– Пущай попробуют! – насмешливо хмыкнул купец, показав немаленький кулак.
– Вот что я скажу, – встал кирилловский игумен и, твердо стукнув посохом об пол, изрек: – Царя надо выбирать такого, чтобы он Русь от ворога защитил и нас, православных, оборонил. Но выбирать его не на день-два, а навсегда. Чтобы и сыны, и внуки царями на Руси были. Иначе новая Смута зачнется…
– Это да… – призадумался купец. – Верно ить, нельзя без царя. Татары за Камнем обнаглели, стрельцов бы послать… А нонеча даже у Строгановых людей нет!
– Надо, чтобы он роду-племени доброго был! – заявил князь Одоевский, уже отошедший от «схватки». – Не такой, как Борис Годунов, что в цари влез лисой!
– Верно! Верно! – закивал народ.
– Ладно, господа, – сказал князь Мезецкий, возвращая выборщиков к главному: – Кого сами-то в цари хотите?
– Мы, Данила Иваныч, ждем, чего ты скажешь, – обратился к Мезецкому Истомин. – Ну, нет у нас никого, чтобы в цари ставить. Я, когда сюда ехал, думал – выйдут перед нами пять князей да десять бояр именитых. А мы будем думать – кого в цари… А еще, – спохватился воевода, – чего насчет иноземцев решим? Вроде королевич Владислав да король Сигизмунд себя царями называют?
По рядам пронесся шепоток, а с места опять вскочил тобольский купец Широглазов:
– Пущай ить писец запишет – иноземцев всех, схизматиков драных, – на х… послать! Так ить, уважаемые?
Народ радостно загудел, а купец, подскочив к иноку-писцу, постучал кулаком по листам бумаги:
– Так ить и пиши…
– Сядь, сыне, на место, – буркнул игумен Матфей, и Широглазов послушно уселся.
– Записать надобно, что выборные земли русской порешили – никаких иноземцев на русский престол не ставить, а тех, кто себя русскими царями мнит, считать самозванцами, – подсказал Мезецкий.
Писец принялся записывать приговор. Время от времени хмыкал и переспрашивал:
– Стало быть, король польский Сигизмунд, королевич Владислав, шведский король Густав? Ага, записал… Еще кого вписать? Аглицкого короля люди? Готово! Еще – воренка Ивашку, сына Маринки Мнишек…
Когда был исписан второй лист, один из посадских изрек:
– Царей у нас – как блох на Жучке! А мы – нового хотим ставить.
– Не нового – а настоящего! – прервал его Мезецкий. – Такого, чтобы у всех иноземцев костью в горле встал.
– Точно! – зашумел народ.
– А че, князь-батюшка, ты себя-то в государи не предлагаешь? – поинтересовался давешний крестьянин в чистеньком зипуне, которому не давало покоя – чем же славен Мишка Романов…
– И впрямь, князь Даниил Иваныч? – поддержал крестьянина воевода Истомин. – Рода ты знаменитого. Знаем, в поход на Лжедмитрия ходил, Рубца-Мосальского разбил. В войске Скопина-Шуйского полком командовал, тушинцев гонял. Подлостями себя не запятнал, законных государей не свергал.
Даниил Иванович был готов к вопросу. Потому ответ был заготовлен давно.
– Не могу я в цари себя выставлять, потому что обещал за Романова заложиться!
– Ну, так ты и закладывайся за Романова, – пожал плечами Лев Истомин. – Кто ж не велит? Ну а нам-то кто мешает тебя в цари выкликнуть? Ты Михайла Романова выкликнешь, а я – тебя. Ну а там голоса-то и посчитаем…
– И я супротив Мезецкого слова не скажу! – неожиданно изрек князь Одоевский.
– Точно… Верно! – зашумели в трапезной.
– Нет, нельзя мне в цари! – замотал головой обескураженный князь.
– Отче Авраамий! – возопил воевода Истомин, выискивая взглядом келаря. – Ты свое слово скажи!
Палицын, успевший задремать, встрепенулся:
– А скажите-ка мне, господа выборщики… Согласны, что царь должен быть доброго рода? Такой, чтобы не из худородных, а Рюрикова племени? Князь Даниил! Скажи-ка, какого ты есмь рода-племени?
– Мне стыдиться нечего, – расправил плечи князь. – От Рюрика корень мой. Родоначальник, Андрей Шутиха, от младшей ветви князей Черниговских происходит. В Чернигове князь Ярослав Мудрый посадил своего старшего сына – Святослава. Князь Михаил, пращур мой, в Орде был замучен, за то, что Батыю не захотел поклониться! От него и пошли князья Белевские с Новосильцевыми, Тарусские с Оболенскими. И родоначальник мой, которого Шутихой прозвали. Ему в вотчину был город Мезецк дан. Отсюда и фамилия моя, Мезецкий.
– Данила Иванович, а кто выше тебя? Из тех, кто жив остался… – поинтересовался Авраамий.
– Ну, разве что Воротынские. Еще – Мосальские, что на службу Сигизмунду перекинулись.
– Вот, вишь! – подскочил крестьянин в зипуне. – Они – за Сигизмунда заложились, стало быть, в цари неможно их брать! Ну, значит, я и волости наши, черные, все за тебя пойдут!
– Сына у меня нет! – стал возражать князь. – Кому я престол-то оставлю?
– Эка невидаль, сына у него нет… Родишь еще! – хмыкнул крестьянин. – Вона, видел я намедни твою супругу. Справная баба, хоть и княгиня! У меня старуха в сорок пять десятого сына родила – и ничего! Ну, коли девка будет – так придумаешь че-нить. А то еще проще – племяшку какого али другого родича приголубишь, а скажешь, что твой… Нешто всему учить надо?
Крестьянин, покровительственно глянув на князя, сел. Народ заржал, довольный, что мужик учит князя. Не удержался от улыбки и князь.
– Ну, народ православный, – спросил воевода Лев Истомин, – сейчас голоса отдавать будем али после обеда?
– Наверное, лучше завтра, с утра, – предложил крестьянин. – Пущай народ подумает – кто за боярского чада, Мишку Романова, а кто – за князь-батюшку Данилу свой голос отдаст.
– Э, погодите-ка… – чуть не подпрыгнул Мезецкий. – А меня-то спросили?!
– Так ведь, князь Даниил, – повел посохом игумен Матфей. – Нечто против воли народной идти можно?
– Не могу я в цари, – решил использовать последний довод князь. – Я ведь, когда царя Шуйского с престола свергли, к ляхам был послан, чтобы королевича Владислава на престол звать. Грамоту на то от думы Боярской подписывал.
– Так ты ж от подписи-то своей прилюдно отрекся, – удивился игумен Матфей.
– Было… Но одно дело от подписи отречься, а другое – самому в цари идти, ежели до того другому в верности клялся… Что я за царь буду, если за плечами обман остался?
– Я ведь тоже под грамотой подписывался, – напомнил Авраамий Палицын. – А кроме нас, Данила Иваныч, больше ста человек в том посольстве было. Так что – не дури, князь. Вон, народ спроси – все мы хоть раз да ошибались… Верно? – Переждав шум и гам, старец продолжил: – А еще скажу, что король польский князя Мезецкого к смертной казни приговорил.
Народ снова загалдел. Кажется, Данила Иванович, желая показать себя с худой стороны, добился обратного…
– Хорош галдеть! – пристукнул посохом игумен и на правах хозяина приказал: – Помолимся, да по покоям разбредемся. Отдохнуть надобно, обмыслить еще раз – кого в цари русские выкликать. Двое пока – князь Мезецкий да отрок боярский Романов! Думайте, господа выборщики… А теперь – помолимся!
– Крепись, сыне, – сказал игумен Матфей, положив руку на плечо князя. – А ты-то чего думал? Сам кашу заварил, сам ее и расхлебывай.
– Боязно, отче, – честно ответил Мезецкий. – И еще неладно как-то… Добро бы, Шуйские стояли да Долгоруковы с Голицыными. А так, вроде выберут меня из бедности. Болтать потом будут – потому Мезецкого избрали, что рядом никого не было…
– Сам знаешь, на каждый роток платок не накинешь, – хмыкнул отец Матфей. – Я намедни келаря нового ставил, так и то шушукаться начали – за что, мол, честь-то такая? И кто шушукает? Мнихи, в святой обители!
– И что, отче, ты с ними сделал? На хлеб с водой посадил?
– На хлеб да воду сажать – это не наказание, а честь великая. Схимомонахи на хлебе и воде живут, а их молитва более Господу угодна, чем другая… Я болтунов помощниками сделал. Пущай сами тряпки да веники считают, вот тогда и поймут – честь это или труд великий!
– Вона! – восхитился Мезецкий. – Как бы мне-то болтунов помощниками сделать?
– Господь подскажет, – улыбнулся игумен. – Только немножко погоди – не избрали тебя царем-то…
– Это точно… – вздохнул князь. – А изберут, так еще до Москвы идти. А как шапку Мономаха из Польши возвертать?
– Бог даст, возвернешь, – утешил игумен. – А нет, так мастера на Руси не перевелись… И шапку тебе сошьют, и обруч лучше прежнего скуют. Золото да самоцветы, какие нужны будут, тоже найдутся. Я сам последнее вытрясу, а на такое дело отдам! Что шапка Мономаха? Главное-то не сама шапка, а то, на ком она сидит… Ну, ступай, сыне, отдохни чуток. День завтра трудный…
Получив благословление настоятеля, Даниил Иванович решил пока не идти в слободу, к жене, а подумать о ноше, которая может на него свалиться.
Скользнув взглядом по незнакомому привратнику, открывавшему узенькую калитку в Святых воротах, князь пошел по бережку, рассматривая частокол, вбитый в дно Сиверского озера.
Поразмыслив, Даниил Иванович понял, что в цари он хочет, но ждет, чтобы поуговаривали… «Как девка на сеновале. Вроде упирается, а сама хочет, чтобы подол задрали!» – рассердился на самого себя.
Поразмыслив, Даниил Иванович понял, что в цари он хочет, но ждет, чтобы поуговаривали… «Как девка на сеновале. Вроде упирается, а сама хочет, чтобы подол задрали!» – рассердился на самого себя.
Награждая себя поносными словами, Даниил Иванович не услышал торопливых шагов за спиной, но, почувствовав чье-то разгоряченное дыхание, сделал шаг в сторону… и нож, направленный под лопатку, прошел вдоль груди, слегка поцарапав золотое шитье на ферязи. А будь на нем один охабень – прорезал бы!
Служилый князь в пятом поколении не стал звать на помощь (да и некогда!), перехватил руку злодея, прижал ее к туловищу, а потом въехал лбом в переносицу. Удар не княжеский, зато вор выронил нож. Отбросив нападавшего в сторону и для верности пнув его ногой в висок, князь собрался перевести дух, но не тут-то было – от калитки к нему бежали еще двое мужиков с ножами, одетые в монашеские рясы.
«То-то мне рожа привратника не понравилась! – подумал князь, нашаривая рукоятку сабли, и выругался: – Мать-перемать… Подал пример на свою голову… Ладно!» Даниил Иванович метнулся к воде, где легкая полоска прибоя омывала камни и камушки, выбирая оружие.
Обкатанный озерной водой булыжник встретился с головой первого нападавшего. Чавкнуло… Второй лжемонах умудрился уклониться и прыгнул сверху. Прыгать было не высоко – с полсажени, но все же на это понадобилось время, за которое безоружный Мезецкий успел отойти до частокола. Дальше идти было некуда, и пришлось принимать бой.
Отбиваясь, князь уверился, что дерется с ратником, – вон, так и норовит пробить левый бок. Удар поставлен хорошо – пробьет не только кафтан, но и кольчугу. Закрывая бок, пришлось подставить плечо. Боль сильная, но рукой можно двигать…
Злодей, почувствовав слабину и завидев кровь, обрадовался.
«А хрен тебе!» – мысленно воскликнул князь Даниил, подставляя под удар ножа раненую руку. Обхватив руками шею разбойника, обвил ему спину ногами и, уронив в воду, принялся топить… Злодей яростно взбрыкивал и, наверно, сам бы погубил раненого князя, но Даниил Иванович, умудрившись сохранять хладнокровие, вырвал из раны нож и, воткнув клинок в глаз злодея, прижимал его до тех пор, пока тот не перестал брыкаться…
Ухватив здоровой рукой раненую, Мезецкий утешил себя: «Ниче, бывало и хуже… Добреду до обители, там перевяжут» – и, сделав шаг, почувствовал боль в бедре, увидел, что снизу выбивается что-то бурое…
«Раззява!» – ругнулся князь.
От частокола, где три года назад остановили ляхов, до берега было саженей десять. Сейчас расстояние казалось недосягаемым…
Вместе с кровью уходила боль, приходило равнодушие. Хотелось упасть и успокоиться. Поддавшись порыву, князь рухнул в воду, но, наткнувшись на грязный сапог, угодивший подковкой по губе, пришел в чувство. Отфыркиваясь и отплевываясь, князь Мезецкий встал и, разозлившись, отпихнул в сторону труп, побрел к берегу.
Добравшись до отмели, упал на колени и, постояв немного, попытался выбраться на берег. Князь от рода Рюрика, коего прочили в цари, выполз и упал на желтые одуванчики…
– Ну, слава те господи, в чувство приходит…
Знакомый голос был рядом, но слышался как сквозь пуховую подушку… Даниил Иванович с трудом раскрыл глаза и увидел, что рядом с ним сидит игумен. Попытался пошевелить руками. Правой – получилось, а левая оказалась накрепко примотана.
– Накось, – сказал настоятель, поднося к губам носик небольшой ендовы.
В два глотка выхлебав посудину, не разбирая, чего пьет, и не слыша собственного голоса, князь попросил:
– Еще…
Отец Матфей вновь наполнил ендову. Князь Даниил попытался сам взять посудину, но едва не уронил. Хорошо, настоятель успел придержать донышко. Постепенно князь почувствовал вкус – гадость! Прислушавшись к ощущениям во рту, предположил:
– Вроде на свеклу похоже…
– Так оно самое и есть – сок свекольный.
– Фу ты! – передернуло Мезецкого. – А простой-то водички нельзя?
– Лекарь наш велел тебя свекольным соком потчевать, ибо крови ты много потерял… – изрек игумен. – Кровь красная – сок красный. Лучше бы тебя вином виноградным поить, да где его взять-то? И так уж, грех великий – вместо кагору на причастии смородиновой настойкой пользуем…
– Кто это был? Ну, те, кто у озера…
– Да понял я, понял, – усмехнулся игумен. – Токмо как тут спросишь, коли ты всех до смерти убил? Холопы твои торговых мужиков да купцов вокруг монастыря перешерстили. Левонтий волосы из бороды рвет, хотя и вины-то за ним нет. Ежели кто и виновен, так я… Недосмотрел, как в обитель чужаки зашли. Хитро как сотворили-то… Они ж в рясах были и в клобуках монашеских. Стрельцам на входе сказали, что из Андроникова монастыря, на выборы царя пришли. Стало быть, братия их за выборщиков приняла, а выборщики – за моих мнихов…
– А караульщики, кто на башне был? Они что, не видели?
– Как же не видели? – удивился игумен. – Только уж очень все быстро случилось. Ты одного уложил, второго прибил. Пока прибежали, ты уже из озера выползаешь. Сразу и подхватили.
– Как там, выборы-то?
– Порешили, коли выздоровеет князь Данила – быть ему царем. Каждое утро народ собирается, про твое здоровье справляется.
Князя резануло – «коли выздоровеет», но стерпел. Свято место пусто не бывает…
– Супруга моя да доченька – как они?
– Вон, обе спят, – улыбнулся игумен. – Как тебя принесли, княгинюшка прибежала. Никто и не говорил. Видно, сердце подсказало. Все ночи возле тебя просидела, губы водицей смачивала. Я уж ее гнать пытался – ни в какую! А потом дочка прискакала. Тоже, козлушка… Вся в мамку…
Князь осторожно повернул голову – у входа, на узеньком топчанчике, крепко обнявшись, спят две Марии – жена и дочь…
Топчан заскрипел, и детский голосок спросил:
– Батюшка, ты проснулся?
– Спи, егоза! – нарочито строго прикрикнул игумен и пригрозил: – Вот я тебя по заднице!
– Не надо по заднице! – отозвалась девчонка и, сделав вид, что испугалась, юркнула под бочок к матери. Немного поерзав, высунув любопытный носик, сообщила: – А матушка тоже проснулась!
– И матушке по заднице дам! – пообещал игумен и, не выдержав, расхохотался. Даниил Иванович, несмотря на боль, присоединился к смеху.
– И матушку не надо! – улыбаясь сквозь силу, попросила Мария Мезецкая и, выталкивая дочку вперед, встала с постели: – Благослови, отче…
Подставляя руку для поцелуя, осеняя крестным знамением старшую и младшую, отец Матфей вздохнул:
– Эх, Машки, спали бы себе и спали…
– Да уж проснулись, отче, – ответила Мария и перевела взгляд на мужа: – Как ты?
Даниил Иванович посмотрел на жену. Вроде этих морщинок раньше не было. Или были? Были, не были… Все равно, самая красивая и молодая…
Князь Даниил с трудом приподнял здоровую руку, прижал к себе дочку. Мария, встав на колени, уткнулась в грудь мужа, заплакала. Глядя на мать, заревела и Машка…
– Ишь, реветь удумали! А ну-ка, хватит сырость разводить! – пристрожил игумен, утирая рукавом заплаканное личико младшей, и, недолго думая, вытер нос старшей…
– Ну, ровно робенку… – зарделась Мария, а Машка захихикала, боднув настоятеля в бок, от чего тот расплылся в улыбке.
– А кто ты для меня? – хмыкнул отец Матфей, погладив по головке Машку. – Мне разницы-то особой нет. Что ты, что егозуха твоя – робетенки еще… Ладно, милые мои, – вздохнул отец настоятель, – успеете еще друг на дружку наглядеться. Сейчас брата-лекаря кликну, пусть раны перевяжет наново.
– Отче, ты бы Костромитинова позвал, – попросил князь.
– Еще и царем не стал, а командует… Не хватало мне на побегушках бегать… – сварливо буркнул игумен, но смилостивился: – Позову.
Князь видел супругу плачущей едва ли не впервые. Мария, провожая мужа в походы, никогда не причитала, как прочие бабы. А тут, поди же ты… После смерти боярина Романова и боярина Шереметева княгиня сделала то, что должны были сделать мужчины, – собрать зерно, холопов и серебро.
Когда княгиня привела обоз и ополченцев, была похожа на воительницу – осунувшееся лицо, впалые щеки и жесткий прищур в глазах, словно бы целила из мушкета… Он тогда испугался – кому охота, чтобы супружница стала похожа на бой-бабу… Но в то же время гордился женой, которая сумела довести ценный груз и людей, не испугавшись ни расстояния, ни ляхов. Но гордость – гордостью, а такой Мария нравилась ему гораздо больше…
– Ну-ка, Машенька, не плачь! Я куплю тебе калач! – погладил князь дочку и сам удивился – как складно получилось!
Машка перестала реветь, улыбнулась во весь щербатый рот, а потом неожиданно посерьезнела и заявила:
– Ну, батюшка, где ты калач-то купишь? Не на Москве, чай. Да и на Москве нынче с калачами худо! – вздохнула девчонка по-взрослому.
От хохота у Даниила Ивановича закружилась голова, но удержаться не смог…
– Ох ты, господи, калача ей надо! А кто петушки лопает? – возмутилась мать и с улыбкой пояснила супругу: – Отец настоятель Машке каждый день сахарных петушков приносит. Откуда и берет-то?