Мы еще поговорили с Мариной о всяких пустяках, обменялись номерами домашних телефонов и вернулись в мастерскую. То, что творилось за столом, уже совсем не походило бы на поминки, если б не темные одежды присутствующих. Помещение, имеющее хорошую акустику, гудело, дрожало и вибрировало от громких голосов поминающих, которые желали говорить одновременно. С разных концов стола то и дело доносились отдельные резкие смешки, от которых бумажные ангелы, свисающие на ниточках со светильника, вздрагивали и укоризненно покачивали головами. Наверное, они и вострубили бы в свои дудки, если б не понимали, что унять разгоряченных возлияниями людей и вернуть разговор обратно, в русло поминания усопшего, уже невозможно. Вадька с Сидоровым, размахивая пустыми стаканами, стояли возле последнего пейзажа Бо. Они обнялись, похоже, только для того, чтобы не так сильно раскачиваться. Четыре опоры все же надежнее двух. Сидоров едва доходил до подмышки дородному автору золотой одалиски, и их почти скульптурная группа в других обстоятельствах меня здорово рассмешила бы.
Один Георгий истуканом сидел над тарелкой с так и не тронутыми блинами, которые подавали первыми. Я бросила взгляд в ту сторону, где находилась Злата. Ее стул был пустым. Марина проследила за моим взглядом, заметила отсутствие подруги и сказала:
– Я тоже, пожалуй, пойду. Здесь уже началась самая вульгарная попойка. Если что узнаете новенького или в голову придет какая-нибудь стоящая мысль, звоните, Настя… Мы теперь заодно. Хоть Георгий поступил со мной… впрочем, хватит уже об этом… Вы правы, Златке нельзя позволить взять верх над нами. Всего хорошего…
Марина прошла к ложу одалиски, на котором была навалена одежда присутствующих, и не без труда выудила оттуда свое пальто в стиле агента 007. Агенты всегда должны выглядеть безукоризненно. Излишняя помятость пальто может запомниться стороннему наблюдателю, а потому агентурная одежда не мнется и не пачкается. По виду Марининого пальто ни за что нельзя было бы догадаться, что оно, здорово намокшее, пару часов пролежало смятым в общей свалке. Оно прекрасно держало форму. Темно-бордовый шелковый платок, которым женщина повязала голову, тоже был идеально гладким.
После ухода Марины я из интереса вытащила из общей кучи свой пуховик. Крашеный песец был по-прежнему мокрым, свалявшимся и более всего напоминал шерсть уличного кота, облитого помоями. Я принюхалась. Точно. Пах мокрой кошкой. А может быть, даже псиной…
Передернувшись от отвращения, я совсем уже собралась вдеть во влажные раскисшие рукава руки, как вспомнила о Георгии. Жалость, сострадание и, что самое главное, жгучая любовь к нему – все эти три составляющие, непостижимым образом сплавившись в один раскаленный стержень, вонзились мне куда-то под сердце с такой силой, что я чуть не вскрикнула. Куда я собралась? Как могу оставить в горе любимого человека? Пусть он отказался от меня ради… Неважно, ради чего. Важно, что сейчас он сидит за столом, будто в немом пустом помещении, где холодно и страшно и нет ни одной души, что могла бы помочь ему хотя бы заплакать, чтобы чуть-чуть облегчить боль.
Я бросила пуховик обратно в кучу с мокрой одеждой и подошла к Георгию. Он продолжал сидеть недвижимо перед остывшими блинами, полным стаканом киселя цвета знамени у ложа одалиски и нетронутой стопкой водки. Возле него был свободный стул, на котором в начале застолья сидел Сидоров. Поскольку Георгий меня не замечал, я на всякий случай поискала глазами примитивиста. Не хотелось бы, чтобы он вдруг вздумал в своем пьяном безобразии бороться со мной за место за столом. Но Сидоров и не собирался бороться. Он лежал на полу возле мольберта с пейзажем Бо и спал сном младенца, уютно устроив обе детские ладошки под тощей щечкой. Вадька, покинувший его, с самым угрюмым выражением лица пытался что-то то ли изобразить, то ли подправить на холсте, мольберт с которым был развернут к окну. Мне подумалось, завтра он испугается того, что наворотил нынешним вечером. Но не мне его останавливать.
– Георгий… – позвала я и легким движением дотронулась до плеча дорогого мне человека. Он вздрогнул так, будто его кожи коснулся оголенный провод под большим напряжением, и поднял на меня мертвые тусклые глаза. Таких я у него никогда не видела. Он будто заглянул в неведомое. Его зрачки, совершенно слившиеся с темно-карей радужкой, словно два страшных тоннеля, вели туда, в запределье, где нет места душам живых людей. Я тоже содрогнулась.
– Ты… Настя… – с трудом идентифицировал меня он. Голос его я не узнала. – Ты как здесь? Хотя… ясно… Прости, я немного не в себе…
– Вижу… Может быть, уйдем отсюда?
– Куда? – искренне не понял Георгий. Похоже, он собирался сидеть в мастерской сколько хватит сил, чтобы хоть этим искупить перед братом вину, которая сейчас обрушилась на него всей своей каторжной тяжестью и, возможно, мешала дышать, вцепившись ядовитыми щупальцами прямо в горло. Не случайно дыхание Георгия было хриплым, а голос чужим.
– Куда хочешь. Можем к тебе, – я хотела сказать «в «Гарду», но побоялась этим словом напомнить о проклятом толедском клинке, а потому закончила по-другому, – в стоматологию… Или поедем ко мне…
Георгий долго смотрел на меня, пытаясь понять, о чем я веду речь, потом лицо его несколько прояснилось, он огляделся вокруг и, похоже, наконец заметил, в какую пьяную бузу превратились поминки по брату.
– Да-да… – отрывисто произнес он. – Нашему народу что свадьба, что проводы – один черт… Поехали. Ко мне… Только я вести машину не смогу. Вот тут, – он вытащил из кармана мобильник и протянул мне, – забит номер такси. Как раз на подобный случай… Вызови… У меня пальцы совсем не слушаются…
Когда мы приехали в «Гарду», Георгий ничком упал на постель и проспал почти сутки.
Глава 10
– Да, у меня со Златой были чисто договорные отношения, – произнес Георгий, когда наконец утолил первый голод. Пока он спал, я в соседнем универсаме купила курицу и сварила ему бульон, как тяжелобольному. Незатейливое блюдо, оно всегда у меня выходило отменно. Бывший муж любил мой куриный бульон. Он говорил, что я каждый раз умудряюсь сварить так, чтобы не чувствовалось излишнего жира, но жидкость в то же время была навариста и янтарно-солнечна по цвету. Георгий съел последнюю ложку и спросил: – Ты хочешь знать подробности?
– Только то, что посчитаешь нужным рассказать, – ответила я, хотя, разумеется, хотела знать все. Я должна быть вооружена против Златы до зубов. Георгий очень внимательно посмотрел на меня, словно просветил насквозь, и прозорливо начал:
– Ты права, мы не должны ничего таить друг от друга, если хотим…
Он на этом остановился. Наверно, потому, что не мог знать точно, чего хочется мне. Подбадривать его словами или вопросами я не стала.
– Ну да! Да! Можешь считать меня беспринципной расчетливой сволочью, но я ради наследства пошел договариваться с женщиной, которая всегда смотрела на меня заинтересованно! Не на улицу же было идти! Не к проституткам же! Марина, даже если бы вдруг вылечилась или просто решила рискнуть здоровьем, уже не подходила под возрастную категорию, определенную моим отцом!
Поскольку я продолжала молчать, Далматов перешел почти на крик:
– А ты не отправилась бы к мужику, который всегда пускал тягучие слюни, на тебя глядючи, если б с его помощью могла получить сумасшедшие деньги?! А в моем случае дело даже не в деньгах… Я мог стать владельцем уникальной вещи… Не знаю, как передать ощущения коллекционера… Это, понимаешь, страсть, сродни любовной… Держать в руках… чувствовать холод стали… У холодного оружия своя, особая эстетика. Кто понимает в этом, кто разбирается, того формы клинка, эфеса завораживают, как женские станы… Можно душу продать за какой-то редкий экземпляр…
– Вот с этого места поподробнее, пожалуйста, – встряла в его пылкую речь я.
– Что именно тебя интересует?!
– Душу продать, значит, можно. А убить?
– Убить?! В каком смысле?!
– В обыкновенном. Может ли одержимый коллекционер убить кого-нибудь ради того, чтобы завладеть новой единицей коллекции? Редкой единицей… Дорогой… Бесценной…
– Ну… бывали такие случаи… Сама, поди, знаешь: книжки читаешь, фильмы смотришь… – начал говорить Георгий, поглядывая на меня с большим подозрением. Потом вдруг тонкие брови его взлетели наверх. Он больше, чем когда-нибудь, стал походить на Дон Кихота, который неожиданно прозрел и увидел, что ветряные мельницы – они и есть ветряные мельницы, а вовсе не коварные великаны, чему очень изумился. Далматов поднялся из-за стола, подошел ко мне, чувствительно тряхнул за плечи и закричал в самое ухо: – Ты что, решила, что я убил Бо ради нового экземпляра своей коллекции?!!
– Боюсь, так могут подумать другие! – не менее громко ответила я.
– Кто, например?!
– Милиционеры!
– Боюсь, так могут подумать другие! – не менее громко ответила я.
– Кто, например?!
– Милиционеры!
– А зачем им так думать?!!
– Да затем, что у тебя есть мотив для убийства брата!
– Но это же чушь! Бо умер от сердечного приступа!
– Ага! Цветущий молодой мужчина вдруг ни с того ни с сего умирает от сердечного приступа! Это что ж, нормальное явление, по-твоему?!! Разве когда-нибудь Бо жаловался на сердце?!
– Нет! Но все когда-нибудь случается вдруг!
– То есть ты настаиваешь, что сердечный приступ с твоим братом случился именно вдруг?!
– Да ни на чем я не настаиваю… – Георгий как-то разом сдулся, отпустил мои плечи и слепо шлепнулся обратно на стул, чуть не промахнувшись. Он обхватил голову руками, а потом тихо произнес: – Просто я не убивал… Как ты могла подумать…
– Но ты же сам сказал, что за уникальный экземпляр коллекции можно душу продать!
– Да это ведь всего лишь метафора… Разве непонятно? Преувеличение такое…
– Но ты ведь очень неметафористично отказался от меня! – взвизгнула я. – Реально!
– В каком смысле? – Георгий вскинул на меня непонимающие глаза.
– Он еще спрашивает! – я очень выразительно всплеснула руками. – Ты же меня бросил посреди дороги, когда узнал, что Злата от тебя беременна! И больше вообще мной не интересовался! А ведь до этого очень красивые песни о любви мне, дуре, распевал! Ты моя женщина, – передразнила я его, – и все такое… Прямо противно, что я на это купилась!
– Просто почти сразу умер Бо… Я не мог… Я ничего не мог… Вообще только-только отдышался… Тебе, конечно, спасибо… Мне кажется, если б не ты, я сдох бы там, в его мастерской, на этих кошмарных поминках…
Я уселась за стол против Георгия и решила задать еще один вопрос, который сильно мучил меня, оставив на потом выяснение наших отношений:
– Скажи, пожалуйста, а кроме того, что ты страдаешь от потери Бо, больше никакие чувства тебя не обуревают?
– Это какие же, например?! – вскинулся он.
– Ну… со смертью Бо сам собой решился вопрос наследства. Злата родит ребенка, и вожделенная шпага будет твоя…
– То есть ты намекаешь, что я должен обрадоваться смерти Богдана?!
– Ну… да… примерно на это я и намекаю… Как коллекционер, ты же должен радоваться…
Георгий помолчал некоторое время, закусив тонкую нижнюю губу, потом стукнул кулаком по столу так, что тарелка из-под бульона подпрыгнула, с гулким звуком шлепнулась обратно на стол, а ложка свалилась на пол.
– Вот… женщина придет, – указав на ложку, зачем-то проговорила я, – может, Злата…
– Ну да! Да!! Да!!! – не обращая внимания на мое упоминание Златы, крикнул он. – Я тоскую по брату и одновременно постоянно ловлю себя на мысли, что шпага теперь моя! Я ненавижу себя за это, но ничего не могу с собой поделать, и от того, что я такой мерзавец, мне в тысячу раз тяжелее переживать все происшедшее! Заметь, я мог бы в этом не признаваться! А я признаюсь! Да! Я всего лишь жалкий, слабый человечишко! Только куда мне с этим признанием деваться?!
– Как куда?! К Злате под крыло! Мне кажется, она спит и видит себя твоей женой! Гляди, как все может хорошо устроиться!
– Издеваешься, да?!! – прорычал Георгий и одним движением смел со стола тарелку. Упав на пол, она почему-то не разбилась, а так и осталась лежать вверх дном, будто это и было ее привычное место.
– Ну почему же? Ты сам сказал о договорных отношениях со Златой.
– Сказал, да! Но я договаривался с ней тогда, когда наши отношения с Мариной совсем зашли в тупик, а тебя я и вовсе не знал…
– Ну… теперь-то ты меня знаешь, но все равно метишь в мужья Златы и в отцы ее ребенку.
– Настя! Но ты же понимаешь, что это будет фиктивный брак! Мы разведемся так скоро, как только можно!
– То есть все слова о любви – чушь собачья, когда на кону драгоценный толедский клинок?!
– Зачем все выворачивать наизнанку?! Да что вы за люди такие, женщины?! Вам бы все принцев с алыми парусами! А обычные смертные никак не годятся!
– Ага! Нам бы принцев! А вы, мужчины, хотели бы, чтоб мы любили вас со всеми вашими скелетами в шкафах, с любовницами, их детьми, с вашей расчетливостью, обманами!
– Да разве я обманул тебя?! Я же ничего не утаил! Все карты открыл!
– Это правда, ты меня вроде и не обманул, а такое чувство, будто я обманулась. Вот скажи, как можно спать с женщиной ради наследства? Не противно с нелюбимой-то?
– С теми, кто противен, я никогда не спал, – ответил Георгий, поднял тарелку и так шлепнул ее о стол, что она развалилась-таки на четыре почти равных части. Я подумала, что нас, участников этой истории, как раз осталось четверо: я, Злата, Марина и Георгий. Тарелка как знала…
– Раз Злата тебе не противна, значит, приятна! – завелась я и сама почувствовала, как голос мой жалко дрогнул.
– То, что человек не противен, вовсе не означает, что он приятен!
– А что же означает?!
Бросив осколки тарелки на произвол судьбы, Георгий подскочил ко мне, обнял за плечи, так сильно прижав к себе, что готов был переломиться мой позвоночник, и с надрывом в голосе попросил:
– Настя, ну хоть ты не добавляй мне страданий! Я тебя люблю, ты знаешь! Полюбил, как только увидел… А все, что касается наследства, с тобой никак не связано! Это началось до тебя… Бо очень жаль…Так жаль… Ты даже не представляешь, как мне тяжко… Будто я и в самом деле сам убил его…
Руки любимого человека, его голос сразу привели меня в размягченное состояние, вне зависимости от смысла слов, что он произносил. Было уже вообще неважно, что он говорит. Хотелось просто слушать музыку его голоса, вдыхать такой родной его запах и чувствовать, что сейчас этот мужчина в полной моей власти. И он забыл о своих переживаниях. Он весь сосредоточился на мне. Он уже целовал мое лицо, шею, ямочку между ключицами, и я понимала, что тоже совершенно не в силах ему противиться. Если бы сейчас мне кто-нибудь шепнул на ухо, что Георгий Далматов убил не только своего брата, но и отца, а заодно собирается укокошить и меня сразу после акта прелюбодеяния, я все равно не смогла бы разомкнуть собственные руки, которыми захлестнула его шею. И он понес меня на кровать, ту самую, что застлана шелковым бордовым, в тон стенам, покрывалом, и все произошло на скользкой, чуть холодноватой его поверхности. Честно говоря, интимные отношения с мужем мне давно казались скучноватой обязаловкой, хотя чувство удовлетворения я вроде бы и испытывала. Все, что происходило между нами с Георгием, дышало такой первобытной огненной страстью, что делалось больно и сладко одновременно. Мы с ним абсолютно совпадали по темпераменту. Нам хотелось одного и того же в один и тот же момент. Мы сплелись в столь немыслимый клубок, что, казалось бы, это грозило уже переломом не только позвоночников, но и всех костей сразу. Но, видимо, такое вполне допустимо природой, а потому ничего дурного с нами не случилось. Напротив, мы одновременно испытали чувство отрыва от земли, чего никогда не бывало у меня с мужем.
– Прости, что приходится повторяться, но ты моя женщина… Сомневаться, думаю, теперь не приходится и тебе…
Мне не хотелось отвечать, такая сразила меня безмятежность и лень. Я уткнулась носом в шею Георгия и замерла. Через некоторое время он спросил:
– О чем ты думаешь?
Я удивилась тому, что, обнимая его, не думала ни о чем. И это я, писательница, в голове которой, что бы я ни делала, обычно шел бесконечный мыслительный процесс, часто меня утомлявший. Правда-правда! Мне иногда хотелось, чтобы небесный клерк, отвечающий за мою мозговую деятельность, повернул бы какой-нибудь тумблер и отключил меня от информационного поля, позволил бы немножко отдохнуть от размышлений и фантазий, из которых потом рождались сюжеты романов и просто бессюжетные зарисовки. А еще стихи… Которые никто никогда не читал… Они рождались и умирали во мне… Я их редко даже записывала. Кому сейчас нужна поэзия? Правильно, никому, так что пусть стихотворные строки умирают во мне, толком не родившись.
А раз я ни о чем не думала, то, наверно, чувствовала… Что же? Как это что?! Разве можно в этом сомневаться?!! Счастье… Абсолютное, ничем не замутненное… Наверно, нельзя так выражаться – чувствовать счастье… Наверно, правильней было бы сказать – испытывать… Но я именно чувствовала его. Счастье обволакивало меня мягким пушистым коконом… Вот ведь… Сразу вспомнился пресловутый кокон из одеяла… Ну никакого сравнения, доложу я вам!!! Кокон из одеяла хорош, когда холодно, да и то потом начинает раздражать: то съезжает вниз, обнажая плечо, которое тут же замерзает, то налезает негнущимся воротом на затылок, то мешает стучать по клаве. А если в квартире тепло, уютное поначалу гнездо из одеяла начинает нагреваться, и я чувствую себя будто завернутой в огромную электрическую грелку. В общем, кокон счастья – это совсем другое. Он невесом и в то же время ощутим, он и греет, и дает прохладу. Он абсолютен!