Я достаю карту и переворачиваю. Кажется, что весь город построен по кругу, а названия улиц – все равно что куски алфавита, попавшие в автокатастрофу: Оудзайдис, Фурбюуфал, Нивубрустих. Окончательно заблудившись, я подъезжаю к высокому мужчине в кожаной куртке, который пристегивает к велосипеду светловолосого малыша. Увидев его лицо, я опять задумываюсь – это еще один клон Уиллема, хоть и старше.
Я спрашиваю у него, как добраться, он приглашает меня следовать за ним, и мы доезжаем до Площади Дам, там он показывает мне на ужасающий участок дороги с круговым движением, где надо выехать на Вармушстрат. Я еду дальше по улице, на которой полно секс-шопов с бесстыдными кричащими витринами. У перекрестка находится один из наиболее недорогих хостелов.
В фойе шум и суета: народ играет в бильярд и пинг-понг, кто-то – в карты, все с пивом, хотя время только обеденное. Я говорю, что мне нужно место в общей спальне, и темноглазая девушка за стойкой молча переписывает мои паспортные данные и берет деньги. Комната находится наверху, и, несмотря на надпись «НЕ УПОТРЕБЛЯТЬ НАРКОТИКИ», в ней стоит запах гашиша, парень со стеклянными глазами курит что-то, лежащее на кусочке фольги, через трубочку, и я уверена, что это не марихуана и вообще незаконно. Я закрываю рюкзак в ящике для хранения, снова спускаюсь вниз, выхожу на улицу, там отыскиваю интернет-кафе, где тоже полно людей.
Оплатив полчаса, я иду на сайты бюджетных авиалиний. Сегодня четверг. Домой я лечу в понедельник из Лондона. Есть билеты до Лиссабона за сорок шесть евро. В Милан, еще куда-то в Хорватию. Я ищу Хорватию в «Гугле», вижу фотографии скалистых пляжей и старых маяков. Некоторые из них даже переделаны в дешевые отели. Можно пожить на маяке! Можно делать что угодно!
О Хорватии я почти ничего не знаю, так что решаю отправиться туда. Я достаю карточку, чтобы купить билет, но замечаю, что другое окно сигналит о полученных письмах. Я открываю. Вижу сообщение от Рен. Тема такая: «ТЫ ГДЕ?»
Я быстро отвечаю, что я в Амстердаме. Когда на прошлой неделе в Париже я прощалась с ней и ребятами из Оз, она собиралась ехать поездом в Мадрид, а Келли с остальными – в Ниццу, они говорили о том, что, может, встретятся в Барселоне, так что я очень удивлена, когда через тридцать секунд получаю от нее ответ: «НЕ МОЖЕТ БЫТЬ, Я ТОЖЕ!!!!» И номер ее сотового.
Широко улыбаясь, я звоню ей.
– Я знала, что ты тут, – сообщает Рен. – Просто чувствовала! Ты где?
– В интернет-кафе на Вармушстрат. А ты? Я думала, что в Испании!
– Я передумала. Уинстон, до Вармушстрат далеко? – спрашивает она. – Уинстон – это симпатичный парень, который тут работает, – шепотом сообщает мне она. Я слышу мужской голос на фоне. Потом Рен начинает визжать. – Мы минутах в пяти друг от друга! Встречаемся на площади Дам, перед белой башней, похожей на пенис!
Я закрываю окно браузера и через десять минут мы уже обнимаемся, как родственники, которые давно не виделись.
– Боже, святой Антоний быстро работает! – говорит она.
– Да уж!
– Ну, что было?
Я вкратце ей рассказываю, как встретилась с Аной Лусией и почти нашла самого Уиллема, но решила прекратить поиск.
– Теперь я лечу в Хорватию.
Рен, кажется, разочарована.
– Да? Когда?
– Собиралась завтра утром вылетать. Уже хотела билет заказать, но тут ты написала.
– Останься еще на несколько дней. Походим вместе. Можем велики взять в аренду. Или возьмем один и поставим на раму второе седло, как все голландки делают.
– Велик у меня уже есть, – говорю я. – Розовый.
– С багажником?
Она так заразительно улыбается, что невозможно не улыбнуться самой.
– Да.
– Ох. Ты просто обязана остаться. Я поселилась в хостеле у Йордана. Моя комнатушка не больше ванной, но там уютно и кровать двухэтажная. Вселяйся ко мне.
Я смотрю на небо. Опять собирается дождь, для августа очень холодно, а в Интернете писали, что в Хорватии в районе тридцати и солнечно. Но тут я встретила Рен – насколько это было вероятно? Она верит в святых. А я – в случайности. Думаю, на глубинном уровне это одно и то же.
Мы забираем мои вещи из хостела – тот парень уже лежит в отключке – и идем к ней. Ее хостел намного уютнее моего, особенно благодаря смуглому, высокому и улыбчивому Уинстону, который с интересом на нас поглядывает. Когда мы поднимаемся в комнату Рен, я вижу, что ее постель завалена путеводителями, не только по Европе, но и по другим странам мира.
– Это что?
– Это мне Уинстон одолжил. Для списка, что нужно успеть, прежде чем склеить ласты.
– Ласты?
– Что я хочу сделать, пока жива.
Вспоминается загадочная фраза, которую Рен бросила в день нашей первой встречи: «Я с больницами хорошо знакома». Я провела с ней всего полтора дня, но тот факт, что она умрет, уже кажется мне просто непостижимым. Наверное, она об этом по лицу догадалась и нежно коснулась моей руки.
– Не волнуйся, я планирую жить долго.
– А зачем тогда этот список составляешь?
– Потому что, если дождаться, когда будешь при смерти, будет уже слишком поздно.
Я смотрю на нее. «Я с больницами хорошо знакома». Святые.
– Кто? – тихо спрашиваю я.
– Сестра, Францеска, – она достает листок бумаги. Там перечислено множество названий и городов: Красивый ангел (Париж), Урок музыки (Лондон), Воскрешение (Мадрид). И так далее.
– Ничего не понимаю, – говорю я, возвращая листок.
– Францеска почти ничему не успела научиться, но она обожала изобразительное искусство. В больнице она все время проводила с капельницей для химиотерапии в одной руке и альбомом для рисования в другой. Она сделала сотни рисунков карандашом и красками, это ее наследие, как она сама говорила, потому что она сама умерла, а они живут – пусть даже только на чердаке.
– Все непредсказуемо, – говорю я, вспоминая картины и скульптуры, которые видела в сквоте и которые когда-нибудь могут оказаться в Лувре.
– Да, именно так. Ее очень утешала мысль, что художников вроде Ван Гога и Вермеера при жизни практически никто не знал, но после смерти они стали знамениты. Она мечтала сама увидеть оригиналы их картин, так что во время ее последней ремиссии мы отправились в Торонто и Нью-Йорк, мы довольно много там увидели. А после этого она составила более длинный список.
Я снова смотрю на листок.
– А что тут? Что-то из Ван Гога?
– Ван Гог был в списке. «Звездная ночь», но ее мы видели вдвоем в Нью-Йорке, а в этом списке Вермеер, хотя ее любимая – в Лондоне. Но это ее список, после Парижа он отошел на второй план.
– Не понимаю.
– Я люблю Францеску, и я обязательно посмотрю на эти картины за нее – когда-нибудь. Но значительная часть моей жизни прошла на втором плане. Так было нужно. Но теперь ее нет – а я как будто бы еще живу в ее тени, понимаешь?
Как ни странно, в каком-то смысле понимаю. Я киваю.
– Что-то произошло, когда я познакомилась с тобой в Париже. Ты обычная девчонка, которая поставила перед собой безумную цель. Это меня вдохновило. Я изменила свои планы. А теперь начинаю думать, что, может быть, встреча с тобой и была настоящей целью моего путешествия. Может быть, Францеска и святые хотели, чтобы мы с тобой встретились.
У меня по спине пробегает холодок.
– Ты правда так думаешь?
– Кажется, да. Не волнуйся, я не скажу родителям, что это из-за тебя я вернусь на месяц позже. Они немного расстроены.
Мне становится смешно. Это я тоже понимаю.
– Ну а что в твоем списке?
– Он куда менее благородный, чем у Францески. – Рен достает из своего путевого дневника смятый лист бумаги. – «Поцеловаться с парнем на верхушке Эйфелевой башни. Поваляться на поле с тюльпанами. Поплавать с дельфинами. Увидеть северное сияние. Забраться на вулкан. Спеть с рок-группой. Починить собственные ботинки. Приготовить праздничное угощение на 25 друзей. Завести 25 друзей», – он еще не закончен. Я постоянно что-нибудь добавляю, а в чем-то я уже облажалась. Сюда я приехала ради поля с тюльпанами, но они, оказывается, цветут только весной. Так что придется теперь придумать что-то другое. А, да. Кажется, я смогу застать северное сияние в Будё, это местечко в Норвегии.
– А поцеловаться с парнем на Эйфелевой башне тебе удалось?
Ее губы изгибаются в шаловливой эльфийской улыбке.
– Да. Я пошла туда в то утро, когда ты уехала. Там была группа итальянцев. А они, эти итальянцы, бывают очень любезны, – Рен переходит на шепот: – Я даже имени его не спросила.
Я отвечаю также шепотом:
– Иногда это и не нужно.
Тридцать семь
Обедать мы идем поздно в индонезийский ресторан, в котором подают рийстафель[88] и можно есть сколько хочешь, мы набиваем желудки, и, когда едем обратно, сильно виляя, мне в голову приходит идея. В Кёкенхофе не то чтобы поля цветов, но, может быть, подойдет. Моими стараниями мы минут на двадцать заблудились, но потом я нахожу тот цветочный рынок, который проезжала сегодня утром. Палатки закрываются, и торговцы оставляют довольно много уже ненужных цветов. Мы с Рен набираем побольше и раскладываем на изгибающемся тротуаре, который проходит над каналом. И она катается в цветах, невероятно довольная. Я, смеясь, щелкаю ее на телефон и отправляю фотки маме.
– А поцеловаться с парнем на Эйфелевой башне тебе удалось?
Ее губы изгибаются в шаловливой эльфийской улыбке.
– Да. Я пошла туда в то утро, когда ты уехала. Там была группа итальянцев. А они, эти итальянцы, бывают очень любезны, – Рен переходит на шепот: – Я даже имени его не спросила.
Я отвечаю также шепотом:
– Иногда это и не нужно.
Тридцать семь
Обедать мы идем поздно в индонезийский ресторан, в котором подают рийстафель[88] и можно есть сколько хочешь, мы набиваем желудки, и, когда едем обратно, сильно виляя, мне в голову приходит идея. В Кёкенхофе не то чтобы поля цветов, но, может быть, подойдет. Моими стараниями мы минут на двадцать заблудились, но потом я нахожу тот цветочный рынок, который проезжала сегодня утром. Палатки закрываются, и торговцы оставляют довольно много уже ненужных цветов. Мы с Рен набираем побольше и раскладываем на изгибающемся тротуаре, который проходит над каналом. И она катается в цветах, невероятно довольная. Я, смеясь, щелкаю ее на телефон и отправляю фотки маме.
Оставшиеся торговцы смотрят на Рен несколько изумившись, но не сильно, будто такое происходит как минимум дважды в неделю. Потом крупный бородач с огромным пузом и в подтяжках подносит нам увядающую лаванду.
– Это тоже можете взять.
– Держи, Рен, – я бросаю ей ароматные фиолетовые цветочки. – Спасибо, – благодарю я мужчину и рассказываю про предсмертный список Рен и что нам приходится довольствоваться этим, потому что поля с тюльпанами сейчас не найти.
Он смотрит на Рен, снимающую со свитера лепестки цветов и листья. Потом достает из кармана визитку.
– Да, в августе найти тюльпаны нелегко. Но если вы готовы рано подняться, может быть, на небольшое поле я вас отвезу.
На следующее утро будильник звенит в четыре, через пятнадцать минут мы выходим на пустынную улицу, где в своем маленьком грузовичке ждет нас Вольфганг. Я вспоминаю, сколько раз мне говорили родители не садиться в машину с незнакомцами, но, как это ни странно, я не воспринимаю его как незнакомца. Втроем мы втискиваемся на передние сиденья и едем в теплицу в Алсмере. Рен буквально прыгает от волнения, что для такого раннего утра кажется несколько неестественным, она ведь даже еще кофе не пила, хотя Вольфганг предусмотрительно захватил с собой термос, а еще варенные вкрутую яйца и хлеб.
Всю дорогу мы слушаем безвкусный европоп и рассказы Вольфганга о том, как тридцать лет он служил в торговом флоте, а потом переехал в Амстердам, в район Йордан.
– По праву рождения я немец, но по праву смерти буду амстердамцем, – говорит он, широко улыбаясь.
Около пяти часов мы подъезжаем к «Биофлору», это совсем не похоже на фотографии садов Кёкенхофа с разноцветными коврами цветов, а скорее на какую-то ферму промышленного масштаба. Я смотрю на Рен и пожимаю плечами. Вольфганг останавливается возле теплицы размером с футбольное поле с рядом солнечных панелей на крыше. Нас встречает розоволицый парень по имени Йос. Когда он открывает перед нами дверь, мы с Рен просто ахаем.
Перед нами простирается множество разноцветных рядов с цветами. Целые акры. Мы идем по узеньким дорожкам между клумбами, воздух тяжелый, влажный и насквозь пропитан запахом навоза. Вдруг Вольфганг показывает на участок, где растут тюльпаны цвета фуксии, пылающего солнца и какой-то взрывной цитрусовый микс, похожий на красный апельсин. Я отхожу, оставив Рен наедине с ее цветами.
Какое-то время она просто стоит. Потом начинает кричать:
– Это невероятно! Ты это видишь?
Вольфганг смотрит на меня, но я молчу – не думаю, что она с нами разговаривает.
Рен бегает возле тюльпанов, потом вокруг ароматных фрезий, а я фотографирую и фотографирую. А потом Вольфганг говорит, что надо возвращаться. Всю дорогу он крутит «АББА», говорит, что на эсперанто название группы означает «счастье», и что на генеральных ассамблеях ООН должны слушать их песни.
Только когда мы приезжаем на склад на окраине Амстердама, я замечаю, что в грузовике у Вольфганга еще ничего нет.
– Вы ничего не купили на продажу?
Он качает головой:
– Нет, прямо на фермах я не беру. Я покупаю на аукционе у поставщиков, которые привозят товар сюда, – он показывает на рабочих, разгружающих машины с цветами.
– Так вы весь этот путь только ради нас проделали? – спрашиваю я.
Он едва заметно пожимает плечами, типа, ну конечно, а ради чего же еще? К этому моменту я уже не имею права удивляться доброте и щедрости людей, но все же удивляюсь. Меня это каждый раз поражает.
– Можно мы вас сегодня пригласим поужинать с нами? – спрашиваю я.
Он качает головой:
– Сегодня не получится. Я иду в парк Вондела, там будут ставить пьесу. Вам тоже следует сходить. Она на английском.
– Зачем в Голландии ставить пьесу на английском? – недоумевает Рен.
– В этом и разница между немцами и голландцами, – отвечает Вольфганг. – Немцы переводят Шекспира. А голландцы оставляют на родном языке.
– Шекспира? – переспрашиваю я, и у меня все волоски на теле становятся дыбом. – А что именно?
И Вольфганг еще не договорил название, а я уже начинаю смеяться. Это просто невозможно. Даже менее возможно, чем найти конкретную иголку на фабрике, где их производят. Менее возможно, чем найти одинокую звезду во Вселенной. Менее возможно, чем найти единственного человека среди миллиардов, которых ты можешь полюбить.
Сегодня в парке Вондела будут ставить «Как вам это понравится». И я уверена, хотя не могу объяснить, почему, но я готова поставить всю свою жизнь на спор, что он там будет.
Тридцать восемь
Итак, год спустя я вижу его снова, как и в первый раз: в парке, в душных сумерках, он читает Шекспира.
Но сегодня, по прошествии этого года, все иначе. Это уже не «Партизан Уилл». А настоящая постановка – со сценой, рядами стульев, светом, толпой. Зрителей собралось много. Так много, что, когда мы пришли, вынуждены были устроиться возле невысокой стены на краю маленького амфитеатра.
И теперь он уже не в роли второго плана. Теперь он звезда. Орландо – я так и знала. Он первым выходит на сцену, и с этого момента становится ее настоящим хозяином. Все взгляды прикованы к нему. Не только мой. Все. Как только он начинает свой первый монолог, толпа стихает, и эта тишина стоит до самого конца пьесы. Небо становится все темнее, в свете прожекторов вьются комары и мошки, и амстердамский парк превращается в Арденнский лес, то волшебное место, где можно найти того, кого потерял.
Я смотрю на него, и мне кажется, что никого, кроме нас, тут нет. Есть только Уиллем и я. А все остальное исчезает: исчезает звон велосипедов и трамваев. Исчезают комары, кружащие у пруда с фонтаном. Исчезает шумная толпа ребят, которые расположились рядом с нами. Исчезают все остальные актеры. Исчезает весь последний год. Исчезают все мои сомнения. Меня всецело заполняет ощущение, что я на правильном пути. Я его нашла. Тут. В роли Орландо. Все вело меня сюда.
Его Орландо не похож на Орландо на наших уроках, не похож на то, как его играл актер в бостонском театре. Он притягателен и уязвим, его страсть к Розалинде так ощутима, что ее чувствуешь просто физически, облако феромонов, исходящих от него, летит через снопы света прожекторов и липнет на мою влажную и ждущую этого кожу. Я же излучаю страсть, желание и да, ее, любовь, она тоже летит к сцене, и я воображаю себе, что он видит эти чувства бегущей строкой, как строки из Шекспира.
Он, конечно же, не может знать, что я тут. Наверняка это звучит безумно, но мне кажется, что он все же понимает. Чувствует меня в своих словах, точно так же, как я чувствовала его присутствие, когда впервые произнесла их вслух на уроке профессора Гленни.
Я многие реплики Розалинды, да и Орландо тоже, запомнила наизусть, и шевелю губами вместе с актерами. И у меня складывается ощущение, что это интимный разговор между мной и Уиллемом.
О, как охотно приложила бы я свои слабые силы к вашим!
Желаю вам удачи и молю небо, чтобы наши опасения не оправдались.
Любите меня, Розалинда.
И ты согласна взять меня в мужья?
Разве вы не хороши?
Надеюсь, хорош.
Скажите: получив Розалинду, как долго вы захотите ею владеть?
Всю вечность и один день.
Всю вечность и один день.
Одной рукой я держу за руку Рен, другой – Вольганга. Мы втроем образуем цепь. Так мы и стоим, взявшись за руки, до самого конца пьесы. До счастливого конца для всех: Розалинда выходит за Орландо, Селия – за Оливера, который мирится с Орландо, Феба – за Сильвия; злого герцога изгоняют, а тот, чье место он занял, возвращается домой.
Розалинда читает финальный монолог, пьеса кончается, зрители просто с ума сходят, они неистовствуют, хлопают, свистят. Я поворачиваюсь к Рен, обнимаю ее, а потом и Вольфганга, прижимаясь щекой к его хлопчатобумажной рубашке и вдыхая запах табачного дыма, смешанного с нектаром цветов и грязью. А потом кто-то обнимает и меня – из тех шумных парней, что стояли рядом с нами.