Улица Нанкин кончилась, выведя нас к автодороге, за которой начиналась знаменитая шанхайская набережная — Вайтань.
С реки дул влажный ветер. Спустились в подземный переход. На ступеньках сидели босоногие женщины-попрошайки с детьми, примотанными к спине платками. Продавцы крутили на полу сверкающие синими огоньками волчки, швыряли на стены резинки-липучки, лавировали среди потока людей, навязывая прохожим наборы открыток и макеты телебашни.
— Ты знаешь, чьи это картины? — показала Ли Мэй на подсвеченные щиты по правой стороне перехода.
Мы проходили мимо «Подсолнухов».
Я улыбнулся.
— Конечно.
Пока я рассказывал ей об увлечении Ван Гога Азией, его опытах с тростниковой палочкой вместо кисти, дзэнских мотивах «Кипарисов» — Ли Мэй не отрывала от меня взгляда.
Из гомонящего туннеля мы выбрались на воздух, поднялись по небольшой лестнице и оказались на неширокой полосе набережной.
Царапал полотнище неба шпиль телебашни. Каменным цветком тянулся ввысь небоскреб Цзиньмао. Темнел плотный строй высоток Пудуна.
Низким отрывистым гудком сигналил здоровенный черный теплоход. Несколько барж с кранами спешили куда-то, вспенивая грязную воду.
Мы подошли к ограждению. Ли Мэй встала у перил. Я осторожно положил руки ей на плечи. Так мы простояли минут пять, разглядывая противоположный берег.
— Ты был на телебашне? — повернув вполоборота голову, спросила она.
Я едва удержался, чтобы не поцеловать ее.
— А… да… один раз, — ответил растерянно. — Но было еще пасмурней, чем сегодня. Ничего сверху не разглядел.
— Там, в башне, есть хороший музей истории города.
— Да, хороший. Хотя, знаешь, я не особо люблю музеи.
— Почему?
— В них нет жизни.
Она засмеялась:
— Ты смотрел фильм «Хэллбой?»
— Нет.
— Там герой говорит про музеи, как ты: подделки и репродукции.
— Он прав.
— Вы с ним немного похожи. Не внешне, нет. Характером.
Она стала рассказывать мне про краснолицего и рогатого героя фильма. Я слушал, замерев: во время рассказа она откинула голову, почти прикоснувшись к моей груди.
— Он, наверное, несчастный парень… — заметил я.
— Почему?
— Если у него рога…
Пробовал объяснить, что значит для русских «рогоносец», но смущало и мешало объяснению английское «horny», да и китайцы, как оказалось, признаком обманутого мужа считали не рога.
— У нас говорят — «зеленая шапочка», — пояснила Ли Мэй. — Если мужу изменяет жена, такой человек должен ходить в зеленой шапке.
— И что, ходят?
— Нет, — засмеялась она. — Только иностранцы. Иногда, зимой.
— Хорошо, что сказала. А то вдруг бы купил…
— Ты ведь не женат. Так что можно.
— Зато другие этого не знают.
— Верно…
Помолчала. Вдруг развернулась и с любопытством спросила:
— А ты не был женат раньше? Почему до сих пор один?
Врать или не врать — пронеслось в голове.
— Был. Но уже давно. Там, в прошлой жизни, в России.
— А дети? Есть дети?
— Нет.
Она приложила руку к моей груди.
— Извини, — взглянула проникновенно.
Видно, на лице моем все же отразилось что-то такое…
— Ерунда. Расскажи мне еще что-нибудь.
— О чем?
— Не знаю… Мне интересно, чем иностранцы отличаются от китайцев. Вот видишь — у нас рога, у вас зеленые шапки…
— Ты умеешь считать по-китайски? Показывать на пальцах?
— Нет.
— Смотри. До пяти — как у вас, по количеству пальцев. А вот как показать шесть?
Я растопырил пальцы на левой руке и поднес их к мизинцу на правой.
— Вот… — улыбнулась она. — Видишь, неудобно. Обе руки заняты. А надо вот так.
Она изобразила нечто вроде жеста, каким показывают телефонную трубку или бутылку спиртного — кулак с оттопыренными мизинцем и большим пальцем.
— Семь, — показала она собранные в щепотку три пальца, как в православном крещении.
Я старательно повторял.
— Восемь.
Так изображают пистолет.
— Девять.
Согнутый крючком указательный палец.
— Десять.
Ли Мэй сложила крест из двух указательных.
— Вот это будет твое домашнее задание. Ты ведь задаешь студентам? Вот и тебе. Выучишь и покажешь мне в следующий раз.
«В следующий раз!»
Тихая сумасшедшая радость. Конечно. Обязательно.
Возле нас собралась кучка людей. Китайцы — люди повышенной, почти болезненной любопытности. Ссора двух старушек из-за пучка зелени на рынке, перебранка между водителями мопеда и автомобиля, лаовай, завязывающий покрепче шнурок на ботинке, собачка, тявкающая на прохожих, — вокруг всегда находятся благодарные зрители. Если же случается потасовка между двумя мужиками, — чаще всего это «схватка на пальцах», когда оппоненты трясут друг перед другом указательными пальцами, тычут ими в лицо и истошно орут, — толпа собирается самая внушительная.
Зрители внимают уроку счета на пальцах. Ближайший из них, дедок в кепке-маоцзэдунке, стоит почти вплотную. Вслушивается, приоткрыв рот, и пристально, точно подозревая в мошенничестве, разглядывает наши руки.
— Если сейчас кто-нибудь из них полезет практиковаться в английском…
Я начал заводиться, и Ли Мэй, прыснув от смеха, потащила меня прочь.
Почти бегом мы добрались до высоких стел в конце набережной. Вокруг памятника было почти безлюдно. На широкой гранитной плите блестели иероглифы. Несколько человек бросали монеты куда-то вниз — за ограждение, окружавшее небольшую площадку посредине.
Мы подошли ближе.
Сооружение походило на бетонный колодец. Внизу плескалась вода и виднелся деревянный островок, усыпанный мелочью.
— Там живут черепахи, — сказала Ли Мэй. — Если кинуть монетку и попасть, это хорошая примета: черепахи приносят долголетие.
В воде я разглядел несколько темных округлых силуэтов. Одна черепаха подплыла к островку, высунула из воды смешную голову и положила на мокрое дерево передние лапы-ласты.
Судя по оживлению бросателей монет, целились они как раз в черепаху. Легковесные цзяо[6] цели не достигали, и тогда в ход пошли увесистые юани. Когда одна из монет под восторженное «ай-я!» публики чиркнула по панцирю черепахи, та поспешила снова скрыться в воде.
— Будет жить долго… — сказал я, больше имея в виду расторопную черепаху.
За памятником, на реке, снова загудел теплоход. На этот раз долго и протяжно.
— Сколько ты хотел бы прожить? — вдруг спросила меня Ли Мэй.
Пожал плечами.
— Не знаю. Зависит от того, как. Если счастливо…
— Да, конечно, счастливо. Сколько?
— Иногда достаточно и одного дня. Такого, как сегодня.
Прежде чем она успела спросить что-нибудь еще, обнял и притянул к себе.
Она вздрогнула, на мгновение уперлась ладонями в мою грудь, как тогда, в автобусе, откинула голову, скользнула взглядом куда-то в сторону.
— Нет, здесь люди…
— Я знаю… — сказал я, склоняясь к ней.
Наши губы почти касались друг друга.
Сердце мое обмирало.
Руки Ли Мэй обняли меня за спину.
— Но люди… — сказала она опять, на этот раз едва слышно.
— Пусть смотрят…
Губы ее, теплые, чуть напряженные, слились с моими. Она закрыла глаза. Расслабляясь, ответила на поцелуй. Я гладил ее волосы, отрывался от губ и целовал шею, скулы… брал ее лицо в ладони, касался губами век, бровей, лба… вдыхал аромат ее духов, кожи, волос… смотрел на ресницы, на изгибы ушка, на тонкие волоски у шеи, не попавшие в собранный резинкой «хвост»… Сознание мое уплывало — я не видел ни зданий напротив, ни глазевших на нас туристов, не слышал сигналов машин и гудков с реки. Все исчезло, осталась только Ли Мэй — вкус ее губ, теплота дыхания, упругость тела…
…Мы не сразу заметили, что начало накрапывать. Стояли, обнявшись, вжимаясь друг в друга. Лишь когда дождь пошел сильнее, очнулись, одновременно посмотрели вверх, потом друг на друга и засмеялись.
Лицо Ли Мэй разрумянилось, по-детски совсем. Уши пунцово горели.
Она отвела взгляд, прикрыла глаза рукой. Покачала головой.
Небо проседало, наползая на пик телебашни. С той стороны реки тянулась серая бахрома дождя. Частые капли намочили плитку площади, рябью покрыли воду в черепаховой заводи.
Волосы Ли Мэй блестели от влаги.
— Бежим! — сказал я.
Держась за руки, забежали на веранду кафе. Сели за столик.
Сквозь мокрый пластик крыши виднелись темные пятна — голуби, сидевшие поверху, нахохлились, но не улетали.
Нам принесли кофе.
Румянец на щеках Ли Мэй почти угас, только уши краснели по-прежнему, как у ребенка.
— Все видели… — сказала она, вновь качая головой. — Что они подумают?..
Взял ее за руку.
— Это не их дело. Они если и видели нас, то в первый и в последний раз в жизни. Забудь о них.
Взял ее за руку.
— Это не их дело. Они если и видели нас, то в первый и в последний раз в жизни. Забудь о них.
— Я первый раз целовалась с парнем на людях…
— А раньше?
— Только один раз… В школе. Но никто не видел!
— Один раз?!
Ли Мэй кивнула, высвободила руку и закрыла ладонями лицо.
— Почему ты любишь меня? — спросила, не убирая рук.
— Потому что я люблю тебя. И я рад, что ты знаешь это.
Убрала руки, сложила их на столе. Внимательно и серьезно взглянула на меня.
— Конечно, знаю. Ты ведь поцеловал меня. И я поцеловала тебя.
«В ее возрасте, — вспомнил я, — у Инки уже было два аборта…»
— Ты знаешь… Не каждая девушка так сладко целуется второй раз в жизни. Это не комплимент, это правда.
Опять засмущалась, но, уже не пряча глаз, улыбаясь.
— Не у каждой девушки есть настоящий лаоши… Главное, чтобы он не ел много йогурта.
Я озадаченно вникал в смысл сказанного.
Она рассмеялась:
— Помнишь рекламу? Если ты вырастешь, как Яо Мин, твоя студентка не достанет до губ учителя.
Я перегнулся через столик и поцеловал ее.
— Учитель будет носить тебя на руках.
Дождь выстукивал дробь по крыше кафе. Ли Мэй неотрывно смотрела на меня.
— Похоже, дождь надолго, — сказал я, отчего-то начиная смущаться тоже. — Может, поедем куда-нибудь? Поймаем такси, если получится.
Обхватила ладонями чашку, по-детски заглянула в нее, поднесла к губам, словно спряталась за нее.
— Знаешь, чего мне хочется? — спросила, сделав маленький глоток уже остывшего кофе.
— Чего бы Вам ни хотелось, Ваше Высочество — все будет исполнено! — ответил я, подражая придворному из театральных комедий.
Засмеялась.
— Смотри, осторожнее. Не подливай масла в огонь. Иностранцы и так жалуются, что современные шанхаянки ужасно капризны, родители вырастили из них избалованных принцесс. Мы — единственные дети, привыкли, что все только для нас. Разбалуешь меня, и тогда тебе несдобровать. Не забывай, я по зодиаку — Лев, со мной трудно управиться.
— Я тоже у родителей единственный ребенок, но принца из меня, видимо, не получилось.
— Зато получился лаоши. Сейчас это важнее, чем принц.
— Судя по деньгам — не думаю, — усмехнулся я. — Но если бы у меня было лицо, как, например, у принца Альберта, я бы умер от тоски. Да и вообще, не для меня такая жизнь…
— И это хорошо. Иначе, как бы мы встретились…
Она протянула ко мне руку, неуловимым движением провела пальцами по моей щеке и тут же схватилась за чашку, будто снова прячась.
— А ты, в каком месяце родился? Хотя, подожди, я угадаю… В апреле?
— Э-э, да… — озадаченно обронил я. — Но откуда ты знаешь? Я, наверное, сам тебе уже сказал…
— Нет, просто догадалась. Овен и Лев хорошо ладят.
— Ты знаешь, если честно, то, кажется, я Телец: родился, как Ленин, двадцать второго апреля.
— Да?.. Ой, лучше бы пораньше, было бы так хорошо.
Мне показалось, она огорчилась.
— Ну, я же не знал, что тебя встречу. Вылез из мамы, когда захотелось.
— Это ничего…
Она улыбнулась, словно успокаивая меня, и полезла в сумочку.
— Сейчас посмотрим.
Вынырнул на свет божий медвежонок Путин, за ним потянулся на ремешке телефон.
— У тебя там все записано, в телефоне?
— Не в телефоне, в Интернете. Конечно, записано, — терпеливо пояснила она.
Да, подумалось мне, вот она, разница поколений. В моей мобиле ведь тоже есть выход в сеть, но я, ни разу не пользовался. Выхожу по старинке, с компьютера.
Ли Мэй проворно нажимала клавиши. Я разглядывал ее лицо, подсвеченное в дождливых сумерках мягким голубым светом от экрана телефона.
— Да, действительно… — задумчиво сказала она. — Ленин был Тельцом. А еще Маркс. И Бальзак…
— Ну, видишь, все не так уж плохо. Лениным и Марксом, пожалуй, я быть не хотел бы, а вот с Бальзаком в одной компании — неплохо.
— Почему? — оторвавшись от экрана, взглянула с любопытством.
— Видишь ли, каждый писатель должен уважать Бальзака. Хотя бы за то, чего именно он добился: он заставил издателей уважать авторское право и платить за книги гонорары. А до этого писателям лишь подаяния денежные делали, да и то не всегда.
— Ты — писатель?
Она так удивилась, что отложила телефон и слегка откинулась в кресле, будто заново разглядывая меня.
— Пока не совсем настоящий. На бумаге еще не издавался, только в Интернете, — кивнул я на ее телефон.
Она с готовностью взялась за трубку, потянула к себе. Путин поспешно пополз по столу.
— Скажи адрес, я хочу посмотреть.
— Да ну… Там ведь все равно кириллица, ты не разберешь ничего, тем более с телефона.
— День сюрпризов. И что ты пишешь?
Она смотрела на меня так же, как тогда, когда я рассказывал ей о Ван Гоге.
— И о чем ты пишешь?
— О жизни, — отделался я простым ответом. — Рассказы, но мало. Еще повесть написал, про русскую армию.
— Ты служил в армии? — снова удивилась она. — Это очень почетно. Туда не так легко попасть, я знаю. Берут лишь самых достойных. Умеешь стрелять?
Она забавно сложила руки, изображая оружие.
Я рассмеялся:
— Это у вас так, наверное. Людей-то много. А у нас ситуация другая: и от армии бегут и из армии бегут. Мне — убежать не удалось, зато научился шить, стирать, готовить и подметать.
— Это хорошо. Твоей жене легко будет — есть помощник.
Вряд ли бы Инна с ней согласилась…
Ну, да и ладно.
— Еще могу до сих пор отжаться от пола сотню раз, — не удержался я от хвастовства. — Так что, можно сказать, много полезного узнал. Про что узнал, о том и написал. Может, когда-нибудь издадут, вроде издатели заинтересовались. Но если нет — значит, нет. Не так уж важно. Главное — читают люди.
— И как — нравится им?
Я достал из кармана красную сотенную купюру. Показал Ли Мэй.
— Кому как… Я не вот этот портрет, чтобы всем нравиться.
— Ты помнишь! — засмеялась она. — Ты помнишь!
— У меня профессиональная память. Я же лаоши…
Последнее слово я произнес, пародируя интонацию Ли Мэй.
— Перестань!
Вновь над столиком рассыпался ее звонкий смех.
— Разве можно дразнить принцессу! И тем более — Льва! Это опасно.
— Кстати, о принцессах. Ее Высочество чего-то желало, пока недостойный слуга не отвлек внимание на себя. Слуга кается, и теперь — весь внимание.
Ли Мэй поставила локти на стол, положила на ладони подбородок.
— Ты не будешь смеяться?
Я пожал плечами. Она вздохнула.
— Ну, хорошо. Тогда скажи — ты любишь петь?
Мне моментально вспомнилась незабвенная «Ирония судьбы»: «Знаешь, когда люди поют?.. Люди поют, когда они счастливы!»
— Хм… Кажется, последний раз я пел как раз в армии, в строю. Мой командир говорил, что если ему захочется услышать, как кричит Кинг-Конг, ему не надо идти в кино, достаточно послушать меня. Хотя, постой… Да, еще иногда я пел, когда много выпивал. Но я уже давно отслужил и относительно давно трезв. Так что вряд ли решусь на такое — петь прилюдно.
— Мне трудно понять, шутишь ты или говоришь серьезно, — улыбнулась она.
— Я сам не понимаю, так что не волнуйся. Но насчет пения — я абсолютно серьезен. Страшнее нашего русского пения за праздничным столом может быть, пожалуй, только одно — караоке. Есть два самых страшных зла на Земле — атомная бомба и караоке.
— Ты, правда, так думаешь?
Мне показалось, она огорчилась даже больше, чем когда узнала, что мой знак зодиака не слишком хорош в сочетании с ее Львом.
Я растеряно огляделся — в поисках предмета, которым мог бы себя убить.
За соседним столиком сидела пожилая пара европейцев: седая старушенция и ее спутник, похожий на высохшую ящерицу. Они чинно поедали крохотную тонкую лепешку, выдаваемую в кафе за пиццу.
Я увидел на их столе пластиковый зубчатый ножик. Немедленно захотелось отобрать его и в страшных мучениях отрезать себе язык.
— Видишь ли… В Москве мои соседи однажды купили себе домашнее караоке. И когда они напивались, то есть почти каждый день, они начинали петь в микрофон. Особенно ночью. Сначала я думал, что у них воет огромная собака, но потом стал различать слова — певцам особенно нравились тюремные романсы. С тех пор я не люблю это занятие. А еще в прошлом году мои студенты-выпускники затащили меня на прощальной вечеринке в такое специальное место, с телевизорами и диванчиками…
— KTV, — кивнула Ли Мэй.
— Да, караоке-бар. Оказалось, они специально для меня заказали там русские народные песни, которых, к стыду своему, я полностью не знал ни одной. И пытались заставить меня петь вместе с ними. Я объяснял, что не нужно этого делать, но куда там… В общем, когда я пробасил им пару строчек из «Дубинушки» — есть у нас такая песня, только тогда они забрали у меня микрофон и согласились, что лучше мне просто сидеть и слушать. А сами часа два пели, и наши песни, и ваши, и на английском…