– Дедушка настоятель мне вчера сахарного зайца принес. Вот! – выпалила девчонка.
– Надо говорить – отец настоятель, – наставительно сказала мать, делая вид, что дергает девчонку за ухо, а та, скривив мордашку, сделала вид, что ей больно…
– Это для тебя – отец настоятель. А мне разрешил себя дедушкой называть! – сообщила Машка. – Он добрый. И чего его все боятся?
– Драть тебя надо! – вздохнула Мария, обнимая девчонку.
– Надо! – радостно подтвердила Машка. – Драть, как сидорову козлуху!
Да уж, какое там дранье! За то время, пока княгиня Мезецкая вела обоз из Лавры до вотчины боярина Шереметева, потом везла всех в Ипатьевский монастырь, а потом до Кирилло-Белозерской обители, отстреливаясь от голодных волков, отбиваясь от ляхов и местных татей, такого натерпелась, что не всякому мужику по силам. А Машка за весь путь ни разу не пискнула!
Машка, прижавшись к материнской груди, засопела. Потом, оторвавшись, вскочила и побежала к топчану, на котором они спали.
– Точно, Маша-растеряша! – Вернувшись, княжна Мезецкая гордо предъявила почти целого сахарного зайца: – Я ведь для вас приберегла. Ну, хвост ему немножко отгрызла…
Даниил Иванович откинулся на подушку, закрыл глаза, чтобы не заметили слез, сглотнул комок:
– Вы уж ступайте… Сейчас Леонтий придет, о делах нужно думать. Потом…
Поддавшись неожиданному порыву, взял руку жены, поднес ее к губам и поцеловал…
– Ты что, Данила Иванович? – опешила Мария. – Разве так можно? Где ж это видано, чтобы супруг у жены руки целовал?
– Можно! – улыбнулся князь. – Муж для жены – наиглавнейший господин после Господа Бога. Стало быть, что я хочу – то и делаю…
Мария, прильнув к щеке мужа, прошептала на ухо так, чтобы не слышала Машка:
– Умерла бы за тебя…
Сквозь сон князь почувствовал, как его касаются чьи-то пальцы, и на всякий случай открыл один глаз. Узрев брата-лекаря, поспешил смежить очи покрепче, зная, как оно бывает, когда начнут отдирать припекшиеся к ранам холстины! Однако боли не было! Брат-лекарь не стал драть по живому, а смазал повязки чем-то пахучим, выждал несколько минут, а уже потом стал снимать тряпицы.
– Не какашки, князь, не бойся, – уведомил лекарь, смазывая раны.
– Да я уже понял, – хмыкнул Даниил Иванович. – Вроде дерьмом не пахнет.
– Если в дерьмо индийской синьки добавить – оно и пахнуть не будет, – сообщил брат Федор, продолжая работу. – А я тебе раны зашил, а теперь травяным бальзамом пользую. У тебя князь, помимо ран да ребер не заживших, еще и сердце худое. Раны да ребра я вылечу, а сердце-то тебе поберечь надо.
– И на том спасибо.
– Не за что, – отозвался лекарь, поднося к губам раненого серебряную чарку. – Чтобы не спрашивал, сразу отвечу – зелье сонное. Не бойся – дерьма в нем нет, токмо корень кошачий да трава медуницы. Беречь сердечко-то надобно, государь… Ну, спи теперь. Спать нужно больше, бо во сне человек быстрее поправляется, – назидательно изрек лекарь, собирая холсты и склянки в берестяную коробку.
Во сне Даниилу Ивановичу привиделось, что сидит он на троне, в шапке Мономаховой, со скипетром и державой в руках, а перед ним стоит брат Федор и держит в руках овечьи катышки, разъясняя, что Государи Всея Руси должны каждый день съедать по горсти дерьма.
«Нельзя ли заместо овечьего хотя бы заячье дерьмо есть?» – робко спрашивал он, на что лекарь отвечал, что орешки заячьи по лесам собирать долго, потому как дерьмо должно быть свежим…
«Знать, царская доля такая!» – грустно подумал Даниил Иванович, поднося ко рту пригоршню овечьих катышков.
От запаха овчины князь и проснулся… Открыв глаза, увидел, что в нос упирается меховой кожух Костромитинова. Служилый дворянин, поставив между колен саблю, дремал, опершись подбородком о рукоять.
«Заставлю его хотя бы волчовку надеть!» – злорадно подумал князь, пытаясь отодвинуть от носа край безрукавки, от чего старый воин встрепенулся.
– Доброго утречка, государь-батюшка, – поприветствовал Леонтий Силыч.
– Утро? – удивился Мезецкий. А ведь верно – в оконце пробивается озорной солнечный лучик, наплевав на пропыленный бычий пузырь…
– Оно самое, – подтвердил Костромитинов и, широко зевнув, поспешно перекрестил рот: – Прости, государь, со вчерашнего дня тут сижу. Отец игумен сказал, что ты меня изволил звать, так я и пришел.
– Ну, зря сидел. Надо было спать, – сказал Мезецкий, а потом спохватился: – Подожди-ка, Леонтий Силыч, как ты меня назвал?
– Как назвал, государь-батюшка? – не понял Костромитинов. – Никак не назвал…
– Почему – государь?
– Ну а как к государю Всея Руси обращаться? – встревожился дворянин. – Я ведь всю жизнь по засекам да по острогам сидел, с государями никогда не баял. Даже копеечку царскую не государь вручал, а воевода привез. Так ты, государь, еще не знаешь, что ты нынче царь? – дошло-таки до Леонтия. – Ах, дурак я старый! Откуда ты знать-то мог, коли никто не сказал?! Я ж тут весь вечер и ночь просидел, пока ты спал. Не велено было никому тебя тревожить… А мне задремалось, сон и привиделся – сидишь ты, Данила Иваныч, на троне, в шапке Мономаховой. Вот сон с явью и попутал…
– А брата-лекаря возле трона не было? – насторожился князь.
– Федора? Не, не было. А что ему там делать?
– Да уж, делать ему возле трона нечего… – усмехнулся Мезецкий, удивившись, что они видели схожий сон. Но, с другой стороны – чего удивляться, коли все об одном и том же думают? Царь, едрит твою… Лежит, как чурка, с руками-ногами перевязанными.
– Прости, государь-батюшка, – вздохнул Леонтий. – Хошь казнить – прикажи…
– За что? – удивился князь. – Если есть за что – скажи…
– За лиходеев, которые тебя едва не убили.
– Нет тут твоей вины, – хмуро ответил Даниил Иванович. – Скажи лучше, узнал про них что-нибудь?
– Да что тут узнаешь? Одно понятно – не из простых татей. Видать, случай удобный искали. А тут – как нарочно… Я злодеев приказал около обители положить, велел глядеть – не опознают ли кого. Вроде холопов боярина Салтыкова признали.
– Салтыков… – задумчиво протянул Мезецкий.
Боярин Михайло Салтыков успел послужить и первому Лжедмитрию, и второму, и Шуйскому. Ратовал за королевича Владислава, потом – за короля Сигизмунда. А боярин Салтыков не один – племянник есть, сыновья. Они бы сами не прочь на престол сесть.
– Я на Москву видока отправил. Покрутится, может, и выведает, что к чему…
– Молодец, Леонтий Силыч, – похвалил князь, удивляясь расторопности дворянина.
– Рад стараться, государь-батюшка! – привстал от усердия Костромитинов.
– Леонтий Силыч… Какой же я государь? Так же зови, как и прежде звал – по имени с отечеством. Считай, – улыбнулся Мезецкий, – что это тебе царская милость такая. Да и на царство меня никто не венчал…
– Всему свое время, – раздался от входа голос игумена.
– Отец Матфей, а я и не слышал, как ты вошел, – привстал Костромитинов. – Благослови, отче…
Увидев входящего следом Авраамия, благословился еще и у него и схватился за шапку.
– Погоди, Левонтий, – остановил его игумен. – Дай-ка, я на твое место сяду, а ты топчан поближе придвинь. Разговор у нас важный, а ты теперь – первый царский воевода.
Когда Леонтий Костромитинов и инок уселись, настоятель, степенно перекрестившись, начал:
– Вишь, как все складывается-то… По обычаю положено, чтобы архиереи, с самим патриархом да с боярами, с поклоном к тебе пришли, трижды на царство звать. Ну, а тебе, два раза поломавшись, на третий раз власть и принять… Бориса Федоровича да Василия Шуйского вроде так избирали? Ну, что скажешь-то, Данила Иваныч?
– А что говорить-то? – улыбнулся Мезецкий. – Раз по обычаю положено – предлагайте. Не нами заведено – не нам и нарушать…
– Ну, ладно, – кивнул игумен. – Князь Даниил Иванович! Избрал тебя Собор земли русской на царство! Знаешь, что отвечать-то должен?
– Откуда? – удивился князь. – Когда Бориса Федоровича на царствие звали, я тогда новиком был, в засечной черте сидел. Татары должны были напасть… А когда Шуйского… Тоже где-то воевал.
– Ладно, я летописцу велю – пусть впишет, как тебя на царство приглашали, а ты отказывался. Да и ты, брат Авраамий, в свою летопись не забудь вписать…
– Впишу, – кивнул Палицын. – Мол, прибыло к князю Мезецкому духовенство да боярство с дворянством, с хоругвями да с иконами, чтобы на царство его звать… А Мезецкий, дважды ответствовал: «Мне и на ум никогда не приходило о царстве, как мне помыслить на такую высоту? Недостоин я…» А когда на третий раз игумен кирилловский пообещал князя от церкви отлучить, то решился Даниил Иваныч принять на рамена ношу сию! Твой писец потом и перепишет.
– Ты шибко-то не завирайся… – хмыкнул отец Матфей. – Нет у меня права от церкви отлучать. Это только Святейший патриарх может…
– О господи, – вздохнул Мезецкий, пытаясь пошевелить раненой рукой. – Неужто всегда так было? В жизни – одно, а в погодные записи – другое впишут…
– О господи, – вздохнул Мезецкий, пытаясь пошевелить раненой рукой. – Неужто всегда так было? В жизни – одно, а в погодные записи – другое впишут…
– А ты как думал? – усмехнулся Авраамий. – Думаешь, буду я писать, как Минин за каждую денгу торговался? Или как он заставлял копеечки отнимать? Нет! Я буду писать, как купечество все добро свое на алтарь отечества жертвовало…
– Вот-вот, – развеселился игумен. – Давай-ка, слова для летописей оставим, а сами будем о делах думать. Значится, так, – сказал настоятель уже серьезным голосом, погладив наперстный крест, – власть царскую ты взять согласился…
Даниил Иванович, привстав с постели, ждал, что отец Матфей подаст ему крест для целования, но тот медлил.
– Ты, Данила Иваныч, приговор Земского собора послушать не хочешь? – поинтересовался настоятель и, обернувшись к Авраамию, попросил: – Прочти, брат. Может, послушает князь да от венца-то и откажется!
Авраамий, зашелестев бумагами, прищурился, подвинул ближе свечу:
– Глаза-то совсем худые стали, – пожаловался келарь и стал читать: – По благословению Высокопреосвященного Силиверста, архиепископа Вологодского, местоблюстителя патриаршего престола (старейший он по сану!) и по приговору Земского собора, от всех чинов великого Московского государства порешили – быть на все великое Российское царство государем и царем Даниилу сыну Ивановичу, княж Мезецкому. А будучи государю Даниилу Ивановичу на Российском государстве, церкви Божий по всем городам и селам чтити, и города и села от разоренья оберегати; христианские наши православные законы ничем не бесчестити и иных вер не вводити. Боярам и дворянам, и приказным всяким людям у всяких государственных дел быти по-прежнему; а польским и литовским людям на Москве ни у каких дел и по городам в воеводах и в приказных людях не быти. Суду быти по судебнику Российского государства, а будет похотят в чем пополнити для укрепления судов, и государю на то поволити с думою всей земли. А кто винен будет, того по вине его казнити, осудивши наперед; а не сыскав вины и не осудивши судом, никого не казнити. Доходы государские с городов, с волостей, велети государю сбирати по-прежнему; не поговоря с Земским собором, ни в чем не прибавливати. Купцам торговати повольно по-прежнему. О иных недоговорных статьях и о всяких делах меж государем и Земским собором урядить впредь. И государь без ведома Земского собора не может уряжать мир и зачинати войны, собирать думу Боярскую и жаловать вотчинами. Что же касательно дарования поместий – то буде оно в воле царской. А для утверждения к сей записи мы руки свои приписали…
– Ну, подписи-то можно и не читать, – остановил игумен и посмотрел на князя: – Как, Даниил Иванович, согласен царем быть?
– Это, чего ж такое получается… Это вроде бы не царь, а… – не нашел слова Мезецкий, – невесть кто. Раньше в Новгороде так князей звали. Дескать, приходи с дружиной, обороняй нас – будем тебя кормить-поить. А коли что не так – пшел вон! Значит, ни войну нельзя заключать, ни мир объявлять… то есть наоборот…
– А как бы ты думал? – пожал плечами настоятель. – Народ нынче пуганый. Боится, что царь на престол войдет, так начнет веревки из людей вить. У нас ведь еще Иоанна Васильича помнят… Разве худо, если казнить по суду будут, а не по царскому слову?
– С другой-то стороны, ежели о главных бедах будет у Земского собора башка болеть – тебе же лучше! – подал голос Костромитинов.
– Ага, – кивнул Мезецкий с усмешкой. – Особливо если войском весь Земский собор командовать будет!
– Ну, в военные да прочие дела никто к тебе лезть не будет, – рассудительно отозвался настоятель. – И налоги сам собирать станешь, и судей назначать. А вотчины раздавать, так это новых бояр плодить. Зачем они тебе?
– И то верно, – согласился князь. – Токмо где-то я такое уже слышал. Грамотка эта мне чего-то напоминает…
– Еще бы не напоминала! – ухмыльнулся довольный Авраамий. – Она же с той грамоты списана, по которой королевича Владислава на престол звали. Новую сочинять времени не было! Ну, добавлено кое-что да исправлено…
– Отцы, а попроще-то нельзя было написать? Коряво как-то – чтити, оберегати, торговати… Может – чтить, беречь, торговать?
– Положено так, – изрек настоятель. – Попросту – это в разговоре. А в бумаге должно быть торжественно! Это только Иоанн Васильич в письмах аглицкую королеву девкой непотребной обзывал… На словах, хошь курвой бы ее звал, нешто. А на бумаге – будь добр, излагай, как положено!
– А я еще так скажу, Даниил Иванович… – замялся Палицын. – Бумага все стерпит. Сегодня подпишешь, а завтра – возьмешь, да и разгонишь весь наш собор, к матери… собачьей…
Князь Мезецкий (государь Всея Руси?) потрогал занывшую руку и покачал головой:
– Если подпишу да крест поцелую – буду исполнять. Давай крест, отец настоятель!
Крест, протянутый Мезецкому, был простой – железный, выкованный деревенским кузнецом. Зато этим крестом преподобный Сергий благословил инока Симоновского монастыря Кирилла на путь в Белоозеро…
– Благослови тебя Господи, – перекрестил настоятель князя, а потом, взяв крест из рук князя, поцеловал и протянул Авраамию и Леонтию Костромитинову: – Клянитесь, брат мой и сыне, что будете верно служить царю русскому, Даниилу, как и я в том клянусь…
– Будет у нас на Руси, как в Польше али как в Швеции, – задумчиво изрек Мезецкий. – Там сенаты-парламенты королям ни вздохнуть, ни выдохнуть не дают. Это что ж, без Земского собора я и сделать ничего не могу?
– Ты грамотку-то внимательно слушал? Али нет? – укорил Мезецкого настоятель. – Где же там сказано, что Земский собор государевы дела решать станет? Нет, земцы тебе только советовать будут. А решать сам! Авраамий, вон, тоже тебе не дело говорит – разогнать Земский собор… Вчера о том спорили-рядили, но решили-таки, что советовать Собор может, но править ты будешь один! Одна голова должна быть!
– Хм, – повеселел Мезецкий. – А ведь и верно… Только, сколько там у нас на Соборе человек-то сидит? С полтыщи, а может, и больше? В думе Боярской и ста душ не было, а шума столько, что хошь святых выноси. А когда шум да гам – толку никакого!
– Верно, Даниил Иваныч, – одобрительно крякнул игумен. – О том тоже речь шла. Решили, что от Земского собора будет при тебе Земская дума – навроде Избранной Рады или думы Боярской.
– А кого в Земскую думу избрали?
– От духовных особ – владыку Вологодского Силиверста да нас с братом Авраамием. От боярства – князя Одоевского да Михайла Нагого. От служилых людей хотели Льва Истомина, но он заботами отговорился – мол, в Торжок надобно. Потому заместо Истомина Григорий Образцов из Белоозера будет. От посадских людей – купца Широглазова выбрали. Он хоть и крикун, но мужик дельный. Ну а от черного крестьянства Сергуньку Алексеева из Устьянских волостей.
– Не того ли, что допытывался – чем Михайло Романов знаменит? – улыбнулся Мезецкий, вспоминая рассудительного крестьянина.
– Он самый, – подтвердил игумен.
– А еще кто?
– Так, вот и вся твоя Дума, – развеселился игумен. – Ты да я, да мы с тобой! А куда тебе больше? Царь есть, Дума – при тебе. А чего еще-то? Ежели кто нужен будет из толковых людей, али чтобы ты мог почет да уважение оказать – сам впишешь, возвысишь.
– Возвышать – это потом, – отозвался новый царь. – А сейчас воевать будем.
– Ну, пойдем мы, – поднялся игумен. – Раны лечи да думу думай – что дальше делать. Ты царь теперь. Доля такая – за других отвечать…
«Доля такая, царская, – усмехнулся Мезецкий. – Думу думать и… катышки овечьи есть!»
Примечания
1
Бенда (рота) – 80—100 человек.
2
Копье – 10–15 человек.
3
В чем дело? (польск.)
4
Как жаль (польск.).
5
Чтобы получить дворянство, нужно было договориться с тремя шляхтичами. Один из них называет «претендента» холопом, тот подает в королевский суд, на который приходят два благородных свидетеля, подтверждающих его право на дворянство. Не случайно по количеству дворян на душу населения Польша уступала лишь Испании. В Полонии – один шляхтич на пятерых крестьян, в Испании – один идальго на трех землепашцев.
6
Термин Второе ополчение (равно как и Первое) возник лишь в XIX веке. Ополченцы Пожарского и Минина именовали себя Земским войском. То есть войском всей Русской земли.
7
Даточные (датошные) люди – ополченцы, которых были обязаны «дать» в войско крестьянские общины. Община обеспечивала «датошного» оружием – копьем, топором и луком со стрелами, питанием на два месяца или деньгами – два рубля.
8
Послушник – низшая ступень монашества. Собственно, он еще светский человек, который готовится принять постриг и отрешиться от всего земного. Иногда послушание длилось годами.