— Уже слышал, что случилось? — кликая мышкой, спросила она.
— Слышал…
Внимательно оглядела меня, ничего не сказала.
— У меня там…
Я осекся. Личную жизнь от коллег лучше держать подальше.
— Друг там у меня… Как раз вчера поехал в заповедник.
— Я только что читала — насчет россиян данных пока нет, посольство в Пекине сообщило.
— Он китаец.
— Надеюсь, все с ним в порядке. Хочешь новости посмотреть?
— Если можно.
Нина уступила место.
Перекатывая в сухом рту комок жвачки, перешел на страницу «Яндекса».
«В эпицентре стихии 80 % зданий разрушены до основания, а все подступы к ним завалены камнями. Спасателям приходится работать в крайне тяжелых условиях: линии коммуникаций оборваны, проливной дождь парализует вылеты вертолетов, а подземные толчки продолжают повторяться. Только за ночь их было здесь свыше тысячи».
Последняя фраза придавила меня.
Ледяной, безнадежный ужас перехватил сердце.
Закрыл глаза и увидел Ли Мэй — не ее даже, а только руку и плечо — под огромным и мокрым куском бетонной плиты.
Она не кричит.
Ей не больно.
Она мертва. В измученном мозге будто лопнуло разом множество сосудов.
Опустил голову и застонал.
Заведующая что-то тихо говорила, секретарь пихала мне в руку стаканчик с водой. Я просидел в стылом отупении до конца перерыва. Отказался от предложения сердобольной Нины подменить меня и пошел на урок.
Мел в моих пальцах ломался, крошевом осыпался к ногам.
Я смотрел на студентов, и от их спокойствия мне хотелось орать, выть и рычать, срывать таблицы со стен, опрокидывать парты, бить прямо в безмятежные лица, ломать тонкие шеи…
Понял, что как преподаватель я больше не существую.
Вместо ланча опять сидел за монитором на опустевшей кафедре.
«Первые обнародованные цифры ужасают: землетрясение силой 7,8 баллов унесло жизни, по меньшей мере, 12 000 человек, около ста тысяч человек в горном районе Сычуань оказались отрезанными от мира, 60 тысяч местных жителей пропали без вести. Также неизвестна судьба двух тысяч туристов».
Ласу удалось раздобыть адрес и телефон ее родителей.
Вечером он позвонил им. Несколько раз ему пришлось объяснять, кто он такой и почему звонит. Его не понимали или не слышали — из мембраны доносились крики и женский плач. Лас настойчиво говорил что-то.
Сцепив руки, я сидел рядом и вслушивался в китайскую речь. Лас знал китайский гораздо лучше меня, но и он не мог разобрать ответы.
— Попросил позвать отца, — сказал шепотом. — Мать неадекватна.
С отцом Ли Мэй Лас общался минут десять. В основном просто слушал, вставляя ободряющие слова.
— Ничего пока не ясно.
Положил трубку и посмотрел на меня.
— Жених, невеста, и двадцать шесть гостей — все пропали. Отец, кажется, в ступоре. Повторяет одно и то же — ее пока не нашли. Ни живой, ни… В общем, дело серьезное. Сам понимаешь — двенадцать тысяч. Думаю, будет больше. Спокойно, спокойно. Пойдем, выпьем. Я сказал, позвоним еще.
Мы звонили каждый день, всю неделю, пока Лас не сказал, что делать этого больше не стоит, хватит травмировать родителей.
Если она найдется, добавил Лас, они позвонят нам.
Она сама позвонит, если чудо все же случится.
Прошла еще неделя.
В алкогольном сумраке, в отупении, в ожидании неизбежного мертвящего ужаса правды.
По ночам я лежал на кровати, прислушиваясь к неровным толчкам сердца и звону в ушах. Днем отрешенно листал страницы новостей.
«Количество погибших в результате землетрясения в китайской провинции Сычуань достигло 65 тысяч 80 человек, еще 23 тысячи 150 человек считаются пропавшими без вести, а 360 тысяч 58 человек были ранены. Таковы, как сообщает AFP, данные, распространенные в понедельник правительством Китая. Премьер-министр Китая Вэнь Цзябао заявил в субботу, что число погибших в итоге может составить более 80 тысяч человек, добавив, что надежды обнаружить под завалами живых — больше нет». Тела ее не нашли.
Год, что провел я в Китае после тех майских событий, ничего не изменил.
Во всяком случае, в лучшую сторону.
Иногда, просыпаясь посредине ночи от шорохов и голосов в моей пустой комнате, я садился на кровати, выпивал оставленную на утро заначку и думал о том, почему Ли Мэй перестала мне сниться.
Я разыскал среди груды вещей ее браслет и, продев в него шнур, носил на груди как амулет.
Это не помогало.
Она не приходила ко мне в сны.
Все, что я мог — хранить ее в памяти, жил одним прошлым, соскальзывая в него, как в пропасть.
Так пьяный путник, идущий вдоль оврага, оступается и катится вниз, карабкается обратно и снова валится, пока не переломает, наконец, себе ноги….
归途 Путь домой
…Ноги мои едва передвигаются. Болят ступни, гудят колени, ноют спина и плечи. Все же здорово нашлялся за сегодня…
Смотрю на часы — половина первого ночи: значит — уже «за вчера».
К наступившему «сегодня» я равнодушен, оно еще толком не наступило. Я и не заметил, как меня вынесло в район Хонкоу. Это радует — «автопилот» не сбился, и я ковыляю в сторону дома.
За моей спиной — погасшие огни Пудуна и набережной.
В густой мгле едва различим силуэт телебашни.
Справа от меня — высокий забор, где даже ночью гремит стройка: забивают сваи, трещат отбойные молотки, в свете прожекторов описывает полукруг башенная стрела. Пахнет пылью, цементом и бензиновым выхлопом.
На улице движения почти нет. Изредка пролетает мотоцикл или скутер, с шуршанием проносится одинокое такси. Выезжает со стройки неуклюжий грузовик, газует, по асфальту ползет клякса вонючего дыма.
В каждой руке у меня по бутылке пива. Я прикладываюсь то к одной, то к другой.
Где-то с час назад я еще сидел возле закрытого метро на Народной площади, смотрел на желтую от фонарей дорогу, на мрачные без подсветки глыбы небоскребов. Общался — не помню, на каком языке и с кем…
Слова и мысли сыпались из меня, как горошины, выскакивали в плотный городской воздух, падали на гладкие плиты площади, отскакивали и улетали в ночное небо, веселя и меня и неведомых моих собеседников.
Так и сидел, пока не осекся вдруг, не запнулся и вновь не услышал:
«Встань и иди!»
Может, я сам себе это сказал — в таком случае, не стоило и слушать.
Но я встал и пошел, с одержимостью отца Федора, осознавшего полный крах своего предприятия.
Заходя в каждый встреченный по пути шандянь и отмечая путь пустыми бутылками.
Можно взять такси, но у меня только семьдесят юаней десятками. Я уже несколько раз пересчитал их. С каждой купюры, глядя куда-то в сторону, но мне кажется, что прямо на меня — взирает серый в темноте лик Председателя Мао. На губах его джокондовская улыбка.
«Что, тезка, как дела-то?» — дружелюбно спрашивает меня Великий Кормчий.
— Да так, как-то… — отвечаю ему негромко. — Все не так как-то…
Денег вполне хватает, чтобы добраться до дома. Но мне не хочется отдавать их очередному шифу с длинными желтыми ногтями — в обмен на сэкономленные силы и время.
Ведь силы и время — не те ценности, чтобы мне их беречь.
Пиво я допил, усмирив охватившую меня после уйгурского «косяка» жажду. Живот свисает теперь тяжелым бурдюком, выпячивается под футболкой.
На двадцатку я покупаю бутылку шанхайского бренди и пакетик шоколадного драже на закуску. Бренди — некрепкое, тридцать пять градусов. На этикетке написано, что этот напиток укрепляет и оздоравливает организм, потому что настоян на особых травах, названия которых мне все равно неизвестны.
На ходу оздоровившись парой хороших глотков, я жую драже и прикидываю свои финансовые — в других я нисколько не сомневаюсь — возможности.
Денег мне хватает ровно «на подрочить», поэтому выискивать, разглядывая через стекло массажного салона, девок и интерьер поприличнее — откровенно лень. Не все ли равно, что за девка уныло и равнодушно подергает меня за член. Не знаю почему, но дрочка в таких местах называется «фэйцзы» — «самолет». Сначала предлагают массаж — помять немного руки-плечи, но можно отказаться и сразу перейти к главному. Девка стаскивает с клиента штаны до середины бедер, берется за его естество и начинает процесс, держа наготове салфетку. Может страстно поохать и даже для ускорения процесса заголить грудь.
Обычно каждая пытается раскрутить на услугу подороже, например, когда ту же дрочку делают по очереди две девушки. Можно помыть член теплым влажным полотенцем, смазать детским кремом и потереться об него грудью, до счастливого финала. Все это не выходит за рамки понятия «массаж» и относительно легально.
Еще можно договориться на отсос и на обычный секс. Правда, не в каждом из заведений, но — можно.
Я тяну на себя стеклянную дверь.
Да, конторка не из лучших. Низкие продавленные диваны, невнятного цвета стены, старый вентилятор на стойке. Дверной проем в дальней стене прикрыт серой шторой. В щель видны несколько кушеток, похожих на медицинские. Накурено.
Четыре девицы сонно поглядывают то на меня, то на экран телевизора в углу зальчика. Две из них, в блеклых ночных рубашках, не совсем девицы, но страшные тетки с костлявыми коленками. Третья, тощая и маленькая, с короткой стрижкой, склонилась над бумажной тарелкой и ковыряется палочками в заварной лапше. Мой взгляд останавливается на последней — в сиреневом платье с глубоким вырезом на груди. Простая прическа, круглое лицо, миловидное и юное. Хотя, может, просто кажется таким в неярком освещении.
— Пойдем?
Отпиваю из бутылки еще, стараясь не морщиться.
Девица нехотя встает, не отводя глаз от телевизора. Там два седобородых китайца в ярких халатах летают над верхушками деревьев, яростно размахивая мечами. Принцесса с набеленным лицом голосит истошно — среди зеленых суставчатых стволов бамбука. Историческая драма, не иначе.
Девица отодвигает край занавески, приглашая рукой: проходите, пожалуйста.
Я прохожу во внутреннюю комнату, такую же крохотную, как и зал. Три кушетки. Укладываюсь на одну из них. Бутылку ставлю у изголовья.
Звенят кольца еще одной шторы, у стены — девка огораживает нашу кушетку. Усаживается сбоку и задирает мне футболку.
— Подожди…
Я поднимаю голову, стягиваю с себя шнур с браслетом. Прячу в карман.
— Теперь можно.
Вид у массажистки усталый, словно у врача в поликлинике. Я бы не удивился, если бы сейчас в ее руках появился стетоскоп и она начала бы слушать мои легкие, командуя: «Дышите. Не дышите». Но лжеврачиха механически пощипывает мои соски, покручивает их, будто настраивая приемник.
Взгляд у нее пустой, как у молодой собаки.
— Тебя как зовут? — спрашиваю, хотя мне совершенно безразлично, что она скажет.
Она что-то отвечает, но я не слушаю и не могу повторить ее имя.
Затем следует традиционное:
— С двумя девушками не хочешь массаж?
— Нет. Они мне не нравятся, некрасивые слишком. С тобой хочу.
Кивает, продолжая массаж. Одной рукой тянется к брюкам. Нащупывает сквозь ткань мой член и принимается поглаживать, сжимая и разжимая пальцы.
Член лежит безмятежно, и не думая заинтересоваться происходящим.
Девица расстегивает пуговицу на брюках, вжикает молнией и проворно запускает прохладную руку внутрь. Ухватив крайнюю плоть, теребит и подергивает, вытянув губы трубочкой и эротично сопя.
Я приподнимаюсь и кладу руку на ее грудь, мягкую и большую — особенно для китаянки. Снимаю бретельки платья с ее плеч. Грудь плюхается мне в ладонь, и какое-то время я с видом мясника, оценивающего отруб, держу ее на весу. Разглядываю крупный темный сосок, поглаживаю его большим пальцем.
Но так держать руку неудобно, и я утомленно ложусь обратно.
В ушах начинает звенеть.
Пробую закрыть глаза, но тут же начинает кружиться голова.
Как бы ни проблеваться…
— Туалет… — слабо говорю я.
— Что?
— Туалет есть у вас?
— Сейчас?
— Да.
Поправляет платье, закрывая грудь. Отодвигает штору. Показывает на узкую лестницу наверх.
— На втором этаже.
Застегиваю ширинку. По-стариковски кряхтя, свешиваю ноги с кушетки. Едва пролезаю в лестничную щель. Ступеньки шириной с ладонь, не больше. Темно, как в жопе у негра. Наконец появляется полоска света, я толкаю хлипкую дверь и замираю.
Туалет — узкий вертикальный пенал с дырой-очком посреди кафельного пола. Бугристая и облезлая труба, с вентилем и резиновым шлангом. Очевидно, по совместительству, это еще и душевая кабинка. Голая лампочка тускло освещает неприхотливый санузел.
Возле самой двери — розовый тазик с замоченным бельем. Я смотрю на жалкие кружева цвета бульонной накипи и едва успеваю повернуться в сторону «унитаза». Горький пенистый коктейль из пива и настойки полынных трав вырывается из меня, частично попадая в дыру. Все остальное разлетается куда придется, даже на мои кроссовки.
Как человеку интеллигентному, мне немного стыдно. Трогать вентиль и шланг не решаюсь, просто вытираю рот многострадальной футболкой и выбираюсь из гадюшника. Осторожно спускаюсь, боком, по-альпинистски.
Девка стоит возле двери в зал. Отодвинула занавеску, смотрит телевизор. Слышен свист рассекаемого воздуха и звон мечей. Принцесса смолкла — или убежала, или злодеи уже коварно убили ее.
Я откашливаюсь.
Оборачивается.
— Пожалуй, я пойду. В другой раз…
Пожимает плечами.
Лезу в карман и достаю пару десяток.
— Пятьдесят, — качает головой девица.
Свист мечей сменяется музыкой и сладкоголосым женским пением. Пение прерывается выстрелами и полицейской сиреной.
— Это если хорошо, — возражаю мягко. — А мне что-то не очень.
— Давай, ложись. Я закончу.
Кивает на кушетку.
— Нет, не хочу. Устал. Двадцать, за труды, и я пойду.
Она что-то говорит в зал громким голосом. Я не понимаю ни слова. Из зала отвечают сразу несколько голосов, и среди них — один мужской, что мне сильно не нравится.
Кажется, влип.
Отступаю вглубь комнаты. В голове — мутный туман и сумерки сознания. В теле — разбитость и слабость. Можно сдаться — пусть пыхтит, хоть до утра, если такая настырная. Вспоминаю упорного таксиста, готового обосраться прямо в машине, но вперед доставить клиента на место.
Можно разбежаться, растолкать всех и рвануть к дверям, а если мужик попробует встрянуть — заехать кулаком. Уж куда-нибудь да попаду. Боец из меня сейчас неважный, но в росте и весе, правда, на моей стороне, в этом-то я уверен, даже не видя противника. Хотя печальный опыт битвы с обезьяной попрошайки показывает — не всегда они помогают, рост и вес… На ноге до сих пор мелкие белые шрамы от зубов той сраной мартышки.
«Бутылка! — вспоминаю, чуть ли не с криком радости. — Бутылка!»
Бренди по-прежнему стоит у стены возле кушетки. По форме бутыль напоминает винную — длинное конусовидное тельце и удобное, если взяться за него рукой, горлышко.
Давно уже не булыжник — оружие пролетариата. Я подхватываю пузырь.
Пока за шторой слышатся раздраженные возгласы, свинчиваю пробку и припадаю к горлышку. Для куражу и чтобы не жалеть, когда разобью.
Выпятив подбородок, выхожу в зал. Стараюсь излучать агрессию. Насупясь на манер обезьяньего самца-доминанта, разглядываю враждебный мир исподлобья.
Среди все тех же девиц сидит на диване, разведя в стороны полные ноги в синих семейных трусах, лысый китаец лет сорока-пятидесяти. Кроме трусов, тапочек и грязной майки, на мужике ничего нет. В одной руке — сигарета, в другой — пульт от телевизора. На экране полицейский с мужественными чертами лица строго отчитывает типа в очках и костюме — близнеца давешнего сутенера…
На меня никто не обращает внимания.
Я начинаю догадываться. Причина воплей — вторжение этого мужика и захват им пульта. Кто он — хозяин или обычный клиент — непонятно, но женская часть, лишенная любимого сериала, визгливо костерит наглого захватчика.
Под шумок я мямлю «до свидания» и вываливаюсь на улицу, сэкономив двадцатку.
Ночь.
Улица.
Фонарь.
Массажня.
Я вдыхаю свежий — после затхлого салона — шанхайский ночной воздух.
Достаю из кармана браслет на шнурке, надеваю, убираю под футболку.
В домах почти нигде не горит свет, видна лишь пара тусклых окошек.
Замечаю яркую луну над изломами крыш.
Ее свет стекает с неба, струится по листьям платанов, бежит по светлым стволам, призрачными лужицами расплывается по тротуару, теряется в натиске фонарной желтизны.
Не помню уже, когда спал нормально…
Совершенно неожиданно передо мной знакомая Сычуаньлу. Она пустынна. Даже желтые арки рекламы «Макдональдса» погасли, все спит. Витрины магазинов темны, закрыты решетками. За железными прутьями дремлют черные силуэты манекенов.
Проезжает пара машин.
И снова тишина, пустота.
Я стою у дорожного указателя, вглядываясь в белые иероглифы на синем фоне. «Сы» напоминает окошко с занавесками. Означает «четыре».
«Чуань» — три вертикальные черточки, борозды, царапины — «река».
Сычуань, «четыре реки».
«Сы» по-китайски также означает «смерть». Только иероглиф другой.
Сычуань, «реки смерти»…
Суеверные китайцы цифру «четыре» не любят, даже в телефонных номерах. А у меня в номере целых четыре «четверки». «Сы сы». Хуже некуда», — сказал мне один знакомый из местных. Предупредил: некоторые особо впечатлительные китайцы могут отказаться вносить мой номер в записную книжку, от греха подальше.
Сычуань.
Больше года прошло, а название по-прежнему пугает меня.