Иногда моя работа кажется мне бессмысленной: сколько бы я ни обучал их русскому языку, они все равно будут писать именно так… Я выпустил в «большую жизнь» переводчиков и гидов не меньше полноценной роты. Но Китай полон своего, невесть откуда взятого русского языка.
Когда мне кто-нибудь звонит, «Nokla» исполняет непонятно как попавший в нее фашистский марш. Китайцы принимают его за советскую песню, американцы — за китайский гимн, и только немец Лас, когда слышит, морщится и укоризненно качает головой. Впрочем, больше для виду. В такие минуты он становится похож не на тыловую крысу, а на задумчивого и печального следователя гестапо.
Поднялся с кровати. Качнуло, повело в сторону. Добрался до стола и среди вороха непроверенных тестов отыскал трубку. На дисплее неизвестный номер. В таких случаях я почти всегда нажимаю «сброс», но сейчас зачем-то тыкаю в клавишу с зеленой трубкой.
— Але!
Молчание. Слышен шум улицы.
Ладно. Попробуем так:
— Хэлоу! Хэлоу?
В ответ, после паузы, озадаченное:
— Вэй?[4]
Кто-то из местных ошибся номером.
Отвечаю:
— Вэй!
— Вэй? — спрашивает неизвестный.
Подтверждаю:
— Вэй, вэй!
Становится интересно — кто кого.
Продолжаем, меняя лишь громкость и интонации
— Вэй!
— Вэй!
— Вэй?!
— Вэй!!
— Вэй?
— Вэй!
— Вэй?..
— Вэй-вэй, вэй?..
— Вэй!..
Они никогда не говорят: «Простите, куда я попал?» Или хотя бы: «Это кто?» Биороботы. Неутомимое упорство, монотонное, пугающее явной нечеловеческой природой. Заклинивший агрегат.
«Вэй! Вэй! Вэй!»
Матч завершается в пользу хозяев поля — сдаюсь и нажимаю «сброс».
Выхожу с остатками пива на балкон. Вдыхаю пыльный, теплый и влажный шанхайский воздух. Приятный ветерок со стороны Пудуна. На небе лишь пара забравшихся в самую высь облачков и тающий росчерк инверсионного следа от пролетевшего самолета. Покачиваются верхушки кипарисов. Шелестят листья бамбука возле бетонного куба трансформаторной будки. В прошлом, кажется, месяце, мне не удалось дойти до дома буквально пару шагов — ночевал как раз под этим бамбуком.
Исступленно звенят цикады.
Напротив, над подъездом панельной высотки, лениво, словно понимая, что сегодня выходной, колышется красный флаг.
«Как наденешь галстук — береги его, он ведь с нашим знаменем цвета одного…»
На моем плече наколка — серп и молот.
Я не сберег ни галстука, ни Знамени, ни Родины.
Ни семьи. Ни счастья.
От Родины — наколка.
От семьи — ничего.
На память о счастье — тонкий нефритовый браслет. Ношу на шнурке, у сердца.
Сердце болит и ноет постоянно. Наверное, от жары.
Надо поменьше курить и чуть притормозить с дозаправкой.
— И! Эр! — певуче произносит голос из магнитофона.
Десяток местных бабушек и пара бодрых старичков занимается тайцзи на площади перед моим домом. Плавные движения напоминают замедленную съемку из боевика про кунфу. В руках бабушек посверкивают тонкие мечи с кистями на рукоятях. Лица спокойны, глаза созерцают что-то недоступное мне.
Что им видится в такие минуты? Разноцветные потоки энергии, безмятежная гладь озера души? Степенная поступь Конфуция?
Ничего им не видится. Вы уж мне поверьте.
Первый раз еще можно обмануться, если начитаться брошюрок и дурацких популярных статей, а потом приехать в Китай восторженным туристом.
Я ведь тоже из таких… Лет пять назад увидел это в одном из жилых кварталов и поразился. Чего меня туда занесло — не помню. Наверное, просто шлялся по городу. Растекался сиреневый душный вечер. Пахло баней, кошками и баклажанами с чесноком. Где-то за домами квакали, крякали, дудели автомобили, мопеды и прочая колесная дребедень. Из распахнутого окна пятиэтажки истошно голосила китайская опера — тогда еще не отличал пекинскую от шанхайской. Я и сейчас не знаток, но если просто орут дурным голосом — значит, пекинская, а если еще и визжат — шанхайская.
И вдруг, среди серых домов, на асфальтовом пятачке — безмолвные фигуры. Двигались они впечатляюще слаженно, мягко, грациозно, без команд и музыки. Оазис тишины и спокойствия — они создавали его каждым своим движением, лишь слышался шорох подошв по асфальту. Взмах рук — и тигр превратился в летящего журавля. Поворот, и вот — монах на молитве. Казалось, концентрация на чем-то внутреннем столь велика, что начнись вдруг война — не обратят внимания…
Позднее понял, конечно — это далеко не так.
Мое появление на балконе с бутылкой в руках незамеченным не остается. Вопреки команде из магнитофона, головы поворачиваются и задираются вверх. Меня разглядывают пристально, с интересом.
Хотя видели вчера. И позавчера. И месяц назад. И даже год.
Куда девалась концентрация? Где былые отрешенность и внутренняя гармония? Куда убежал, приподняв подол длинных одеяний Конфуций?
На лицах оживление. Кто-то тычет в сторону балкона пальцем. Хорошо, что не мечом. Меня обсуждают — громко, на местном крикливом диалекте.
Как и вчера. И позавчера.
Поначалу я пугался, припоминал, не натворил ли в своем районе что-нибудь по пьянке. Потом смирился, потому что даже если нет — все равно будут обсуждать.
Голос из магнитофона сообщает: упражнения закончены. Музыка выключается. Стройные ряды пожилых физкультурников моментально смешиваются в кучу.
Обычное утро.
Шум, ор, гвалт.
Немец Лас признался, что уже полгода мечтает о пулемете, особенно по выходным.
Я встаю рано, меня этот крик под окном не напрягает. Поначалу принимал его за ссору соседей, близкую к драке. Потом стало ясно — это нормальный стиль общения местных. Громко, с подвизгом, с размахиванием рук… Общаются на самые мирные темы — погода, дети, квартальные новости. Если речь заходит о деньгах, акциях или еде — возбуждаются сильнее, могут кричать часами.
Закрыв глаза, делаю глоток из бутылки. Прислушиваюсь к звукам. Представляю себя оккупантом, залезшим в курятник. Суматошное кудахтанье. Хлопанье крыльев. Грохот упавшего ведра. Солдатская ругань…
Все это — шанхайхуа, местный диалект.
Раздается резкая автоматная очередь.
Вздрагиваю, едва не выронив бутылку. Партизанен?!
Открываю глаза.
Нет, я не фриц-курощуп в белорусской деревне. Я — обычный вайгожэнь. Иностранец. Лаовай.
Никто не стреляет. Просто выходной, и кто-то по этому поводу радуется, взрывает «стрекотуху» — длинную полоску петард.
А может, сегодня будет свадьба в соседнем доме.
Раннее время — не помеха. Китай ложится и встает рано.
Петардами китайцы отмечают успехи в делах и рождение детей. Ими они отгоняют злых духов и приманивают богатство. Под грохот и треск встречают весну, женятся и даже хоронят. Китаец рождается в шуме и взрывах, живет среди всего этого с удивительным спокойствием и умирает в привычной обстановке — под грохот петард, при залпах фейерверков и столпотворении родственников.
Возвращаюсь в комнату.
Стягиваю футболку. Еще на балконе разглядел на ней пятна от соуса. Нахожу в шкафу относительно чистую. Меняю шорты на мятые льняные штаны, легкие и широкие.
Один из плюсов житья в Китае — здесь можно ходить в чем угодно, хоть в пиджаке и семейных трусах. Гладить одежду вообще не принято: я не встречал китайцев, которые этим бы занимались. А вот чистой одежда все-таки быть должна, поэтому весь Шанхай и увешан бельем — одна нескончаемая общегородская постирушка.
Где-то с час я еще шарюсь по сети. На «proza.ru» скучно и уныло. Рецензий новых на меня никто не пишет и уже давно. Последнюю рецензию я получил такую: «Автор, Вы психически ненормальный человек и у Вас явные наклонности садиста и сексуального маньяка… Куда катится наша страна, если такие авторы имеют возможность издавать свои мерзкие рассказики… Пугает то, что ходит по земле такой человек с такими вот мыслями в голове… А мы все рядом с ним живем… А ведь таких, как он — много, скрытых моральных уродов!.. Кстати, если с Чикатило снять очки — вылитый автор! У вас и фамилии похожи…»
Сам я никого там не читаю и тоже никому не пишу. В надежде заглядываю на «udaff.com», но в комментариях — лишь вялая ругань сторонников независимой Украины и радетелей Российской империи.
Захожу в почту. Знаю, что от Ли Мэй письма нет и не будет. Как и от Инны. Кликаю по каким-то новостным ссылкам, но текстов не понимаю. От скуки захожу на «Одноклассников». Как обычно, в «гостях» неизвестные девки, с каждым месяцем фотки девок все блядовитее… Хоть бы написали пару слов, так нет — заходят и уходят: рожа у меня на фотке та еще.
Впрочем, и в жизни не лучше.
Пара сообщений от бывших однокурсников. Стандартные: «привет, ты как?»
Я никому не отвечаю.
Последний сайт, который я открываю — «Полушарие». Кликаю в разделы «Китай» и «Шанхайский русский клуб». Прохожусь по темам. Все то же: уныло и скучно. В правилах сайта требуют после шутки ставить смайлик. Или писать — «шутка». Что можно ожидать от них… Я называю этот сайт «Полужопие».
Проматываю скроллом глупые посты русских девок, выскочивших замуж за китайцев. Девок, сбежавших из дичающей Сибири и Дальнего Востока в сытый богатый Китай. Но что-то их тревожит, тяготит — это видно по темам. Девки нахваливают работящих и заботливых китайских мужей, поливают дерьмом пьющих и ленивых русских, и все равно проскакивает в их строках тревога — жизнь в чужой стране не всегда сахар.
Комментариев не оставляю, я снова забанен, на этот раз «за разжигание национальной розни».
Зачем-то опять роюсь в пепельнице.
Напяливаю кроссовки. Ногти все же надо будет постричь как-нибудь.
Выхожу из квартиры.
В лицо, будто с размаху, бьют ватной подушкой. Горячей подушкой, полежавшей на печи.
В коридоре кондиционеров нет. В Шанхае лето.
Утро закончилось.
Моя цель — соседний поселок, что за стеной кампуса. За невысоким забором видны унылые стены шестиэтажек. Прохожу мимо автостоянки — черным блеском сияет ряд новеньких чистых «ауди». Здороваюсь со сторожами у боковых ворот. Дедки лет шестидесяти, в зеленых кителях и фуражках, беззубо улыбаются. Один из них подмигивает мне и изображает жестом процесс выпивания. Я давно уже местная знаменитость. Сначала стыдился, теперь привык. Киваю в ответ.
Вход в жилой блок. Решетчатые ворота для въезда машин сейчас закрыты. Рядом особого вида калитка, вроде узкой и длинной клетки. Надо войти, протиснуться вбок — и вылезти на свободу. Это чтобы жильцы не протаскивали свои велосипеды в кампус, а оставляли на парковке. Клетку установили недавно, но не все в поселке еще привыкли. То и дело, по старой привычке, подъезжают на великах и скутерах, останавливаются, свешивают ножки со своих драндулетов, открывают рты и смотрят на новые ворота. О чем-то переговариваются, разворачиваются и едут вглубь поселка, к другим воротам. Подъезжает следующая партия. Встает у ворот. Созерцает их несколько минут…
Выхожу из кампуса.
Летом Шанхай напоминает мне огромный, невероятных размеров софит. Льется, бьет, ослепляет невыносимо горячий свет. Где-то среди микротрещин стекла ползет, обреченно шевеля ножками, жаростойкий муравей.
Если приглядеться получше, то муравей — это, конечно, я.
Я бреду по местной торговой улочке. Просачиваюсь сквозь толпу неторопливо шаркающих ногами аборигенов — в пижамах, трусах и ночнушках, пробираюсь сквозь припаркованные велосипеды и скутеры, натыкаюсь на длинные оглобли мусорной тележки, перешагиваю через лотки с фруктами и расстеленные на тротуаре коврики с бижутерией.
Но улица все равно почти пуста и безжизненна.
Когда солнце уползет за эстакады и крыши домов, здесь все изменится. Появятся признаки вечерней, настоящей жизни: подвесные лампы над гроздьями бананов и лотками с креветками, яркие витрины магазинов одежды, розовый свет массажного салона, тележки-жаровни, пластиковые столики и стулья, музыка из динамиков, россыпи пиратских дисков… Заскользят в толпе небритые уйгуры-карманники с наглыми и цепкими взглядами. Мамаши в ночных рубашках и пижамах — летней одежде окраины города — выведут погулять перед сном детишек.
Сейчас все утопает в болезненном свете.
Я давно к нему привык. Как и местные, не ношу темных очков.
У разморенных продавцов — сонная одурь в глазах. Мужики задрали футболки и лениво почесывают животы. Липкое, душное марево колышется над городом, стекает на асфальт, отталкивается от него и струится, плывет…
Редкие платаны. Раскаленная улица.
Китаянки, что постарше, обмахиваются веерами. Девушки в коротких джинсовых шортах и обтягивающих футболках прячутся под светлыми зонтиками.
Я разглядываю их узкие спины и грязные пятки в шлепках.
Девчонки здесь совсем другие. К ним надо привыкнуть, как и ко всему тут.
Северянок я всегда легко узнаю по коренастой фигуре, кривоватым коротким ногам и круглому лицу-«сковородке». Глаза у них узкие, но не щелочками. По форме — как подковки для обуви. Реденькие ресницы и брови.
Южанки — совсем маленькие, тонкокостные. Больше похожи на вьетнамок — с их резкими линиями скул, острыми подбородками и выступающими вперед зубами.
Мне же нравится юго-восточный, шанхайский тип. Высокий рост, длинная шея, узкое лицо и белая кожа.
К внешности китаянок привыкаешь быстро. Мешанина одинаковых плоских лиц с широкими носами, куцыми бровками и темными глазами внезапно проясняется: взгляд выхватывает из толпы болтающую по телефону смуглую симпатяшку с коротким игривым каре, или надменную, с роскошной гривой волос и дорогим макияжем красотку — она потягивает холодную колу за столиком ресторана под неумолчный бубнеж ухажера, рано начавшего толстеть очкарика с добрым лицом.
Китаянки… Их походка, жесты, манера одеваться перестают удивлять или смешить. Понимаешь — в местных девчонках что-то есть. Непонятное тебе. Все еще чужое, непривычное, но зовущее.
Так русалочий голос, переливаясь в ветвях, манит робкого горемыку.
И тот бредет, чтобы пропасть навсегда…
阴雨天 Ненастье
…Навсегда забыть прошлую жизнь, навсегда забыть Инку — было мое самое сильное, заветное желание.
Первое время в Китае я старался держаться на плаву.
Получалось с переменным успехом.
Чужие лица, звуки, запахи.
Новая работа, непривычная еда, другая вода, иной воздух, легкая паника при попытке наладить быт — все это помогало, отвлекало от груза, оставленного в прежней жизни, в другой части материка. У кого-то читал, что отъезд за границу похож на хорошую пьянку — позволяет на время забыть о проблемах, заменяет одни на другие. Чем не выход? Правда, сами проблемы никуда не исчезают. Терпеливо ждут своего часа. Становятся все сложнее и непреодолимей.
Но об этом думать не надо. Не надо.
Дэнс, дэнс, дэнс — и все будет хорошо…
Не получалось.
Настигало, накатывало, накрывало…
Не то, что привычное похмелье — портал в подсознание, в аритмию, в пот, дрожь и липко-страшное понимание: вот, кажется, и все — этого как раз не было.
Я ушел в полную завязку. Хватало других впечатлений.
Начинать на новом месте с прогулов и болезней не хотел. За мной — репутация, честь alma mater и всей страны. «Позади — Москва…»
Но заползала в мозги абстинуха непонятной, нехимической природы. Такого никогда со мной не случалось. Я не знал, как назвать это…
Нейронное похмелье?..
Легко и привычно я бы справился с любым бодуном, но вот с нейронным — поделать ничего не мог. Меня скручивало, полоскало, встряхивало, будто уборщица распластывала тряпку и елозила ею по узорам памяти-линолеума.
То приглашение, что я запихивал на Каширке в карман джинсов, не пригодилось: зимой слегла мать, смерть отца ее надломила. Я ждал худшего, куда там ехать… Вернулся в родительскую квартиру. В «двушке» на Каширке поселился, исправно внося плату за проживание, толстый сириец, тихий и вежливый, с целым выводком детей и носатой низкорослой женой. Как эта семейка там помещалась — не знаю.
В родительской квартире без отца было непривычно. Тягостная зима. Слякотная весна. Больницы. Анализы, консультации. Ходьба по аптекам. Сплошные долги. Несколько операций. Мать к лету стала поправляться, начала даже гулять, но стала удручающе религиозной. Зачастила в церковь, одолевая меня советами креститься. Я выдержал еще полгода и попросил сирийца съехать. Деньги, что он платил, были для нас не лишними, но, едва раздав долги, я тут же бежал из родового гнезда.
Каширка встретила меня благоустроенным «пятачком» с часовней, скамейками и газоном на месте бывшего соседнего дома. Днем там гуляли мамаши с колясками, по вечерам пили и орали подростки.
Инка тогда действительно переехала в Питер, и года два я о ней ничего не слышал: бабушка ее умерла, а бывшая теща со мной не общалась.
И вдруг — звонок. Я отлеживался после дня рождения. Мы с Лениным родились в один день, с разницей в сто лет, и в детстве я очень этим гордился.
За окнами дрожал сырой апрельский день. Раздавался скрип качелей, лаяли собаки. В соседней котельной работали «болгаркой», звенели железом.
А в трубке — знакомый до оседания сердца голос.
— Привет. Боялась, что тебя нет в Москве. Ты вернулся?
— Я и не ездил никуда. В смысле, из Москвы.
— Почему-то так и подумала… Кстати — с прошедшим. Извини, что с опозданием. Не могла раньше позвонить. Хотела, но не могла.
— Ничего. Спасибо, это к лучшему. А то позвонила бы — а я никакой… Вдруг не запомнил бы… А так — оклемался уже. И рад. Как ты?
— Не запомнил бы?
— Вру, конечно. Тебя забудешь…
Молчание. Наверное, сказал что-то не то… Как обычно.
— Ты знаешь… Я понимаю, что обидела тебя. Но если сможешь забыть…
— Забыл уже.
— Тогда приезжай. Если сможешь. Мне не вырваться в Москву, во всяком случае, не сейчас. Работа. Но если ты сможешь — я тебя буду ждать…