– Гоньба, панове! – заорал полковник, обнажая саблю.
Мезецкий тоже схватился за клинок, готовясь распластать ляха от башки до задницы, но между ними встал Иван Михайлович Воротынский, что был по знатности вторым после Мстиславского.
– Негоже на думе Боярской саблями махать! – сурово сказал Воротынский. – Не было измены у князя Мезецкого. Волен он, как окольничий, на Думе свое решение говорить, и волен он крестное целование слагать.
Полковник, гневно оглядев бояр, выругался и выбежал из палаты.
– Ты, князь Данила, ехал бы до дома, – посоветовал Воротынский. – У пана полковника тут солдаты стоят. Не ровен час, вернется с гусарами да с холопами своими, будет тебя арестовывать, а то и до смерти убивать. Езжай себе, да на дворе сиди. А лучше – уезжал бы ты в вотчину, куда подальше…
– Эх, бояре… – только и сказал Мезецкий, посмотрев на Боярскую думу.
Бояре и окольничие сидели, уставя бороды. Кому-то было неловко, а кто-то делал вид, что ничего не случилось. Мосальский и Салтыков, недолюбливавшие князя, не скрывали радости. Ну с этими-то, хрен с ними! Обидно, что те, на кого рассчитывал, тоже отвернулись – вон, боярин Иван что-то шепчет в ухо Шереметеву, а тот с усмешкой смотрит на князя. Не иначе, обсуждает – что теперь «московский воевода», пан Струсь, с Мезецким сделает. Сам ли убьет или Сигизмунду выдаст?
Даниле Ивановичу хотелось плюнуть, но из уважения к былой славе Грановитой палаты не стал этого делать, вышел вон…
У крыльца, где толпилась челядь, князь высмотрел своих холопов, пересчитал. Вроде все на месте.
– Гриня! – крикнул князь, подзывая десятника, а когда тот подбежал, отдал приказ: – Пищали перезарядить, фитили вздуть!
– Князь-батюшка, – почесал в косматой башке Гриня. – Если перезарядить, так пороха на един выстрел останется. Может, пущай старый остается? Не должон он отсыреть. Чего порох-то зря переводить? Если что, так отмашемся, не привыкать…
– Перезаряжай! – повторил князь. Сказал вроде тихо, но так, что у Грини отпало желание спорить. Присмотрев, чтобы народ выполнил приказ, старшой подпалил фитиль и, обернувшись к хозяину, тихонько зашептал в ухо:
– Князь-батюшка, ты скажи – с ляхами сцепиться придется?
– Ишь ты… – оторопел Мезецкий. Подавив желание поставить на место холопа, спросил: – С чего это ты взял?
– Так, известное дело, – пожал Гриня плечами. – Если бы супротив разбойников, так неча бы и перезаряжать, только порох зря переводить. Тати бы на оружных и не полезли. Знают, что из десяти-то – семь-восемь пищалей, всяко бы стрельнуло, хоть и с сырым порохом. А коли все десять нужны, так только против ляхов. Ну а еще… – замешкал холоп, залезая в волосы всей пятерней. – Пан полковник сам не свой из палат выскочил, а за ним – холопы его. По мордам видно – пакость какую сделать хотят… Ну а ты следом идешь, а морда перекошена. Вот тут я и подумал – неужто с ляхами?
– Заробеешь? – спросил князь, ставя ногу в стремя.
– Я-то? – горделиво усмехнулся Гриня, забираясь на своего коня. – Да я ж рядом с Пожарским дрался!
– Вот и ладно… Посмотрим, чему тебя князь научил, – рассеянно проговорил Мезецкий, трогая коня.
Гриня был не из наследственных холопов. Даниил Иванович после разгрома ополченцев пытался спасти кого мог. Объезжая горевший Китай-город, наткнулся на израненного парня и, пожалев молодца, отбил его у ляхов, которые хотели бросить тело в реку… Выздоровев, Гриня поставил крест под кабальной грамотой, уговорившись, что будет служить за кров, за харчи да одежу пять лет, как боевой холоп, а потом пойдет себе подобру-поздорову. А коли захочет остаться, будет служить еще пять лет, но за жалованье.
Даниил Иванович не спрашивал парня, кто таков и откуда, но подозревал, что в прошлом он был если не служилым дворянином, то боевым холопом – уж очень ловко Гриня владел и саблей, и мушкетом. Не мудрствуя лукаво, поставил Гриню в десятники и пока еще не пожалел об этом.
Как знать, если бы он привел своих людей в помощь Пожарскому, как бы все могло обернуться?
Перебравшись по плавучему мосту через Москву-реку, князь удивился, что нет охраны. Может, польским мушкетерам, не отличавшимся дисциплиной, надоело стоять и тянуть трубки, забитые вонючей травой? Постояли и ушли в какой-нибудь уцелевший кабак?
Отсутствие охраны у моста насторожило и десятника. Взглядом испросив у князя разрешения, холоп дал шенкеля коню и, резко вырвавшись вперед, проскакал полпоприща и так же резко завернул обратно. Встав поперек дороги так, чтобы загородить собой князя, Гриня сказал:
– Данила Иванович, ляхи засаду удумали… На мосту через Неглинку конные стоят, с десяток. И, думается мне, – в Остушьевском тереме мушкетеры засели…
Кровь ударила в голову князя Мезецкого – захотелось вытащить из ножен саблю, с которой дед ходил на Казань и на Астрахань, а отец рубил головы ливонцам, и ринуться в атаку. Уже нащупывая рукоятку, охолодел разумом, понимая, что ляхам это будет на руку… Помолчав с минуту, взял себя в руки. Уже спокойно, без дерганья, спросил:
– А с чего ты взял, что засада? Чего дивного – ляхи на мосту стоят? Ну, пусть себе стоят. Их десять, да нас десять – пробьемся. А с теремом-то, что поблазнило?
– От терема кошки побежали…
– Кошки? – удивился князь. – Ты что, Гринька? Какие кошки?
– В тереме, пока Остушьевы живы были, кошка жила, – начал объяснять Гриня. – Хозяев убили, а кошка осталась. Ну, потом, как водится, у нее потомство объявилось. За три года котят принесла – не счесть, а те – еще столько. Теперь в Остушьевском тереме, окромя кошек, никто не живет. Пытались вселяться, но даже погорельцы ночь переночуют, а наутро убегают. Говорят, лучше под открытым небом али в шалаше спать, чем в этом тереме. Мол, ночью хозяева ходят, плачут… Ляхи, они хозяину голову отрезали, хозяйку забили, а трех девок снасиловали, а потом животы им вспороли. Мальчонку Остушьева в печку живого кинули. Худое там место… А щас гляжу – кошки в разные стороны сиганули, будто их разогнал кто. А кто спугнет, коли наши в терем не лазят?
Не верить холопу или, упаси боже, смеяться князь не стал – в засадах он и сам знал толк. Место выбрали толково – мимо не пройти. Из терема пальнут в спину, а с моста ударят всадники, прижмут к бревнам, там и добьют.
Даниил Иванович задумался – а не уйти ли обратно, да не вернуться ли домой старым путем? Если вести коней в поводу, то авось как-нибудь дорогу через развалины одолеть можно. Бег, говорят, не красив, да здоров… Оглянувшись, князь понял, что возвращаться не стоит – сзади, на противоположной стороне реки, стояла кучка верховых (навскидку – сабель тридцать-сорок!), готовившаяся спуститься вниз, к мосту…
– Мать их так… – выругался князь и приказал: – Спешиться!
Отступать некуда, пробиваться вперед – лошади не вынесут седоков, а будут обузой. Стало быть, нужно сделать такое, чего не ждут, и сделать это быстро, пока верховые бредут по бревнам, уходящим под воду. Пока переправятся, то да се, время есть…
– К терему бы выйти… задами, неприметно… – посмотрел князь на Гриню, и тот без слов понял хозяина.
Десяток разделился. Трое осталось с лошадьми, а остальные, во главе с Гриней, спешились. Данила Иванович пошел с основной командой, препоручив себя Господу и толковому холопу… Старательно укрываясь за ветками уцелевших деревьев, удалось выйти к терему со стороны одичавшего огорода, поросшего хреном.
Гринька, скинув кафтан, упал на пузо. Князь, осторожно выглядывая из укрытия, только похмыкивал, наблюдая, как ползет десятник – травиночка не покачнется, былиночка не шелохнется.
«Точно, из служилых дворян…» – решил князь.
Только служилые из Засечной черты да пешие казаки-пластуны, которых иногда нанимали на русскую службу, умели ползать так, что позавидует болотная гадюка! Зато в умении «скрадывать языка» – татарина, там, или ляха, этим мужикам не было равных!
«А ведь, прохвост, новую рубаху с меня потребует. Скажет, старую-то на службе изодрал!» – подумал князь и сам же усмехнулся – ежели обойдется, прикажет для Гриньки три рубахи сшить! Ну а не обойдется, так и старая не нужна будет…
Холоп между тем дополз до терема, заглянул в узенькое оконце первого яруса, просевшего до земли, обернулся, показав на пальцах – сюда, мол! Мезецкий, оставшись на месте (ну, негоже князю брюхом елозить…), глядел, как холопы, пусть и не так умело, как Гриня, но ловко, доползают до покосившегося сруба и расползаются в разные стороны, выбирая дырки. Когда все заняли места, Гриня махнул мужикам и сам приник к прикладу, прицелился, выстрелил, прижав фитилек к запальнику, выпуская на волю пять кусочков свинца…
Когда князь подошел, все было кончено. Сквозь вонючий пороховой дым едва заметны тела, искромсанные картечью. Двое еще шевелились – у одного вывалились кишки, у другого снесло половину лица. Добив раненых, чтобы не мучились, холопы кинулись перезаряжать свои и чужие ружья.
Трое оставшихся, как им и было велено, при звуке выстрелов погнали коней вперед, показывая, что пытаются уйти. От моста наперерез помчались бравые гусары, гремевшие жестяными крыльями с перьями, уверовав, что засада удалась, а их дело – добить уцелевших… Когда «крылоносцы» поравнялись с теремом, из него грянули выстрелы…
Несколько уцелевших ляхов погнали коней не к Неглинке, а прямо, к Москве-реке. Видимо, углядели своих… Пока холопы, жмуря глаза от клубов едкого дыма, перезаряжали оружие, радуясь, что у ляхов оказались полные пороховницы, а патронные сумки раздулись от свинца, к терему подогнали коней.
Князь колебался. Может, принять бой в тереме? Успели бы сделать десяток-другой выстрелов, но потом спешившиеся ляхи их бы достали… Бежать? Нет уж, хрен вам! Расставив конных цепочкой, князь прикинул, что смогут унести с собой хотя бы человек пятнадцать. А лучше бы – все двадцать. Если сосчитать с теми, кого побили, так и совсем неплохо.
– Пищаль! – потребовал Данила Иванович и тут же получил искомое.
Повеселев, князь решил, что если бы завсегда так было, чтобы русские погибали, унося с собой по три ворога, так и воевать бы на Русь никто не полез!
Уцелевшие гусары тем временем поравнялись с перебравшимися на берег. Но, подскакав ближе, почему-то развернули лошадей. Их догнали, обступили со всех сторон, блеснули клинки, и не успел Данила Иванович удивиться, как верховые уже ловили коней без седоков.
Когда князь рассмотрел передних всадников, удивляться было поздно, – хорошо, что не отдал приказа стрелять…
– А мы, Данила Иваныч, решили, что ты пироги пошел есть, – ехидно сказал Иван Никитыч Романов, подъезжая ближе. – Дай, думаем, подмогнем малость… А тут, глядим, вместо пирогов гусары скачут. И чего они скачут-то?
– Да князь бы и сам справился, – хмыкнул боярин Шереметев, придирчиво изучавший клинок. Еще раз протерев оружие шелковым платком, убрал саблю в ножны, а платок заткнул за пояс.
– Ну, бояре… – только и смог сказать Мезецкий.
– Ну да, не князья, как некоторые, – оскалил белые зубы Иван Никитыч.
– Ни х… себе! Знатно поработали! – присвистнул Романов, рассматривая трупы. – Чего уставились? – прикрикнул он на своих и чужих холопов. – Коней – с собой забрать! Трупы спрятать, чтобы до завтра никто не нашел. – Повернувшись к князю, пояснил: – Зачем Струся-Гуся раньше времени расстраивать? Пущай думает, что князя побили да добро пропивать ушли…
– Куда едем-то, Иван Никитыч? – поинтересовался боярин Шереметев. – К тебе или ко мне? Ко мне вроде бы дальше, зато у тебя терем меньше.
– Значит, ко мне поедем, – решил Романов. – В тесноте, да не в обиде. Терем мал, да двор большой. Лошадей есть где поставить и овсом подкрепить. Как-никак, с вотчин митрополитовых шлют. Рыба есть, говядинка свежая… Да и бражка найдется, – похвастался боярин.
– На терем бы на мой не напали, – забеспокоился князь. – Там, конечно, народу вдосталь, да чтобы жена не напугалась. Решит, что убили…
– Ну, так пошлем кого-нить, – успокоил Романов. – Или давай супругу твою ко мне, в гости? Моя-то давно жалобится, что не с кем поболтать. Пусть себе бабы в светелке сидят, языки чешут. Да и Мария твоя младшенькому моему крестной приходится.
Мезецкий и Романов не были закадычными друзьями, как Шереметев и Иван Никитыч, но все же. И на полк их на один ставили, и детишек друг у дружки крестили. И жены приятельствовали – в церковь вместе ходили и в баньку, пока мужья в отлучке. В последние годы было не до гостеваний и не до разговоров. Хорошенько размыслив, Данила Иванович покачал головой:
– Давай за княгиней как-нибудь в другой раз пошлем. Я ж мыслю, что не пировать везете, а разговоры говорить.
– Правильно мыслишь! – обрадовался боярин. – Будем разговоры говорить, но попировать не грех. А к Марии я щас холопа пошлю, чтоб не переживала да дворне велела фитили на пищалях вздувать. В случае чего – успеем на помощь прийти.
Отправив холопов в людскую, где им накрыли столы, и наказав мужикам не напиваться (не послушают, черти!), князь прошел в чулан, где его ждала девка с горячей водой. Лучше бы, конечно, сходить в баньку, чтобы отпарить тело, сполоснуть с себя копоть и пороховую грязь, но недосуг. А пока Данила Иванович подставил руки, и холопка полила ему из красивого медного кувшина. Умыв руки, лицо, отершись рушником, князь прошел в трапезную.
Иван Романов не признавал ни водки, ни пива. Говорил, что от водки только дуреешь да поутру башка трещит, а от пива в пузе свербит да в нужный чулан бегаешь… Бражка – и выпить можно много, и башка не болит. Кормил боярин просто, но сытно. Щи с говядиной, пироги с рыбой, курицей и утиной печенкой, а еще каша пшенная с мясом, каша перловая с грибами да каша рисовая с изюмом. Был и румяный бараний бок, окруженный гречкой.
Когда перед каждым из мужчин поставили по горке горячих ржаных блинов, расставили топленое масло, сметану, мед и яблоки, тертые со взбитыми сливками, боярин грустно вздохнул:
– Икры нынче нет. Ее теперь не в Москву, а в Рыбную слободу везут.
– Ишь ты, в Рыбную слободу. Раньше о такой и не слышали, а теперь вон, главный город на Волге… – хмыкнул князь Мезецкий.
– Воевода там крепкий. Знаешь, наверное – Котов Алексашка?
– Это не Якова Котова сынок, из московских дворян? – призадумавшись, спросил князь. – Ежели евонный сын, тогда знаю. Помнится, очень Котов не хотел сынка в неметчину отправлять. Даже государю челом бил.
– Он самый и есть, – подтвердил Романов. – После неметчины царь Борис его воеводой в Рыбную слободу определил. Он теперь, почитай, князь удельный – подати никому не платит, сам суд вершит, крепости ставит. Только что монету не бьет да законы не пишет.
– Ай да Алексашка, – покачал головой князь. – Как это он так сумел?
– А как иначе? Власти над ним нет. Живет себе, дело делает. В слободке порядок навел. А нынче Астрахань персы с Заруцким забрали, Казань – татары, Нижний Новгород, в котором Земское войско собралось, ляхи спалили. Потому вся торговля по Волге в Рыбную слободу и ушла. Мне уж из монастырей, что домовыми вотчинами были, писали, что к Котову под руку и другие города просятся – Пошехонье, Устюжна Железная. Алексашка теперь свое войско имеет. Маленькое, да удаленькое. Татей всех извел и ляхов в своих владениях не терпит, если они с оружием.
– Эдак он себя точно князем объявит, – засмеялся Федор Шереметев, что доселе молчал, наворачивая один блин за другим. – Он же, пока в неметчинах учился, нагляделся там, что ни деревня, то князь, что ни село, то король. А два села – так целый император.
– Этот не объявит, – уверенно сказал Романов. – Котов мужик умный. Знает, что на Руси князем себя объявлять – дело затратное. Сказывали мне, что хочет Алексашка, чтобы Рыбную слободу царь городом объявил, а его саблей наградил да городовым воеводой поставил.
– А ежели король Сигизмунд его Рыбной слободой в вотчины пожалует? Кусочек-то вкусный – от Рыбной слободы до Устюжны земель много. Там же и рыба, и торговля…
– И железо с икрою! – добавил Шереметев, доедая последний блин.
– Ну, да бог с ним, с Котовым-то. Поживем – увидим, – пришел к заключению Романов.
Отвалившись от стола, Иван Никитыч посмотрел на Мезецкого так, будто в первый раз его видел:
– Ты, Данила Иваныч, меня сегодня огорошил… Уж так огорошил, что и сказать-то не знаю чего…
– Так ведь, Иван Никитыч, – ответно усмехнулся князь, – ты с Федором Иванычем меня тоже сегодня – ой, как огорошили…
– А мы-то чего? – удивился Шереметев.
– Я ведь, когда всадников увидел, думал, карачун нам, – признался Мезецкий.
– Ну так мы с боярином для того и поехали, чтобы тебе помочь, – сказал Романов и добавил: – Ты уж хошь – обижайся, хошь – нет, но где так умный, а где – дурак дураком и уши холодные!
– Это еще почему? – обиделся Мезецкий. Именно обиделся, а не разозлился.
– Ты, Данила Иваныч, на хрена свои мысли при пане полковнике высказал? Или решил, что ты один у нас такой умный? А остальным до всего прочего и дела нет? Нешто мы не русские люди? Да вот ляхи-то эти вон уже где встали! – черканул себя по горлу боярин, показывая, где ему встали.
– Вот-вот, – поддакнул Шереметев, высматривая на столе, до чего он еще не успел дотянуться. Высмотрев деревянную миску с обжаренными до коричневой корочки карасями, Федор Иванович подтянул ее к себе и наставительно сказал:
– Молод ты, Данила Иванович. Все бы тебе напрямую идти. А если бы Струсь тебя прямо в палате казнить приказал? У него же тут сила. А у нас? Сам считал, сколько боевых холопов супротив ляхов. У тебя сорок, да у нас сотня. Ну, может, Воротынский с Мстиславским и пособят, а может, и нет. Все равно еле-еле три сотни наберем. А у Струся – восемь сотен, если не тыща. Да еще немецкие наемники бродят. Случись чего, они за ляхов встанут. А наши князья-бояре? Салтыков с Мосальским – те точно за ляхов пойдут. Тем паче что у Мосальского на тебя с Никитычем зуб имеется – вы ж его братца расчехвостили. А Салтыков, сума переметная, сам царем хочет стать.