На мерные звуки сашиного рассказа ложатся удары тяжелых таранов. Ассирийцы подтащили их к стенам в нескольких местах; дрожат и крошатся камни под натиском мощных, обшитых медью бревен. Защитники города отвечают градом стрел и камней, опускают сверху цепи, чтобы уловить баранью голову тарана, скинуть его с рамы. Но ассирийцы тоже не дремлют. Осадные орудия надежно прикрыты огромными плетеными щитами; за щитами прячутся лучники — огневая поддержка. Даже если осажденным удастся вывести из строя таран — не беда… вон их сколько!.. да и этот починить недолго. Рано или поздно проломят стену ассирийцы — через месяц, через год, через два… — неважно, время терпит.
А пока что насыпают рабы огромную насыпь, широкий пандус — с самого низу и до самого верху, вровень с крепостной стеною. Чтобы не пришлось ассирийским пехотинцам в тяжеленных доспехах карабкаться по шатким приставным лестницам, чтобы взбежали они на стену с удобствами, неудержимой лавиной ниневийского боевого порядка, ощетинившись смертоносными жалами копий из-за сплошного панциря бронзой окованных щитов.
Яник видит момент решающего штурма, слышит ужасающий рев атакующей массы, свист стрел и пращных камней, тучей взметнувшихся в равнодушное небо. Тысячи разъяренных воинов рвутся в проломы, опрокидывая немногочисленных защитников; густыми муравьиными цепочками ползут по приставным лестницам, карабкаются по выступам стен. Вот они врываются в город, вот падают крепостные ворота, вот дикая мидийская конница смертоносной лавой растекается по улицам. Смерть! Смерть! Смерть! Неумолимая смерть накрывает дрожащий город черным саваном пожара, пляшет на площадях и в переулках. Пока что она убивает торопливо, на бегу, даже не оборачиваясь, чтобы посмотреть — убил ли?.. не надо ли добить ползущего?.. Пока что победители заняты грабежом — они спешат загрести, ухватить, хапнуть, набить мешки и карманы липкими от крови монетами, перстнями на отрубленных пальцах, ожерельями с обезглавленных тел.
Красные ручьи текут по умирающему городу, чавкает, пузырится красная грязь под ногами торжествующих ассирийцев… А вот и главный триумфатор. Синаххериб въезжает в поверженный Лахиш на своей колеснице. Это сигнал к прекращению грабежа. Кончаются частные праздники солдатни; пора приниматься за работу. Теперь можно отложить боевое оружие — воевать уже не с кем. На свет извлекаются кирки и топоры. Дом за домом, стена за стеной — в пыль, в прах; бесформенной грудой камней должен стать некогда цветущий город. Отдельный отряд сооружает другую груду — из отрубленных голов. Великий царь хочет оставить по себе память, чтоб убоялись враги, чтоб дрожал от ужаса среди своих каменных пирамид главный враг — фараон: подожди, и до тебя доберется могучий Синаххериб… а пока — взгляни-ка на его пирамиду, не чета твоим!
Из-под развалин, из убежищ, из нор и колодцев извлекают уцелевших — бывших жителей бывшего Лахиша. Удивительно — казалось, всех вырезали во время штурма… ан нет, смотри, сколько их осталось! Теперь победители уже не торопятся, время терпит; теперь они могут заняться пленниками вплотную, поразвлечься на славу; теперь выжившие позавидуют погибшим, горько позавидуют, и не один раз… Ночь опускается на истерзанную Иудею, на торжествующий лагерь Синаххериба. До рассвета пирует царь; до рассвета сотрясаются окрестные холмы от воплей истязаемых людей. Плохо попадать в плен к любому врагу; стократ хуже — к врагу-садисту; тысячекратно — к ассирийцам. Высится рядом с лагерем страшная пирамида, прирастает новыми кругляками…
Но сколько ж можно праздновать?.. пора и честь знать… Рабов — в Ниневию, армию — к порядку. Перед отправкой пленников сортируют в последний раз. Головы детей и стариков пополняют пирамиду; остальным сверлят подбородки и накрепко прикручивают язык к коротко связанным ногам — чтобы шел раб мелкими шажками и думал чтобы не о побеге, а о том, как бы не споткнуться… Потому что споткнулся — язык вон, с корнем, на потеху охране.
Яник глядит вслед веренице рабов, семенящих мимо холма, совсем рядом, внизу. Кто-то трогает его за плечо. Он оборачивается. Привет, старая! И ты здесь, а как же иначе… Белая тряпка на голове, фиолетовая юбка с разводами, малиновая шерстяная кофтень да еще и синяя безрукавка поверх. И младенец в коричневом свертке. Бери его, бери… бери его, Яник, ну же… Безресничные веки ребенка вздрагивают, как будто он вот-вот проснется. Ужас охватывает Яника.
— Нет! — кричит он. — Нет! Отстань! Уйди!.. — и открывает глаза, разбуженный собственным криком.
За окном фургона утро. Яник смотрит на часы. Надо же! Целых три часа проспал; давно у него так не получалось… В углу шевелится Саша, поднимает всклокоченную русую голову:
— Что такое?.. Что вы кричите?.. А… опять тот же кошмар?
Яник кивает.
— Знаете что? — говорит Саша. — Я посоветуюсь с равом. Сегодня же. Оставьте мне ваш телефон.
Яник пожимает плечами. С равом так с равом. Нам, шизикам, все едино…
— Вставай, Саша, — говорит он, потягиваясь. — Пора собираться. Ави нас, наверное, уже обыскался.
6.Восемь вечера. Яник подруливает к условленному месту, и Саша, с видимым трудом оторвавшись от фонаря, садится в машину.
— Куда?
— Езжайте пока прямо… — Саша длинно зевает и закрывает глаза. Голова его медленно клонится вниз под тяжестью носа.
— Эй, друг! — тревожится Яник. — Ты мне тут не засни. Я ведь дорогу не знаю, ты помнишь?
— Не волнуйтесь, — слабо откликается Саша. — Я в порядке. Просто устал очень…
— Опять? Ты что — все время такой задроченный? Тоже кошмары, как у меня? Или мешки в порту разгружаешь по шестнадцать часов в сутки?
— Да нет… работа у меня не тяжелая — техником на телевидении. Русскоязычный канал «САС-Ти-Ви»… может, слышали?
— Не-а… — мотает головой Яник. — У меня и телевизора-то нету. Прием у меня в караване хреновый. Я свои кина во сне смотрю. Хватает.
— Ага… — продолжает Саша, не слушая. — «САС-Ти-Ви». Паршивый такой канальчик. Мыльные оперы и всякие ток-шоу дурдоголовые. Правда, сейчас хотят новости делать, вот и набрали команду… война в Ираке, то да се…
— Ну? А устаешь-то почему? Мыло взбиваешь… для оперов?
Саша улыбается:
— Я учусь, Яник. Ночами. В ешиве. Там, куда мы едем… Сейчас — налево, и паркуйтесь… рядом с тем домом… ага.
Уже совсем стемнело. Они входят во внутренний двор большого комплекса, кишащего мелкими конторами, адвокатскими офисами, складами, лавками и дешевыми едальнями, и, обойдя огромный мусорный бак, оказываются перед запертой металлической дверью. Саша нажимает на кнопку переговорного устройства и задирает голову к допотопной телекамере, закрепленной сверху на ржавой скобе. Дверь, посомневавшись, жужжит и щелкает замком. Саша и Яник поднимаются на второй этаж по едва освещенной щербатой лестнице. Видавший виды дворовый кот, выгнув спину в форме «умру, но не сдамся», встречает их на лестничной площадке и неохотно пятится в шипящую темноту коридора. Путь свободен.
Наверху оказывается неожиданно большая комната, даже, скорее, зал… ну да — большой зал, уставленный столами. Сейчас он пуст, если не считать растрепанных, видавших виды — как кот — книжек, аккуратными стопками сложенных на столах.
— Садись. — Саша подводит неожиданно оробевшего Яника к одному из столов в середине зала. — Я пока соображу какого-нибудь кофе-чая.
Яник остается один. У дальней стены аккуратными стопками — как книги — сложены матрацы. Тут и спят, надо же… У другой стены — невысокий подиум, на нем — заваленный книгами стол с лампой и микрофоном на длинной жирафьей шее. Ага, это, видать, для главного. Сбоку от стола подвешен телевизор. Он включен — на экране какой-то старикан бубнит непонятно что — не слышно из-за приглушенного звука.
Подходит парень, в джинсах и мятой футболке, за ним еще один, и еще несколько. Они поочередно здороваются с Яником, называя свои имена, которые он, впрочем, немедленно забывает. Ему отчего-то неловко, причем чувство это усиливается оттого, что все подошедшие усаживаются именно за его стол, рядом и напротив, как будто другого места нету. Они сидят молча, разглядывая Яника… судить будут, что ли? И куда это Саша запропастился? А! Вот и он, слава Богу — мечет на стол пластиковые стаканы, графины с водой, термос, чай, кофе…
— Рав уже здесь?..
— Конечно…
— Ну так позови его…
— Уже позвали…
— Ну ничего, подождем…
— Ты не тушуйся, Яник, — успокаивает его Саша вполголоса. — Они тут все, чтобы помочь. Положительная энергия. Налей себе что-нибудь…
Из комнатки, выгороженной в углу зала, выходит рав, удивительно похожий на питерского портного-частника, шившего в свое время яниковым родителям. Старичок такой, небольшого росточка, белая рубашка, аккуратное брюшко и коротковатые штаны на подтяжках. Ребята за столом, особо не суетясь, освобождают ему место — не во главе, даже не посередке — просто сбоку, где пришлось. Он садится и потирает кисти маленьких белых рук. Потом поднимает одну из них и стукает себя в грудь.
— Я — Менахем, — говорит рав, взглянув на Яника. — Саша рассказывал мне про вас. Вас ведь зовут… — он делает паузу, как бы припоминая.
Яник приходит к нему на помощь. Рот его открывается, чтобы сказать «Яник», но отчего-то произносит: «Иона». Надо же… яниковы щеки и уши краснеют, пораженные столь непонятным поведением рта.
Рав кивает, не обращая внимания на яниково смятение. Он вообще не слишком докучает Янику своим взглядом — посмотрит когда покороче, когда подлиннее… да и отведет. А Яник и рад: непростые глаза у старика; все вроде в порядке — и цвет теплый, и морщинки добрые вокруг… а все же что-то не то, непроницаемость какая-то, будто мерку снимает. Не зря портного вспомнил. Только портной-то — понятно для чего снимает, а этот зачем?.. — неуютно, в общем.
— Итак, вас преследует сон, — говорит рав. — И вы пытаетесь от него избавиться, но пока безуспешно. Вы пытаетесь убежать от него в явь, но он настигает вас и там. Сон этот связан с Ассирией, а вас зовут Иона… Аналогия настолько прозрачна, что мне даже не очень понятно, как это вы сами не догадались. Думаю, что и Саша мог бы объяснить вам все уже при первой встрече…
Сидящие за столом кивают и укоризненно смотрят на Сашу — мол, что ж ты так оплошал, Александр? Тот смущенно разводит руками.
«Сейчас небось скажет — устал…» — думает Яник.
— Устал я тогда… — виновато объясняет Саша. — Не просек…
— Вы помните историю пророка Ионы, вашего тезки? — спрашивает рав недоумевающего Яника. — От него тоже требовалось совершить нечто, чего он не хотел. А именно — идти в Ниневию со страшной вестью о предстоящей гибели города. Я не знаю, какими предстают ассирийцы в ваших снах, но реально Ассирия была воплощением ада на земле. Ни до, ни после мир не знал столь страшной, возведенной в ранг религии массовой жестокости. Ассирия была империей узаконенного изуверства, а Ниневия — его столицей. Если бы целью ассирийских царей были только завоевания, подчинение народов, разрушение… — это бы еще куда ни шло. Мало ли разрушителей проносились по земле в разные годы?
Нет, целью ассирийцев было мучительное уничтожение, с упором на «мучительное». Им было недостаточно просто захватить город, просто разрушить его, просто истребить всех его обитателей. Главное удовольствие заключалось для них именно в мучительстве, в садистском истязании побежденных. Ассирийские законы чудовищны, ассирийские боги отвратительны, коварны, блудливы. Если требовалось тогда указать на место, где расположен вход в ад, то место это располагалось именно там, между Калахом и Дур-Шаррукином, в Большой Ниневии, в самом сердце Ассирии, в логове сатаны. Идти туда, да еще и с угрозами — означало верную смерть, причем не просто быструю легкую смерть, но страшные, длительные, нечеловеческие мучения…
Рав Менахем замолкает. Он сидит, уютно сложив на столе маленькие руки и печально кивает в такт собственным мыслям.
— Сейчас эти места называются иначе, — говорит Саша. — Калах именуется Нимродом, а Дур-Шаррукин — Хорсабадом. А рядом с ниневийским дворцом Синаххериба стоит теперь большой город — Мосул. Северный Ирак, курдские провинции… слышали, наверное; сейчас эти имена на слуху.
— Слышал, — отвечает Яник. — Конечно, слышал — по радио… Только при чем тут я? Мосул… Ниневия… ассирийцы… Мне до них — как до Луны. Какая связь? Не понимаю…
Старик поднимает палец.
— Вот! И тот Иона не понимал.
Он поворачивается к Янику всем телом. Теперь он смотрит на него, не отводя взгляда, не выпуская растерянных Яниковых глаз из цепкой хватки своих непроницаемых зрачков.
— Каждый человек приходит в этот мир во имя определенной цели; а иначе — зачем ему приходить? Как правило, цель эта не ясна ему самому, и многих это мучает в течение всей их жизни. Кто я?.. зачем я?.. — спрашивают они, и нет ответа. Возможно, я прожил всю свою жизнь только для того, чтобы сказать вам эти слова, а Саша родился на свет только затем, чтобы привести вас ко мне. Кто знает? Только Хозяин и знает.
Он беспомощно разводит руками.
— Знает, но не всегда говорит. Скорее всего, часто Ему не кажется столь необходимым объяснить тебе — кто ты и зачем ты; возможно, Ему даже не важно — поймешь ли ты свою задачу или нет… или даже — выполнишь ли ты ее или нет; ведь Он всегда может найти других исполнителей. Конечно, Он предпочел бы, чтобы все всё понимали — представь себе, сколько бы это сэкономило сил и страданий… Тем не менее, Он обычно не настаивает на своем, оставляя выбор в наших руках. В этом, собственно, и заключается человеческая свобода.
— Но иногда Хозяин не столь снисходителен. Иногда Ему отчего-то важно, чтобы именно данный конкретный Иона совершил данное конкретное действие. И тогда Он объясняет Ионе его задачу, сначала почти неуловимыми намеками, затем более явными знаками, а если потребуется, то и прямым, однозначным указанием. Обрати внимание, даже в этой ситуации Хозяин никого не заставляет — решение всегда остается за самим человеком; просто теперь, после столь исчерпывающих объяснений, человек уже не может сослаться на непонимание.
Яник нервно хмыкает:
— Хорошенькое дело — не заставляет! Насколько я помню историю с тем Ионой, он не больно-то рвался, волынил как мог, даже убежать хотел… Его именно заставили. Добровольно-принудительно… Одна байка с китом чего стоит!
— Э, нет, — не соглашается рав. — Вы не совсем правы. Иона бежал не от самой задачи, а от ее осознания. Чувствуете разницу? Это разница между «не хочу понимать» и «не хочу выполнять». Иона отказывался принять сам факт поручения — в точности так, как неоднократно поступаем мы все в течение нашей жизни. Не хотел расписываться в получении повестки, понимаете? Вся штука в том, что на этот раз Дающий поручения проявил настойчивость… А потом уже само решение — исполнять или нет — оставалось за Ионой, и только за ним.
— То есть он мог бы сказать «нет»? — уточняет Яник. — После того, как понял, чего от него хотят, после того, как подписал повестку? И что бы с ним тогда случилось?
— Не знаю… — рав пожимает плечами. — Скорее всего, никто бы его не тронул. Жил бы остаток своих дней в вечном беспокойстве.
— В беспокойстве? Почему?
— Ну, как… — в непроницаемых зрачках вспыхивает на секунду лукавый огонек. — Повестка-то на руках. Вот она — лежит на тумбочке, не дает о себе забыть… Неуютно как-то, неприятно. Человек места себе не находит, бессонница начинается, раздражительность… в общем — беспокойство. И жизнь вроде нормальная, а вкуса в ней нету.
— Ну вот, — рав Менахем смотрит на часы и легонько прихлопывает по столу. — Было приятно познакомиться, молодой человек.
Он встает. Яника охватывает непонятная ему самому паника.
— Подождите, рав Менахем, — поспешно выкрикивает он и вскакивает вслед за стариком, направляющимся в свою каморку. — Подождите… что же мне теперь делать?..
— Подписывайте повестку, — говорит рав, не оборачиваясь. — Прекратите убегать и подписывайте.
Яник растерянно смотрит на Сашу.
— Ничего не понимаю… Что же, мне теперь в Мосул ехать — проповедовать?.. Чушь какая-то.
Сашины глаза весело блестят. Он обнимает Яника за плечи с неожиданным панибратством.
— Не волнуйся. Ты же слышал — тебе все объяснят. Главное — не сопротивляйся, понимаешь? Принимай это с радостью, и все само собой образуется. Пойдем-ка пока перекусим. Ты ведь не спешишь?
Они переходят в небольшой закуток рядом с залом. Там уже суетятся двое, накрывая на стол: хлеб, вода, миски, стаканы. Шимон, где суп? Вези уже! Шимон, седой коренастый старикан с круглыми любопытными глазами, ввозит на тележке кастрюлю с супом. Ешиботники рассаживаются; Шимон наливает супу всем, кроме себя. Сам он усаживается сбоку и умильными глазами наблюдает за трапезой.
— Погодите-ка, — говорит Саша. — А где же Роса Мудрости — в честь гостя?
На столе появляется бутылка без этикетки с прозрачной жидкостью. Саша разливает.
— Это наша водка, собственного изготовления, — объясняет он Янику. — Называется Роса Мудрости. Шимон вот готовит, по рецептам еврейских народов Заполярья. Попробуй. Прочищает и сцеживает… Ну… лехаим!
Яник опрокидывает вместе со всеми. Забытый со времен подворотной российской юности вкус разбавленного спирта, неприятный сивушный запах, сухое першение в горле. Он удивленно качает головой — надо же… не думал, что когда-нибудь снова доведется… а вот ведь пришлось.
— Ну как тебе? — с энтузиазмом спрашивает Саша и наливает по новой. — Классно, правда? Ты пей, не жалей, у нас еще много. Верно, Шимон?
Шимон радостно кивает. Глаза его сияют.
— Отличный напиток, — подтверждает Яник. — Кстати, сколько в ней процентов мудрости, в этой росе?
— Когда как получается, — с гордостью говорит винодел. — Это, знаете, по вдохновению… Но не менее пятидесяти. Жаль, мне нельзя с вами — после операции.