Только если были мы пойманы и казнены, можем обрести мы спасение.
— Сожги Лувр, — говорит механик, — и вытри жопу Моной Лизой. По крайней мере, так Бог узнает наши имена.
Чем ниже ты падаешь, тем выше взлетишь. Чем дальше ты убегаешь, тем больше Бог хочет тебя вернуть.
— Если бы гениальный ребёнок никогда не покинул дом, — говорит механик, — жирный телец всё ещё был бы жив.
Того, что нас — как песчинок на пляже или звёзд на небе, уже не достаточно.
Механик вливает чёрный Corniche в старое обводное шоссе без полосы для обгона, и сразу перед нами вытягивается конвой грузовиков, едущих с предельной разрешённой скоростью. Corniche наполняется светом фар машин, едущих за нами, и вот они мы, разговаривающие, отражающиеся в лобовом стекле. Едущие без превышения скорости. Так быстро, как позволяет закон.
Закон есть закон, сказал бы Тайлер. Слишком быстрая езда — то же самое, что разжигание огня — то же самое, что закладывание бомбы — то же самое, что выстрел в человека.
Преступник — это преступник — это преступник.
— На прошлой неделе мы смогли наполнить ещё четыре бойцовских клуба, — говорит механик, — может, Большой Боб сможет возглавить следующее отделение, если мы найдём бар.
Так что на следующей неделе он пробежится по правилам с Большим Бобом и отдаст в его распоряжение бойцовский клуб.
С сегодняшнего дня, когда глава открывает бойцовский клуб, и все стоят в ожидании вокруг лампы в центре подвала, глава будет обходить и обходить толпу по внешнему краю, в темноте.
Я спрашиваю: «кто принял новые правила? Это Тайлер?» Механик улыбается и говорит: — Вы знаете, кто принял новые правила.
Новое правило — никто не должен быть центром бойцовского клуба, рассказал он. Никто не должен быть центром бойцовского клуба, кроме двух дерущихся мужчин. Голос главы будет реветь, медленно прохаживаясь по толпе, снаружи, из темноты. Люди в толпе будут смотреть на других людей через пустой центр комнаты.
И так будет во всех бойцовских клубах.
Найти бар или гараж для открытия бойцовского клуба не сложно; в первом баре, том, в котором всё ещё собирается исходный бойцовский клуб, они платят месячную арендную плату за всего один бойцовский клуб в субботу ночью.
Если верить механику, ещё одно новое правило бойцовского клуба — это что бойцовский клуб всегда будет бесплатным. За вход никогда не будут взимать плату. И механик кричит из водительского окна на встречное движение, и ночной ветер наполняет машину: — Нам нужен ты, а не твои деньги.
Механик кричит в окно:
— Всё время, пока ты в бойцовском клубе, ты — это не объём твоего банковского счёта. Ты — не твоя работа. Ты — не твоя семья, и ты — не тот, кем ты себя называешь.
Механик кричит сквозь ветер:
— Ты — не твоё имя.
А космические обезьянки на заднем сидении подхватывают: — Ты — не твои проблемы.
Механик кричит:
— Ты — не твои проблемы.
А космические обезьянки продолжают: — Ты — не твой возраст.
Механик кричит:
— Ты — не твой возраст.
Вдруг механик сворачивает на встречную полосу, наполняя машину огнём фар сквозь лобовое стекло, холодным, как игла шприца. Одна машина и ещё одна летят на нас, сигналя во всю мощность, и механик выворачивает совсем чуть-чуть, ровно настолько, чтобы не врезаться ни в одну.
Фары едут на нас, становясь всё больше и больше, гудки надрываются, и механик вглядывается вперёд, в огни и шум, и кричит: — Ты — не твои надежды.
Никто не подхватывает крик.
В этот раз машина, едущая навстречу, сворачивает как раз вовремя, чтобы спасти нас.
На нас едет ещё одна машина, мигая фарами: ярко, тускло, ярко, тускло, гудок ревёт, и механик кричит: — Вы не спасётесь.
Механик не сворачивает, но сворачивает встречная машина.
Следующая машина и механик кричит: — Когда-нибудь все мы умрём.
В этот раз встречная машина сворачивает, но механик сворачивает вместе с ней, снова оказываясь на пути. Машина сворачивает, но механик следует за ней, лоб в лоб, снова.
Ты плавишься и таешь в этот момент. На это мгновение ничто не имеет значения. Посмотри на звёзды и тебя нет. Ни твой багаж. Ничто не имеет значения. Ни твой запах изо рта. Снаружи за окнами темно, и вокруг тебя ревут гудки. Фары мигают, ярко, тускло, ярко прямо тебе в лицо, и ты никогда больше не пойдёшь на работу.
Ты никогда не сделаешь себе другую стрижку.
— Быстро, — говорит механик.
Машина снова сворачивает, и механик обратно выруливает, чтобы быть у неё на пути.
— Что, — говорит механик, — что бы вы хотели сделать до того, как умрёте?
Гудок встречной машины надрывается, а механик так спокоен, что кажется будто он наблюдает за мной, сидящим рядом с ним на переднем сидении, со стороны, и он говорит: — Десять секунд до удара.
— Девять.
— Через восемь.
— Семь.
— Через шесть.
«Моя работа», — говорю я: «Я хотел бы уволиться с работы».
Мимо нас проносится крик из свернувшей машины, и механик не сворачивает, чтобы врезаться в неё.
Ещё больше огней движутся прямо на нас, и механик поворачивается к трём обезьянкам на заднем сидении.
— Эй, космические обезьянки, — говорит он, — вы видели, как играть в эту игру. Быстрее рожайте, или мы все мертвы.
Машина проносится справа от нас, и на наклейке на её бампере написано: «Я лучше вожу в пьяном виде». В газетах говорится, что тысячи таких наклеек просто появились однажды утром на машинах. На других наклейках на бамперы написаны вещи вроде: «Сделай из меня отбивную».
«»Пьяные водители» против матерей».
«Переработаем всех животных».
Читая газеты, я понимаю, что всё это — дело рук Комитета «Дезинформация». Или Комитета «Вред».
Сидя возле меня, наш аккуратный и рассудительный механик из бойцовского клуба говорит мне, что да, «Пьяные» наклейки на бамперы — это часть Проекта «Вывих».
Три космические обезьянки на заднем сидении молчат.
Комитет «Дезинформация» печатает карманные карточки для самолётов, где нарисовано, как пассажиры дерутся друг с другом за кислородные маски, пока их авиалайнер, пылая, несётся прямо на скалу со скоростью тысячи миль в час.
Комитеты «Вред» и «Дезинформация» состязаются друг с другом, кто сможет раньше создать компьютерный вирус, который сведёт банкоматы с ума до такой степени, что они устроят маленький торнадо из десяти — и двадцати-долларовых купюр.
Зажигалка для сигарет выскакивает раскалённая, и механик говорит мне, чтоб я зажёг свечи на праздничном пироге.
Я зажигаю свечи, и пирог начинает мерцать под маленьким нимбом огня.
— Что бы вы хотели сделать до того, как умрёте? — говорит механик, и сворачивает, оказываясь на пути грузовика, едущего на встречу. Грузовик лупит по гудку, издавая один протяжный рёв за другим, и фары грузовика, как рассвет, становятся всё ярче и ярче, отражаясь от улыбки механика.
— Решайте что-нибудь, быстрее, — говорит он зеркальцу заднего вида, где три космические обезьянки сидят на заднем сидении. — У нас осталось пять секунд до забвения.
— Один, — говорит он.
— Два.
Грузовик заполняет собой всё пространство перед нами, слепя нас и оглушая.
— Три.
— Покататься на лошади, — доносится с заднего сидения.
— Построить дом, — звучит другой голос.
— Сделать татуировку.
Механик говорит:
— Верьте в меня, и вы умрёте навсегда.
Слишком поздно, грузовик сворачивает, и механик сворачивает, но хвост нашего Corniche зацепил край переднего бампера грузовика.
Но в тот момент я не знал этого, я знал только огни, фары грузовика, ушедшие во тьму, себя, брошенного на дверцу машины, а затем на праздничный пирог, и механика за рулевым колесом.
Механик лёг на руль, чтобы удержать его относительно ровно, а свечи пирога погасли. И на одну идеальную секунду внутри тёплой чёрной кожаной машины совсем не было света, и все наши крики звучали на одной и той же низкой ноте, издавали тот же звук, что и гудок грузовика, и у нас не было контроля, не было выбора, не было направления, и не было выхода, и все мы были мертвы.
Прямо сейчас я хотел бы умереть. В этом мире я — ничто по сравнению с Тайлером.
Я безнадёжен.
Я глуп, и всё, что я делаю — это хочу и нуждаюсь в вещах.
Моя малюпусенькая жизнь. Моя маленькая говёная работа. Моя шведская мебель. Я никогда, нет, никогда никому об этом не говорил, но до того, как я познакомился с Тайлером, я собирался купить собаку и назвать её «Понты».
Вот какой ужасной может быть жизнь.
Убей меня.
Я хватаю рулевое колесо, и возвращаю нас назад на дорогу.
Сейчас.
Приготовься к эвакуации души.
Сейчас.
Механик тянет руль к обочине, а я тяну к ёбаной смерти.
Сейчас. Чудесное волшебство смерти, одна секунда — ты ходишь и говоришь, и в следующую секунду ты — предмет.
Я — ничто, я даже не это.
Холодный.
Невидимый.
Я слышу запах кожи. Мой пристяжной ремень вокруг меня, как спасательный жилет, и когда я пытаюсь сесть, я бьюсь головой о рулевое колесо. Это больнее, чем кажется. Моя голова отдыхает у механика на коленях, и когда я смотрю вверх, мои глаза фокусируются на лице механика высоко надо мной, улыбающегося, ведущего машину, и я вижу звёзды сквозь окно водительской дверцы.
Мои руки и лицо в чём-то липком.
Кровь ?
Застывает, как сливочное масло.
Механик смотрит вниз.
— С днём рождения.
Я слышу запах дыма и вспоминаю праздничный пирог.
— Я почти сломал руль об твою голову, — говорит он.
Просто ничего больше, просто ночь, и запах дыма, и звёзды, и улыбающийся и ведущий машину механик, моя голова у него на коленях, и внезапно мне перестаёт казаться, что я должен сесть.
«Где пирог?»
Механик говорит:
— На полу.
Просто ночь, и запах дыма становится тяжелее.
«Я загадал желание?»
Высоко надо мной, в окне где-то между звёздами, улыбнулось лицо.
— Эти праздничные свечи, — говорит оно, — они из разряда тех, что никогда не гаснут.
Мои глаза достаточно привыкают к свету звёзд, чтобы разглядеть дым, поднимающийся вверх от маленьких пожариков вокруг нас на ковре.
19
Механик из бойцовского клуба жмёт на газ, спокойно направляя машину по своему пути, и у нас всё ещё осталось на сегодняшнюю ночь важное дело.
Ещё одна вещь, которой мне нужно научиться до того, как придёт конец цивилизации — это как ориентироваться по звёздам. Всё тихо, как будто Кадиллак идёт в открытом космосе. Должно быть мы съехали с автострады. Три парня на заднем сидении успокоились или уснули.
— У тебя теперь есть около-жизненный опыт, — говорит механик.
Он убирает одну руку с рулевого колеса и дотрагивается до здоровенной шишки, оставшейся у меня на лбу после удара об руль. Мой лоб так распух, что должен уже закрыть оба глаза, и он проводит холодным кончиком пальца по всей длине шишки. Corniche повредил бампер, а боль сейчас кажется бампером, нависшим над моими глазами, как тень от полей шляпы. Наш повреждённый зад гудит и бампер тарахтит и трещит в тишине вокруг нашего путешествия по ночной дороге.
Механик рассказывает, что задний бампер нашего Corniche висит на болтах, что он почти оторвался, когда мы впилялись в передний бампер грузовика.
Я спрашиваю, не является ли то, что происходит сегодня ночью домашним заданием Проекта «Вывих».
— Частично, — говорит он, — я должен принести четыре человеческие жертвы, и я должен притащить тару жира.
«Жира?»
— Для мыла.
«Что Тайлер собирается делать?»
Механик начинает говорить, и это в точности Тайлер Дарден.
— Я вижу умнейших и сильнейших мужей из когда-либо живших, — говорит он и его лицо вырисовывается в свете звёзд сквозь боковое стекло, — и эти мужи качают бензин или обслуживают столики.
Его широкий лоб, его брови, изгиб его носа, его ресницы и линия его глаз, чёткий профиль его говорящих губ, всё это рисуется в свете звёзд.
— Если мы можем поместить этих мужей в тренировочные лагеря и закончить их возмужание.
— Всё, что делает пистолет — это концентрирует взрыв в одном направлении.
— У вас есть класс молодых мужчин и женщин, и они хотят посвятить свою жизнь чему-то. Реклама заставила этих людей купить машины и одежду, которая им не нужна. Поколения работали на работах, которые они ненавидели, чтобы иметь возможность купить то, что им на самом деле не нужно.
— У нашего поколения нет великой войны или великой депрессии, но что у нас есть, это великая война духа. У нас есть великая революция против культуры. Великая депрессия в наших жизнях. У нас духовная депрессия.
— Мы должны показать этим мужчинам и женщинам свободу, поработя их, показать им храбрость, напугав их.
— Наполеон был велик, потому что он мог натренировать людей жертвовать своей жизнью за росчерк пера.
— Представьте, что мы поднимем забастовку, и все откажутся работать, пока мировые богатства не будут перераспределены.
— Представьте себе охоту на лося в глухом лесу в ущелье вокруг руин «Рокфеллеровского Центра».
— То, что ты сказал о своей работе, — говорит механик, — ты действительно имел это в виду?
«Да, я имел это в виду».
— Вот почему мы сегодня в дороге, — говорит он.
У нас охотничья вечеринка, и мы охотимся за жиром.
Мы едем на свалку медицинских отходов.
Мы едем к уничтожителю медицинских отходов, чтобы оказаться среди удалённых опухолей и отсосанного гноя, десятилетних фурункулов, одноразовых шприцов и игл из капельницы, жуткой дряни, действительно жуткой дряни, среди кровавых тампонов и ампутированных конечностей, и мы найдём там больше денег, чем мы сможем унести за одну ночь, даже если бы мы приехали на грузовике.
Мы найдём там больше денег, чем мы сможем загрузить в Corniche до самых сигнальных огней.
— Жир, — говорит механик, — насыщенный жир, откачанный из самых богатых бёдер Америки. Самых богатых и самых жирных бёдер в мире.
Наша цель — большие красные пакеты насыщенного жира, который мы притащим на Пейпер Стрит, перетопим, смешаем со щёлоком, добавим лаванду и продадим назад тем же самым людям, которые платили, чтобы его отсосали. По двадцать баксов за кусок, мы — единственные ребята, которые могут себе это позволить.
— Богатейший, густейший жир в мире, жир земли, — говорит он. — Мы сегодня что-то вроде Робина Гуда.
Маленькие пожары масла возникают на ковре.
— И пока мы там, — говорит он, — нам стоит поискать также и вирус гепатита.
20
Слёзы теперь текли по-настоящему, и толстая полоска прошла по всему стволу пистолета, вниз по изгибу вокруг спускового крючка, чтобы капнуть у меня с указательного пальца. Рэймонд Хессель закрыл оба глаза, так что я сильно надавил пистолетом на его висок, чтобы он всегда чувствовал давление прямо в этом месте, и я был возле него, и это была его жизнь, и он мог умереть в любой момент.
Это был не дешёвый пистолет, и мне стало интересно, может ли соль его испоганить.
Всё прошло так легко, что я даже удивился. Я сделал всё, что мне сказал механик. Вот зачем нам надо было купить пистолет. Я делал свою домашнюю работу.
Каждый из нас должен был принести Тайлеру двенадцать водительских прав. Это было доказательством того, что каждый сделал двенадцать человеческих жертвоприношений.
Сегодня ночью я припарковал машину и гулял вокруг квартала, ожидая, пока Рэймонд Хессель закончит работу за кассой в круглосуточном Конер Март, и около полуночи он ждал на автобусной остановке ночной оул бас, когда я в конце концов подошёл и сказал: «привет».
Рэймонд Хессель, Рэймонд не ответил ничего. Наверное, он решил, что мне нужны его деньги, его прожиточный минимум, четырнадцать долларов в его бумажнике. О-о, Рэймонд Хессель, все твои двадцать три года, когда ты начал плакать, слёзы текли по стволу моего пистолета, прижатого к твоему виску, нет, это не из-за твоих денег. Это совсем не из-за твоих денег.
Ты даже не сказал: «привет».
Ты — не твой грустный маленький бумажник.
Я сказал: «отличная ночь, воздух холодный, но прозрачный».
Ты даже не сказал: «привет».
Я сказал: «не беги, а то мне придётся выстрелить тебе в спину». Я достал пистолет, и на мне были одеты резиновые перчатки, так что если пистолет когда-нибудь стал бы по этому делу вещественным доказательством № 1, на нём не было бы ничего, кроме высохших слёз Рэймонда Хесселя, лица кавказской национальности, семьдесят третьего года рождения, особых примет не имеет.
И я получил твоё внимание. Твои глаза расширились до такой степени, что даже в тусклом свете улицы я видел, что они зелёные, как антифриз.
Ты отодвигался назад всё дальше и дальше каждый раз, когда ствол прикасался к твоему лицу, как будто он был слишком холодным или слишком горячим. Пока я не сказал: «не делай ни шага назад», и тогда ты позволил пистолету прикоснуться к тебе, но даже тогда ты отодвигал голову вверх и назад от ствола.
Ты отдал мне свой бумажник, когда я сказал.
В твоих водительских правах было твоё имя: Рэймонд К. Хессель. Ты живёшь на 1320 СЕ Беннинг, квартира А. Это, должно быть, подвальное помещение. Квартирам в подвалах обычно дают номера буквами, а не цифрами.
Рэймонд К. К. К. К. К. К. Хессель, я с тобой разговаривал.
Твоя голова отдвигалась назад и вверх от пистолета, и ты сказал: «да». Ты сказал, что да, ты живёшь в подвале.
У тебя в бумажнике было также несколько фотографий. Там была твоя мать.
Это было довольно круто для тебя, когда ты должен был открыть глаза и увидеть своих улыбающихся маму и папу и в то же самое время пистолет, но ты это сделал, и тогда твои глаза закрылись и ты начал плакать.
Ты двигался к клёвому, чудесному волшебству смерти. Одна минута, ты человек, и в следующую минуту ты — предмет, твои мама и папа должны будут звонить старому доктору как-его-там, чтобы посмотреть твою дантистскую медицинскую карту, потому что от твоего лица останется немного, и твои мама с папой, они всегда ждали от тебя гораздо больше, но нет, жизнь играет не честно, и всё закончилось именно так.
Четырнадцать долларов.
«Это, — спрашиваю я, — это твоя мама?» «Да». Ты плакал, шморгал, плакал. Ты глотал. «Да».