, где мы нашли убежище. На вашей земле!
– Это земля моих предков, – ответил я. – Русский народ всегда отличался гостеприимством и всегда оказывал всяческую помощь гонимым и страждущим.
– И он это доказал, – сказал аятолла проникновенно. – Мы всегда это будем хранить в сердцах!
– Это всего лишь наш долг, – ответил я с высокопарностью. – Мы не могли иначе!
– Спасибо вам, господин президент!
– Я ни при чем…
– Но я в вашем лице благодарю всех русских людей…
Я развел руками:
– Говорю же, не стоит, это просто долг всякого человека…
Новодворский наконец с важностью вставил и от себя слово:
– Здесь мы поступаем, как настоящие европейцы!..
– Да-да, – подтвердил я. – И как европейцы… и вообще как должны поступать люди.
Мочарский подошел, я заметил, с каким напряжением он вслушивается в разговор, где уже начались повторения одних и тех же дежурных фраз. Поймав мой взгляд, он поклонился, предложил:
– Господин президент, я полагаю, что есть смысл отпустить нашего доброго хозяина. Не хотите ли посетить нашу управу, оставить запись в книге? Все будут счастливы.
Он что-то недосказывал, и я, хотя намеревался подвезти его до его управы, подбросить, так сказать, по дороге, наморщил лоб и сказал важно:
– Да-да, вы правы, но у нас, увы, день расписан по минутам… Дорогой Сергей Владимирович, благодарю вас за радушный прием. Спасибо, спасибо. Дайте пожму вашу руку, передавайте привет домашним, а мы, увы, отбудем. У вас хорошо, сам бы здесь поселился, но работа, работа…
Он кланялся, едва не прослезился от избытка чувств, добрый и простодырый, как только и попал на такой крупный пост, ему бы колхозным бригадиром, не выше, разве что так и было, а потом с приездом кобызов село разрослось, стало районным центром?
Мне показалось, что далеко-далеко группа молодых парней перехватила троих или четверых, что пытались прорваться в нашу сторону, оттеснили. Я обратил недоумевающий взгляд к Мочарскому, тот сказал поспешно:
– Какие-нибудь с прошениями!.. Работать не хотят, все ждут, что им богатые спонсоры за так денег отвалят!.. Никчемный народ…
Крамар отправился с первой машиной, Карашахин сел на его место рядом с шофером, рядом со мной сел Новодворский, от его туши стало не только тесно, но и жарко, а кондишен никак не мог поглотить запах его мощных дезодорантов. Машина плавно вырулила на дорогу. Я спросил мрачно у Карашахина:
– Что случилось?
– Да ничего, – ответил он, – просто мне кажется, вам для полноты картины стоит посмотреть и еще кое-что…
Голос его звучал загадочно и мрачновато. В машине словно бы потемнело, я ощутил дыхание иной жизни, спросил почти враждебно:
– Что там?
– Село, – ответил он. – Обыкновенное село. Отличается прежде всего тем, что сейчас вы смотрели Отрадное, куда прибыли первые кобызы.
– А едем?
– В Хагалак-Тюрку, – ответил он и добавил, не дожидаясь нового вопроса: – Это их самое новенькое село.
Новодворский обронил задумчиво:
– Ну, это вообще-то правильно. Увидеть самое старое и самое молодое, а остальные укладываются между этими двумя. Так?
– Абсолютно верно, – отозвался Карашахин. – Абсолютно.
Глава 11
Шофер удивленно присвистнул. Он возит меня уже шестой год, может себе позволить такую вольность, а Карашахин лишь наклонился чуть вперед, словно спешил оказаться там, в этом Хагалак-Тюрку или Хагалаке-Тюрке. Я оцепенел, не понимая, что это, сперва показалось, что вижу гигантские муравьиные кучи, но только из золотого песка.
Дома медленно проплывали мимо лимузина, похожие на исполинские юрты. Сложены из добротного белого камня, округлые, словно потрудился Корбюзье, угадывается закономерность в расположении, хотя это не улицы, на некоторых домах вывески…
– Заметили? – спросил Карашахин.
– Красиво, – только и сказал я.
– Просто чудесно! – воскликнул Новодворский.
Геннадий совсем сбавил ход, мы прильнули к окнам. Вывески в форме больших круглых дисков, чисто степняцкие щиты, на пороге каждого дома цветной половичок, больше похожий на ковер. Охрана бдительно оттесняет народ, чтобы не лезли под машину. Детишки узкоглазые, с темными, как ночь, глазами, смуглые, быстрые, как белки, пытались проныривать под руками охраны, но замирали и возвращались по строгому окрику старших. И – везде звучит чужая речь.
Половина собравшихся в странных полухалатах-полунакидках, на головах платки, похожие на спецназовские, цвета яркие, восточные, много красного и желтого, блестят белые зубы.
От одного дома с непонятной надписью несет таким мощным запахом кофе, что можно не спрашивать, что там написано, рядом на длинных мангалах жарят мясо, пахнет прогорклым жиром. За европейски одетыми молодыми парнями и девушками, даже средним возрастом иногда пестрят похожие на стеганые одеяла халаты людей старшего поколения.
Не выходя из машины, я угадывал и мастерские, какие по запаху, какие по витринам, никак не мог поймать взглядом школу, зато сразу увидел два больших магазина, даже в райцентре помельче, не такие яркие и ухоженные.
По всей длине улицы в аккуратно забетонированном русле бежит вода. Чистая, прозрачная, повеяло прохладой. Мне захотелось присесть на корточки рядом и опустить хотя бы кисти рук, подумал опасливо, что могу нечаянно нарушить чьи-то ритуалы, оскорбить чувства верующих… если здесь язычники, следом пришла нехорошая мысль, что я – президент, да пошли вы все к черту, мне можно все…
Кровь прилила к лицу, я застонал от стыда, ощутив, что хоть на миг, но стал похожим на шовиниста, будем называть все своими именами, шовиниста, увы. Что-то во мне проснулось и приподняло голову нехорошее, но я тут же затолкал обратно, а сам надел на лицо доброжелательную улыбку.
Над ручейком, видимо, здесь это арык, вьются во множестве пчелы, в воздухе нежный аромат меда, пыльцы и свежего воска. Пчелы облепили бетонные края, жадно лакают, я вспомнил, что пьют только чистую, застойной брезгают, лучше умрут, чем напьются из лужи или пруда.
Среди этих белесых муравьиных куч гордо и красиво поднимается мечеть. Нет, сама мечеть невысокая и приземистая, но белокаменный минарет рвется в синее небо, острый купол вонзается в синеву, от этого сооружения веет странным чувством сопричастности с будущим, словно попал в следующий век и смотрю на космическую станцию слежения за звездолетами.
От мечети несет прохладой, справа от входа крохотный бассейн, на высоту человеческого роста бьет фонтан. Двое стариков беседуют мирно, сидя на невысоком гранитном барьерчике, в самом бассейне копошатся детишки, плескаются водой, кричат, верещат.
Новодворский сказал громко:
– Какие молодцы!.. Они переселились сюда меньше чем год назад, а какое село отгрохали! Город, а не село. Виданное ли дело, фонтан в селе? Европа.
– Кобызы вроде бы не Европа, – сказал Карашахин осторожно.
– Ну, Азия! – возразил Новодворский. – Все равно – Европа. Теперь те дикари, которых Миклухо-Маклай открыл, для нас компьютеры делают, электроникой нас завалили. А мы ничего не умеем. А здесь умеют работать люди. Не то что наши криворукие, косопузые, спивающиеся…
– Да-да, русские ни на что не способны, – подхватил я, – кроме пьянства и свинства… Чтоб вот такой фонтан в деревне? Да если даже из Москвы приедут и сделают им, то на другой же день в него насрут!
– Это точно. Как сказал Андрей Дмитриевич Сахаров, русские ни на что не способны, кроме пьянства и свинства.
Геннадий обернулся, сказал любезно:
– Вы забыли сказать про совесть вашей нации.
– Да-да, – сказал Новодворский, – Андрей Дмитриевич Сахаров – совесть нашей нации.
– Вот-вот, – сказал Геннадий, – совесть вашей нации… Ага, вот и их главный! Приехали.
Машина остановилась, Новодворский и Карашахин вылезали, я бросил понимающий взгляд на Геннадия. Достали мужика. Понимает, что за такие реплики могут уволить, но сдержаться уже не может. Вот даже шея покраснела, весь кипит, от злости едва не лопается.
Крамар уже здесь, открыл дверцу, я вышел, с наслаждением вдохнул свежий чистый воздух. В сторонке Новодворский, выпятив громадное брюхо, осматривался с самым что ни есть хозяйским видом.
– Да это же рай, – проговорил он довольно. – Вот это люди! Не то что наши пьяные да косорукие… Вечно пьяные, а косопузые так и вовсе от рождения!
Карашахин покосился на них, сказал негромко:
– Каждый народ трепетно любит свою историю, и только наш народ ее грубо имеет.
Новодворский живо откликнулся:
– Это вы хорошо и правильно сказали! Как истинный и убежденный демократ, скажу прямо: нашей стране давно уже нужен другой народ.
Я направился к гостеприимно раскрытым вратам мечети, сзади охрана сдерживает толпу, ноги ступают по тщательно уложенным плитам из розового камня, у нас такие только на Старом Арбате, везде чисто, ухоженно, в воздухе прохлада от арыков, хотя день жаркий, солнце уже напекает голову…
В мечеть заходить не рискнул, вдруг да оскорблю чем чувства верующих, заглянул в огромное светлое и строгое помещение, люди сидят на полу, точнее, на тонком ковре, не толще махровой простыни, кто-то на пятках, положив руки на колени, кто-то по-турецки, но все смотрят и слушают очень внимательно. Видно, что внимают учителю, а также видно, что никто не будет потом острить и высмеивать ни походку муллы, ни его речь.
Мулла в расшитом зеленом халате на небольшом помосте, окруженном сидящими людьми, что-то объясняет на своем языке, слушают почтительно и серьезно. Я всматривался в их лица, множество мужчин, зрелых и сильных, с суровыми решительными лицами, большинство в тюбетейках: белых, темных, расшитых узорами, два-три человека с книгами в руках, другие не отрывают взглядов от муллы.
А что нужно сказать русским, мелькнуло в черепе горькое, чтобы вот так слушали? Проповеди попов – смешно, доклад парторга – ушло, лекция о науке – засмеют, кому надо, а здесь у всех такие лица, что зависть начала грызть внутренности с такой силой, что я всерьез испугался прободения желудка.
Потом они разом вскинули руки, поднесли открытыми ладонями к лицу, подержали так, творя неслышную молитву.
Я потихоньку отступил, вздохнул. Карашахин смотрит внимательно, лицо Новодворского сияет победно, словно это он сумел создать такой ухоженный мирок на Рязанщине, посреди огромного заброшенного и опустошенного мира, куда даже дорог в общепринятом значении нет, ведь дорогой тупые русские называют то место, где собираются проехать.
Карашахин сказал значительно:
– А еще взгляните, господин президент…
Я проследил за его взглядом, на высоком и добротном двухэтажном доме гигантская тарелка. Такую видел разве что на здании «Кросны», что изготавливает такие тарелки. Третья вроде бы на Пентагоне, да еще на головном авианосце, что за передачи здесь смотрят…
Взгляд невольно скользнул по крышам домов кобызов, в сердце снова кольнуло. У каждого на крыше тарелка, пусть не такая огромная, но все же не простая, для приема спутниковых передач, а многофункциональная, дорогая, чтоб и Интернет, и высокоскоростное соединение для видеоконференций…
В сторонке прокатил джип, такие часто встретишь на улицах Москвы, на них разъезжают без особой нужды братки, здесь же, на бездорожье, они намного уместнее. Хотя кобызы сумели и бездорожье убрать, везде сухо, везде тротуары, вымощенные широкими каменными плитами.
Новодворский ядовито хохотнул:
– А вот и обязательная часть программы встречи генсеков!
Набежали веселые и хорошо одетые дети, смеющиеся, румяные, с блестящими от любопытства глазами, поднесли цветы, яркие и сильно пахнущие. Настоящий Восток, где даже цветы не умеют пахнуть вполсилы, я благодарил, отечески улыбался, гладил по головкам, дети убегали, осчастливленные, Новодворский заметил вдогонку, что уж что-что, а встречи любимого дедушки Ленина и папаши Сталина взяты явно из восточных ритуалов, там всегда восточных деспотов встречали детишки с цветами…
Карашахин сказал за моей спиной:
– Господин президент, вам стоит пообщаться с верховным муфтием…
Я спросил:
– А тот Абдулла что?
– Аятолла.
– Ты меня словами не путай, – пригрозил я, – а то сейчас что-нибудь вверну по-латыни, загнешься. Этот старше?
– По крайней мере, – ответил Карашахин с загадочностью в голосе, – у верховного муфтия Али Алдина власти побольше. Если говорить правду, то духовная власть в его руках полностью.
Он взял меня за локоть и развернул в сторону дома, что высился несколько в сторонке, вокруг зеленая лужайка, похожая на английский газон, все это окружено невысоким заборчиком из тонких металлических прутьев. Человек перепрыгнет, хоть и с трудом, но коза или овца не рискнет, очень разумно.
Дверь распахнулась, вышел человек, мое сердце болезненно дернулось. Черт, неужели я так падок на все иноземное? Сейчас – на восточное? Верховный муфтий Кобызстана выглядит… нет, не султаном, но мудрым визирем при султане, что мудро и отечески правит властью султана, с любовью и нежностью оглядывает огромную страну, видит ее такой, какая она есть, но любит ее и старается, чтобы она стала добрее, чище, богаче, радостнее и счастливее.
Красивая зеленая чалма из переливающейся материи, по форме напоминает верх минарета, умное продолговатое лицо, сухощавое, вовсе не наши раскормленные рылы патриархов, что проповедуют пост, а сами лопаются от переполняющего их хари жира, едва ходят, кабаны с заплывшими глазками, а у этого глаза крупные, ясные, смотрят отечески мудро, внимательно. Очень интеллигентное лицо, я бы сказал – чеховское, что-то в нем от тех тонко чувствующих и ранимых чеховских интеллигентов. Даже бородка чисто чеховская, и снова – глаза, сочувствующие, понимающие, на лице готовность выслушать и тут же помочь…
Одет как католический пастор: черная сутана, ослепительно белый воротничок, но на плечи наброшен яркий цветной халат без рукавов, расписанный не цветами, в исламе это запрещено, но дивными геометрическими узорами, сразу напомнившими мне волшебные картинки в детском калейдоскопе.
Он спустился по ступенькам, мы молча смотрели, как он пересекает зеленую лужайку, вышел за калитку и первым протянул мне руку:
– Приветствую, господин президент, в ваших краях!
Умно, мелькнула мысль, хоть он и первым протянул мне руку, как старший младшему, а восточные люди к этому чувствительны, сразу все заметят и раззвонят во всему Кобызстану, но зато сказал не «в наших краях», а в «ваших», подчеркивая, что я прибыл не к ним, кобызам, а к себе, что я президент не только русских, а их президент тоже…
– Спасибо, – поблагодарил я. – Рад оказаться в таком благословенном крае. Честно говоря, не ожидал такого расцвета. Просто счастлив такое увидеть.
Новодворский добавил громко:
– У вас не село, а просто курорт!
Муфтий медленно наклонил голову, смеялись уже не только глаза, все лицо излучало восточную радость, гостеприимство, счастье при виде президента страны, можно сказать, шаха, а то и самого падишаха.