— Где у тебя свет в туалете зажигается? — раздается за спиной голос.
Вздрагиваю: не привык, что она — у меня.
— Там лампочка перегорела. Вчера, — зачем-то добавляю я.
Это «вчера» случилось где-то на прошлой неделе.
— Ты знаешь, не надо ничего. Я устала, тебе вставать рано. Давай спать.
Инна заходит в туалет. Не закрывая двери, стягивает колготки и трусы. Вопросительно смотрит на меня.
Только сейчас обнаруживаю, что стою в дверном проеме.
— Ладно, ты давай тут. Полотенце в ванной… Ну, какое есть… Чистое, вроде… — неуверенно говорю я и иду в спальню.
Блин, блин, блин, белье, белье… Серое, вонючее. Сам я не замечаю, но месячной давности белье просто обязано быть грязным и вонючим, как портянка.
«Антресоли!» — рыбьим хвостом бьется спасительная мысль.
Залезаю на табуретку, распахиваю дверцы и вытягиваю пыльный баул. Расстегиваю «молнию», роюсь среди свитеров, сунутых мамой, и радостно вытягиваю пакет: комплект-«полторашка», подарок от мамы на прошлый Новый год.
Соскакиваю вниз и шустрю в комнату. Инна уже закрылась в ванной, включила воду.
Застилаю кровать чистой простыней, едва справляюсь с наволочками, на пододеяльник уже не хватает сил, верчу его в разные стороны, матерясь громким шепотом.
Бросаю на кровать, подхожу к подоконнику, вытягиваю из лежащей на нем пачки сигарету. Закуриваю, разглядывая заоконную темень.
Пепел стряхиваю в горшок с алоэ. От бабки еще остался…
Вроде, поливал, раз живой до сих пор.
Докурив, вновь принимаюсь за пододеяльник. Да пролазь же ты, сука…
— Дай сюда.
Инна опять появляется неожиданно. Завернулась в полотенце — я прыгаю взглядом по ее голым плечам и ногам — и собрала на затылке волосы в пучок. Мне всегда нравилось, когда она делала так: лицо, скуластое, с острым подбородком, становилось очерченней, жестче немного, но привлекательней…
Жена — бывшая, бывшая, да, но жена ведь! — забирает скомканное белье и буднично как-то спрашивает:
— В ванную пойдешь? Пойдешь если, дай мне футболку. Чистую, если можно.
Ничего у нас не будет сегодня, понимаю я. На вот тебе футболка, дорогая. Разок всего надета.
Сука, даже если полезешь сама… Хер чего получишь. Вот хер тебе…
— Что? — переспрашивает Инна.
Вслух, что ли, сказал? Иду в ванную — там тепло и после Инны еще влажно. Безо всякого удовольствия стою под душем, пытаюсь сделать контрастный, но от горячей воды становится нехорошо, набрякает лицо и звенит в ушах, даже сквозь шум воды слышно… Просто стою под слабыми, не колкими совсем струйками, в надежде протрезветь. Замечаю, что совершенно на автомате тщательно намыливаю пах. Хотя даже подрочить желания не возникает. Пытаюсь представить лежащую под одеялом Инку, но ловлю себя на мысли, что равнодушен. А ведь еще час назад…
Усталость, конечно, запой этот…
Ну и усмешки ее — огня и страсти не добавляют.
Выключил воду, отдернул штору. Полотенца нет. Ну да, она ведь в нем вышла. Обтерся наскоро футболкой, бросил под раковину.
Выхожу голый, не прикрываясь,
Свет в комнате выключен. В темноте все равно могу разобрать, что Инка лежит в своей любимой позе — на боку, сунув руку под подушку и поджав ноги. Лицом ко мне. Видит меня, фыркает, зарывается в одеяло и поворачивается спиной.
Лежит молча.
В ушах у меня сильно звенит от выпитого и от усталости.
Спать лучше не ложиться. Нет смысла уже, утро почти.
Сажусь на край постели, спиной к жене. Замечаю, что мысленно начинаю опять называть ее женой. Курить совсем не хочется, но надо себя чем-то занять.
Докуриваю сигарету до половины, начинает мутить. Вминаю бычок в блюдце на табуретке и забираюсь в постель.
В квартире холодно. Тяну к себе край одеяла. Залезаю под него, чистое белье приятно трется о чистое тело. Чувствую тепло, исходящее от Инки. Сам того не желая, прижимаюсь к ней животом и ногами.
Инна делает отстраняющее движение рукой.
Резко разворачиваюсь к ней спиной.
— Спокойной ночи.
Она не отвечает.
Лежим так долго. По-моему, пару раз я даже проваливаюсь в какую-то мутную дрему.
Скоро рассвет.
Мне кажется, она плачет.
Оборачиваюсь.
Острое плечо торчит из-под одеяла. Осторожно трогаю прохладную кожу.
— Я хочу пить, — почему-то шепотом говорит она.
Нашариваю ногами тапки, надеваю их и иду на кухню. Свет не зажигаю — на кухне занавесок у меня нет, а в правом крыле дома уже светится пара-другая окон: кто-то собирается на работу.
Дождь, кажется, так и не прекратился. Зонта у меня нет, куртка сырая… Выходить куда-либо в такое утро желания нет никакого. Начинаю искать приличную отмазку. Позвонить на кафедру, сказаться больным?.. Покашлять, посипеть, сходить в поликлинику опять. Двести рублей — и больничный продлят на три дня.
Что я буду делать с Инной, другой вопрос.
Наливаю из-под крана в единственную свою кружку холодной воды и делаю шаг в сторону коридора.
Что-то обрывается внутри, резко, разом. Лопается оконное стекло и вылетает из рук кружка. Меня бросает на холодильник, ударяюсь лицом о его гладкий бок и обнаруживаю себя уже на корточках, голого, полуоглохшего.
«Штаны, штаны… где штаны?..» — первое, что приходит в голову.
Из спальни слышен Инкин визг — частый, прерывистый.
Еще чьи-то крики, вой сигналок, какой-то звон.
На полусогнутых влетаю в комнату.
Инна сидит на полу, обхватив колени.
Рама выбита, штора болтается на паре колец.
Алоэ на полу, повсюду земля из разбитого горшка.
— Что это? Что случилось, ты знаешь? — кричит Инна, подгребая к себе одеяло.
Вся постель усеяна битым стеклом.
«Пиздец, подъезд взорвался! Как там, на…»
Я не могу вспомнить улицу, где на днях разнесло два подъезда.
Хватаю джинсы и никак не могу попасть ногой в штанину.
Под пяткой хрустит осколок. Обжигает порезом ногу.
— Что случилось, я не пойму?! Что случилось?!
Инна орет, косясь на выбитое окно.
— Зажги свет!
— Нельзя! Взорвалось что-то! Может, газ… Быстро одевайся! — кричу в ответ и роюсь в ящике стола.
Хер там, какой газ, от грохота чуть не оглох…
Так, вот диплом, военник… Приглашение от китайцев… Конверт с заначкой… Сую все в задний карман джинсов. Оборачиваюсь.
Инна сидит на полу, как была, в одной футболке, прикрывшись одеялом.
Хватаю ворох ее одежды и бросаю в нее.
— Оделась, быстро! Быстро оделась, я сказал!
Нахожу свитер, натягиваю. Ищу обувь.
Во дворе страшно кричат.
За дверью тоже слышны крики и хлопки дверей
Кто-то пару раз ударяет в мою дверь.
— Я щас! Одевайся быстрее, хули ты сидишь?
Открываю и вижу соседа снизу, татарина-усача. Из всего подъезда я знаю только его — заливал дважды.
— Шестой дом взорвали, — сообщает он, как мне кажется, очень буднично.
«Кто? Какой шестой?» — хочу спросить.
Сосед бежит вниз по лестнице.
Заглядываю в комнату — Инна пытается надеть колготки. Поднимает зареванное лицо:
— Ты можешь не уходить никуда? Не надо, мне страшно… Ты ведь никуда не уйдешь, да?
— Инн, надо быстро из подъезда выметаться, ты поняла? Вдруг наш тоже рванет. Потом — там люди, понимаешь — люди!
Тащу ее, полуголую, к выходу. Она цепляется за дверную ручку.
— А я, по-твоему, не люди, да? Я — не человек? Ты куда меня привез, вообще?! Я из-за тебя чуть не погибла сейчас, ты понимаешь?!
Знаю, что в такие минуты женщин надо бить по лицу. Видел в кино и читал в книжках. Они после этого успокаиваются. Однако не бью, но помогаю надеть жакет — с юбкой она справляется сама. Сую в руки сумку, накидываю на плечо плащ и тащу за руку — вниз по лестнице.
Вижу, как лицо ее знакомо покрывается пятнами и кривится от всхлипываний. Она что-то бормочет, но я не слушаю.
На улице темень, по-прежнему мелкий дождь. Чем-то воняет. Пробегают мимо какие-то люди. Машины у подъезда до сих пор надрываются «сигналками».
Под козырьком подъезда знакомый татарин с ребенком и несколько женщин.
Татарин убеждает всех отойти подальше от дома.
Из подъезда выбегают незнакомые мужики.
Шестой дом, понимаю я — тот, соседний.
Инна что-то говорит мне.
— Что?
— Туфли… Ты не дал мне надеть туфли… Они дорогие…
Достаю из конверта пару стольников. Один еще остается.
Показываю ей в сторону Варшавки.
— Иди, дойдешь босиком. Лови тачку и вали отсюда. Чтобы больше я тебя не видел.
Инна берет деньги.
Догоняю бегущих людей.
Не оборачиваюсь.
С каждым шагом ноги деревенеют, становятся чужими. Остро хочется ссать.
Соседнего дома нет. На его месте — огромная, в несколько метров, куча мусора. Из нее валит густой дым.
Жуткий, незнакомый запах. Во рту сухо от запоздалого страха.
Жуткий, незнакомый запах. Во рту сухо от запоздалого страха.
Высокий усатый мужик в футболке предлагает разбирать завалы. Дом был кирпичный, как и мой: развалился весь, лишь кое-где видны куски стен. Торчат гнутые железки — не то арматурины, не то трубы, валяются смятые кровельные листы — бывшая крыша.
Понимаю, что никакие завалы разбирать не могу.
Лицо немеет, я тру его руками, не чувствуя кожи.
Меня вдруг выворачивает, хотя особо нечем, не закусывал ведь.
Последнее, на что смотрю — деревянная решетка, рядом с ней поломанный ящик, чей-то ботинок и куча тряпья…
И дым, дым, дым…
Возвращаюсь к подъезду. Жильцы кучкуются возле двери. Лица их серые, опухшие, словно неживые.
Инны среди них не вижу.
Уехала.
Стараясь смотреть лишь себе под ноги — разбитые кроссовки ощупывают мокрый асфальт, — выхожу на Каширку.
Порезанная пятка почти не болит.
Палатка открыта. У распахнутой двери стоят две молодые армянки. Водкой они точно торгуют…
Пока достаю деньги, слышу, как они по-армянски обсуждают случившееся. Говорят про какого-то Сурена. Пытаюсь понять. Нет, не террористки. Собираются звонить Сурену, чтобы подвез еще водки — сегодня будет большой спрос…
Будет спрос, будет. Беранэм кунэм. Твою мать!..
Армянки замолкают на полуслове.
Оказывается, вслух сказал.
— Мужчина! — обращается кто-то ко мне. — Мужчина, в свитере синем!
Точно, ко мне. Синий свитер у меня. Совсем недавно я был молодым человеком, теперь вот — мужчина. В свитере синем.
Рыхлая бледная тетка лет сорока тянет ко мне пластиковый стакан. Лицо зареванное, на голове нелепая в окружающей нас серой мгле пестрая косынка.
— Горе-то какое!.. — говорит тетка.
Глаза у нее темные, пустые.
Наливаю ей. Тетка держит стакан в руке, разглядывает непонимающе. Потом возвращает его мне, плача в голос:
— Это я вам… Что ж вы без всего-то… Вот горе-то… Горе…
Тетка что-то спрашивает, но я не понимаю ее, не слышу. Она машет рукой и уходит. На ногах у нее — домашние тапочки.
Я сильно пьян и прекрасно осознаю это.
Пьян настолько, что не решаюсь встать с мокрого парапета перехода через Каширку. Рядом со мной бутылка паленой «Пшеничной», наполовину уже пустая, и баклажка пива. Я пью без закуски, просто отхлебываю водку прямо из горла и запиваю несколькими глотками пива. В желудке неприятное жжение. Но «ерш» греет слабо: я промок, не спал всю ночь, меня колотит мерзкая дрожь.
Каширка перекрыта.
Рычат грузовики. Желтыми, не то собачьими, не то волчьими глазами вспыхивают их фары.
Я сижу на парапете и смотрю, как на шоссе выезжают все новые и новые самосвалы. Груженные тем, что еще утром было соседним домом, теплым и живым внутри. Теперь все это — мокрое, холодное и мертвое.
Сомнений, нужно ли отсюда уезжать, у меня больше нет. На то и развилка, чтобы сделать выбор.
Задираю голову и смотрю сквозь мелкие листья тополя на Бога.
Его там нет, неожиданно спокойно понимаю я.
Его там просто нет.
外国 Заграница
— И! Эр! Сань! Сы!
За окном переливается струнная музыка. Женский, хорошо поставленный голос неторопливо отсчитывает:
— У! Лю! Ци!..1[2]
Открываю глаза.
Дома.
Я — дома, и одно это уже хорошо.
Ночь прошла успешно. Не ворочался на влажном от пота матрасе, а спал. Без «вертолетов», кошмаров, внезапных пробуждений и судорог сердца.
Мутит после вчерашнего, но пока вполне терпимо.
Сквозь тюлевые занавески видны силуэты кипарисов. Лезет в комнату настырное солнце. Ровно и уверенно гудит кондиционер.
— Дышим медленно! — по-китайски сообщает голос с улицы и музыка становится тише.
Возле кровати стоит откупоренное пиво. Почти полная бутылка, для оздоровительной утренней врезки. Благоразумно: мне тридцать восемь лет, и пора уже заботиться о здоровье.
Спускаю ноги с кровати. Борюсь с искушением выпить все пиво немедленно, делаю пару глотков и ковыляю в ванную.
Вещи разбросаны по всей комнате, вперемешку с книгами и пакетами из супермаркета. В беспорядке, давно уже по-хозяйски прижившемся у меня, нет ни холостяцкой небрежности, ни унылого упадка жилья алкоголика. Мои книги и одежда похожи на усталых людей, пережидающих бомбежку в подвале.
Разглядываю себя в зеркало. Грудные мышцы, конечно, уже не те, да и руки заметно отощали. Но каждое утро я делаю сотню отжиманий, как бы ни провел предыдущий вечер: дисциплина — прежде всего. Иначе, с моим-то образом жизни, на плаву не удержаться. Разве последние пару месяцев зарядку не делал — мне ногти на ногах подстричь некогда, какие уж тут отжимания… Ноги тоже стали совсем худые, много хожу пешком. Живота почти нет. Особенно, если втянуть. Лицо помятое, но если умыться холодной водой, станет почти как новое.
Беда только, что вода из крана всегда идет теплая, с мерзким болотным привкусом. Говорят, ее ни в коем случае нельзя пить, даже кипяченую. Может, и так, но я не трачу деньги на покупную.
Брился я вчера, сегодня вполне сойдет и так. Зубы чистить раздумал — от зубной пасты запросто могу проблеваться. Полувыдавленный, смятый в самой середине тюбик противен уже тем, что здорово похож на меня.
А еще тупая бритва-одноразка… И пересохший обмылок на фальшивом мраморе столешницы… Иногда я представляю, как они оживут, точно в «Мойдодыре» или «Федорином горе» и выскажут мне все, что думают. Да толку-то… Я и сам знаю, что они скажут.
Стоя под душем, намыливаю подмышки и пах. Размышляю — не подрочить ли. Особой бодрости не ощущаю. Ладно, может, чуть позже.
После водных процедур, ничуть не посвежевший, возвращаюсь в комнату, напяливаю шорты и футболку.
— Эр! Сань! Сы! У! — раздается из-за окна.
Пиво прохладное — кондиционер у меня всегда на восемнадцать по Цельсию, поэтому мне везет просыпаться не в луже пота. Мою квартиру сосед-немец называет «Зибирия» и в гости приходит в вельветовой куртке. Немца зовут Лас. Круглолицый, в очках, он смахивает на фашиста-тыловика или на протестантского пастора, приторговывающего наркотой в свободное от службы время.
Лас живет этажом ниже, прямо подо мной. Иногда мне лень ему звонить или писать смску, и я просто стучу пустой бутылкой об пол. Пиво китайцы разливают в удобную тару — ноль шестьдесят три, такую бутылку — темного толстого стекла — приятно держать в руке. Не Америка, где упитанные дядьки в клетчатых рубашках потягивают пиво из нелепых бутыльков — горлышко едва заметно в здоровенном кулаке. Но тут — уважающий мужчину Восток, при всей внешней тщедушности местных мужичков.
Лас приходит обычно со своим, баночным — объясняет, что банки легче тащить из магазина, чем стекло.
«И ты после этого зовешь меня Обломовым?» — усмехаюсь.
Лас парень начитанный. Объясняет, что он не ленив, но рационален. Как Штольц. Говорю ему, что пиво в жестянках гораздо хуже по вкусу. Немец рассудительно замечает, что все китайское пиво говно, а вкус говна — всегда говенный. Независимо от того, в стекле оно или в банке.
Мне многие местные сорта нравятся, но спорить с немцем о пиве — глупо.
Сейчас Лас свалил на летние каникулы к себе в Германию.
Наша убогая бетонная четырехэтажка, общежитие для иностранных специалистов — «Вайго чжуаньцзя сушэ» — почти пуста. Кроме меня и старичка-япошки, сейчас никого не осталось. Япошка живет сверху. Каждое утро я слышу его топот, мне кажется, дома он ходит в деревянных сандалиях, с двумя дощечками на подошве, вместо каблуков, как в театре кабуки. Дыг-дыг-дыг-дыг, дыг-дыг-дыг-дыг… Как он умудряется бегать по маленькой комнате, где почти все место занимают кровать и письменный стол — не понимаю. Но япошка и сам небольшой. Он хороший, вежливый и приветливый. Иногда я ворую пиво из его холодильника. Наверняка он знает, что это я — ведь Ласа здесь нет.
Хочется курить. Понурой гориллой сижу на кровати и верчу в руке пустую пачку.
Лучшие шанхайские сигареты так и называются — «Шанхай». Десять юаней пачка. Золотистая, с видом Пудуна[3] телебашня, под ней «дом с шарами» и чуть поодаль небоскреб Цзиньмао. Если пачку покрутить в руке, от телебашни разбегаются голографические лучи. Развлечение идиота… И я предаюсь ему каждый день.
Роюсь в пепельнице.
Дохлый номер.
Всегда докуриваю почти до фильтра.
Где-то начинает играть моя «Nokla» — задорный китайский привет флегматичным чухонцам. Таких «нокл» полно на электронном рынке возле метро Баошанлу. Китайская электроника такова, что или сломается сразу или будет служить верой и правдой. Шанс — фифти-фифти. Моя пока работает. Русское меню в ней замечательное. «Орган тела сообщения», «голубые зубы», «звоните книжным», «спаривание».
Иногда моя работа кажется мне бессмысленной: сколько бы я ни обучал их русскому языку, они все равно будут писать именно так… Я выпустил в «большую жизнь» переводчиков и гидов не меньше полноценной роты. Но Китай полон своего, невесть откуда взятого русского языка.